Катастрофа
Шрифт:
— Нет, — Бунин понял, что Сосинский хочет доверить ему нечто сокровенное. — Не видел.
— Это был молчаливый и почти никогда не улыбавшийся блондин. Он обладал страшной физической силой. Прямо-таки Самсон! У меня был сосед — французский полицейский. Он регулярно напивался — по субботам, как по расписанию. И в этом скотском состоянии избивал семейных — жену и детей. Эти истории выбивали нас из колеи, мешали держать корректуру — мне «Воли России», Седову — «Бюллетеня» Троцкого.
Когда однажды вновь за стеной
Без стука распахнули дверь. Полицейский как раз зверски бил жену, за которую цеплялись орущие детишки — мальчик и девочка.
Седов молча подошел к истязателю. Своей громадной ручищей оторвал его от жертвы и так ахнул полицейского в челюсть, что тот грохнулся на пол едва ли не замертво. Великий Дэмпсей, ей-Богу, позавидовал бы такому свингу.
* * *
Бунин смертельно устал, но он с большим интересом слушал Сосинского, над которым порой любил подтрунить, называя иронически его «товарищем поэтом», хотя знал, что тот прозаик. Более того, еще в двадцатые годы весь литературный молодняк Бунин обозвал «комсомольцами».
Молодые, как и положено их темпераменту, возмутились. «Среди нас есть такие, что не только сражались с большевиками, но за Отечество приняли раны. А нас академик оскорбил «комсомольцами»! Требуем если не удовлетворения, то извинения» — так шумели молодые.
Гордому Бунину пришлось принести свои «сожаления».
Сосинский был одним из самых «возмущенных».
В январе тридцать первого года на собрании литературного кружка «Кочевье» он делал доклад о молодой русской литературе за рубежом. Отчет появился в нью-йоркской газете «Новое русское слово»: «Сосинский очень резко говорил об Иване Бунине и обмолвился фразой, которая шокировала большинство собравшихся:
— Максим Горький в СССР относится гораздо сочувственней к эмигрантской литературной молодежи, чем Бунин, проживающий в эмиграции».
И тут же признался, что, действительно, если и можно говорить об успехах, то только поэтов. Из прозаиков отметил одно — Газданова.
Прав был Бунин. Он понимал, что, оторванные от родной почвы, не успевшие набраться на родине жизненного опыта, молодые литераторы не сумеют создать на чужбине ничего значительного (не считая редких исключений, как Владимир Набоков, Марк Алданов или Борис Поплавский).
Но теперь все прошлые раздоры были позабыты. Бунин «верхним чутьем» понял, что сейчас Сосинский поведает нечто необычное, тайное.
— Однажды в типографии появился Эфрос… — рассказчик понизил голос.
— Ян, проводи гостей, — крикнула Вера Николаевна.
— Давайте встретимся завтра в кафе Мюра! — предложил Бунин.
* * *
Хозяева раскланялись, пообнимались, с некоторыми расцеловались.
Вера Николаевна, как всегда, была радушной:
— Приезжайте, дорогие, к нам на
— Дорожку знаем, — дружно отвечали визитеры. — Поди, не в первый раз ее торить. Приедем.
— Если только… — Бунин осекся, не договорил фразу: «…если не будет войны». Слишком часто его печальные предсказания сбывались, лучше промолчать!
Этот вечер, один из многих подобных — начались для Бунина они весной 20-го года — стал последним.
Назавтра жизнь опять круто переменится.
Будут падать бомбы, руша старинные дома.
Жерла орудий выплеснут дьявольское пламя, пожирая прекрасные сокровища — жизни.
Усовершенствованные печи крематориев примут в свои чудовищные недра живых людей.
Трогательный Сосинский не увидит Бунина — никогда. Он уйдет добровольцем — сражаться с гитлеровцами.
Но свой рассказ о той странице российской истории, которая долго оставалась неразгаданной тайной, он поместит в свои воспоминания, которые назовет — «Конурка».
Это несколько толстенных тетрадей, исписанных аккуратным каллиграфическим почерком:
«На отца Седов совсем не был похож — белокурый, кудрявый, скуластый — ну прямо рязанский парень, весь в мать (чью фамилию он носил для конспирации, мать его была русской)…
Как-то на службу ко мне зашел муж Марины Цветаевой — очаровательный, всегда обворожительный — кумир всех парижских дам — Сергей Яковлевич Эфрон.
— Я слыхал, Володенька, у вас тут бывает сын Троцкого. Хотелось бы взглянуть на него, любопытно все-таки.
— Он человек очень неразговорчивый…
— Я с ним говорить не буду. Только посмотрю на него. Когда он бывает?
— По субботам после обеда.
В ближайшую субботу Эфрон снова зашел ко мне. Я молча, глазами указал ему на открытую дверь соседней комнаты.
И слышу голос Сергея Яковлевича, как всегда вкрадчивый и ласковый:
— Здравствуйте! Можно попросить у вас интервью для одного из русских ежемесячников?..
В ответ — зловещее молчание.
Ну, думаю, сейчас моего старшего друга ждет участь соседа- полицейского.
Холодный голос Седова:
— Я никому не даю интервью. Простите, но у меня срочная работа.
Сергей Яковлевич вышел из комнаты и, повернувшись ко мне, смущенно разводит руками.
…Я вспомнил вдруг — так же неожиданно, как встречу в моей типографии Эфрона с Седовым, беседу с нашим брошюровщиком Лейбовичем в ту субботу, когда в последний раз видел Седова. Из типографии в тот день никто не вызывал «скорую помощь». Между тем Лейбович видел из окна, как вышедшего Седова втолкнули в санитарную машину. И поскольку он наверняка оказал им сопротивление, то тут же в машине был убит и отвезен прямо в морг больницы, в которой работали врачи — русские эмигранты.