Катастрофа
Шрифт:
— Плохи твои дела! — с легкой насмешкой говорит мать, но затем ей становится совестно, и она советует зятю:
— Можно водкой натереть и шерстяным обвязать — пусть Малл сделает! А еще лучше можжевеловым веником попарить…
— С такой спиной, пожалуй, нельзя навоз поднимать? — озабоченно спрашивает Оскар.
— Что ты, что ты! — с облегчением и пониманием восклицает мать. — Нечего себя гробить! Здесь и без тебя народу хватит!
— Мужская сила никогда не помешает… — говорит Оскар с горьким сожалением.
— У нас в доме мужской силы хватает! — поспешно отвечает мать. — Не гоже зятю из-за тещиной скотины уродоваться!
— Ну да, — смущенно произносит Оскар,
— Можешь баню истопить, если сил хватит… Эх, да ты же наклоняться не можешь…
— Нет, нет, это мне совсем не трудно! — быстро и радостно произносит Оскар. Его самочувствие тут же улучшается, но вместе с тем Оскара начинает мучить совесть: а что если он не выглядит достаточно немощным — остальные могут подумать, что он просто отлынивает от работы.
Наклонившись с охапкой дров к каменке, он с облегчением отмечает, что спина все же не гнется. Правда, не то чтобы как ножом колет, но все-таки больно. Надо поберечься, иначе и вовсе, худо будет. И кто еще о тебе позаботится, как не ты сам, — всегда говорит его мать, — ты же человек взрослый, не младенец, который сам не может сказать о своей беде… И, сидя перед каменкой, он снова ощущает то приятное весеннее чувство, которое знакомо ему со школьных времен, когда, удрав с уроков, он разводил у железнодорожной насыпи костер… В воспоминаниях Оскара о мальчишеской поре все остальное заслоняют большие толстые женщины — мать и учительницы. Он боялся, по-своему любил и в то же время старался надуть их. У них всегда было такое выражение лица, будто они видят его насквозь, и все же он умудрялся водить их за нос. Видимо, еще в школе укоренилась в нем привычка увиливать от всех общественных мероприятий. Мало того, он чувствует, что просто обязан поступать так. И не важно, сулят эти мероприятия удовольствие или нет, гораздо важнее то, что они коллективные, а значит, он может в это время заняться чем-нибудь другим, более приятным.
Оскар сидит перед каменкой на маленькой низкой скамейке и пристально глядит в огонь. Время от времени его глаза закрываются, а голова склоняется на грудь. Дрова потрескивают, как сухие ветки под ногами. Словно он идет по лесу. Что он делает в лесу? Ищет что-то? Нет, кого-то ищут — к нему подкрадываются маленькие зеленые солдатики. Если ступать тихо, они его не заметят, только бы ветки не трещали под ногами. Сводчатый ход ведет глубоко под землю; крутая каменная лестница… Внизу темно, но навстречу струится тепло и чей-то голос нежно, призывно уговаривает его: «не-ходи-не-ходи-не-ходи…», ему становится не по себе, он устремляется наверх, и тут ему в спину ударяет поток холода… А затем все вокруг охватывает пламя; он мчится на огненно-красном лимузине где-то между небом и землей; откуда-то сверху его манит та самая ласковая женщина — стройная, светловолосая и прекрасная, как актриса Ада Лундвер, и опасная… что-то стреляет… похоже, глохнет мотор… Машину подбрасывает и трясет, это его маленький зашпаклеванный «москвич» сердитым голосом начинает отчитывать Оскара:
— Сидишь на сквозняке вспотевший, а у самого спина болит, — песочит его Малл, стоя на пороге, — хотя бы дверь прикрыл или обвязал спину чем-нибудь шерстяным.
Оскар моргает.
— Славная ты у меня баба! — неожиданно радостно произносит он и обнимает колени Малл, но тут же ойкает, потому что теперь и впрямь в спину будто ножом кольнули.
— Ну вот, теперь «ой»! — сердится Малл. — Отпусти, я принесу тебе что-нибудь накинуть!
— Погоди! — говорит Оскар и шепчет: — Послушай, принеси мне еще этих соленых грибков, они такие вкусные!
—
И, сидя в одиночестве у печки, он думает о том, что все-таки ему здорово повезло в жизни. О том, как заботилась о нем мать. И о том, как ему теперь хорошо и уютно рядом с такой женой.
15
В хлеву
И вот закипела работа. Лошадь с телегой подогнали к хлеву, задок телеги протиснули в двери. Март ворочает в загоне для овец, Энн и Ильмар выгребают навоз, накиданный матерью под куриными насестами.
В ворота хлева врывается яркий свет. Но внутри все же темновато. Люди в этом освещении кажутся серыми привидениями, и непривычно звучат их голоса — громкие и четкие.
У матери в руках вилы. Она старается втиснуться между Ильмаром и Энном, но Энн все время загораживает ей проход.
— Передохни немного, — говорит мать Ильмару, — ты же непривычен к такой работе!
Но Ильмар, закусив губу, мотает головой, а Энн прикрикивает на мать:
— Куда ты лезешь! Наткнешься на вилы!
— Я тоже покидаю немного, все быстрее будет!
Малл влезла на загородку свиного станка, она собирает из гнезд яйца и кричит сверху:
— Куда ты! Там втроем не уместиться! Я сама спущусь, а ты не лезь, только мешаешь, еще напорешься на вилы!
Мать отступает на шаг и останавливается за спинами мужчин, недовольная, растерянная…
Ильма бродит по жилой риге, рассеянно поглаживает ткацкий станок. Ей хочется пройтись по поскотине, мимо полей, к лесу, но она не решается, потому что это могут истолковать превратно — ведь все остальные заняты делом. Мийя готовит еду, Оскар топит баню. Даже Эве не слоняется где-то, а сидит в комнате и учит уроки. Правда, Ильму никто не упрекнет, если она отправится в лес, — на то она и художник. Но так нельзя. Ей тоже хочется быть как все люди. Только на кухню, помогать Мийе, она не пойдет! Ильма не переносит кухню. Здесь варят и парят точно так же, как это делалось при жизни ее бабушки. И хотя она до сих пор скорбит по бабушке, кухонные запахи вызывают у нее неприятные, раздражающие воспоминания… Она проходит в ригу. Там, у ящиков с картошкой, стоят Калле и Кати и глядят на поросят, которых на время уборки хлева поместили в большой ларь. Калле изо всех сил хрюкает и захлебывается от смеха. Кати, стоя на цыпочках, пытается заглянуть через край ларя и тоже по мере своих сил хрюкает: серьезно и сосредоточенно. Поросята хрюкают им в ответ.
Ильма проскальзывает мимо, бесшумная, как тень. Дети не замечают ее. Она останавливается в дверях хлева, смотрит на работающих, на спину матери, которая прямо перед ней, и глухо произносит:
— Чем бы я могла помочь?
Мать вздрагивает, быстро, словно испугавшись, оборачивается, но, увидев Ильму, улыбается и спрашивает:
— Скучно стало?
— Нет! — отвечает Ильма, потому что ей действительно не скучно. — Но я тоже могла бы что-нибудь делать…
— Только сюда не ходи, — быстро говорит мать, — здесь грязно!
— Пусть идет поработает! — кричит Март из загона для овец. — Надевай рабочую одежду!
— А где эта одежда? — спрашивает Ильма все так же неторопливо, деловито, даже чуть недовольно — она всегда готова воспринять всерьез любые слова, хотя и не верит, что от нее здесь может быть какая-то польза.
— Кыш! — восклицает мать. — Чтоб я таких разговоров не слышала! У меня… У меня разрыв сердца случится, если я увижу, как моя дорогая невестушка навоз выгребает! — с угрозой произносит она. — И не спорь!