Катастрофа
Шрифт:
И вот сани летят по площади во весь дух, встречный ветер обжигает лицо, вышибает из глаз слезу. Перед крутой Каланчевскою Василий чуть придерживает жеребца, но, миновав Красные ворота, вновь пускается вовсю. Он несется по узкой Мясницкой к Охотному ряду. Мимо стремительно мелькают дома, вывески и прохожие. Словно в сладком предвкушении любви, вы потягиваетесь в санках, отчаянно скрипящих на снегу, уже представляя теплый уютный номер с картинами Клевера на стенах, коврами на полу, изящным журнальным столиком у окна, а в простенке между окнами — трюмо с чистым тонкостенным зеркалом, мягкой,
* * *
Закипает спор: о новой постановке в Художественном, о только что вышедшей и наделавшей шума очередной книге Горького,
о потрясающем успехе Шаляпина, о скандале одного из великих князей с заезжей балериной, о надоевшем хулиганстве футуристов, предводительствуемых каким-то Маяковским (куда только полиция смотрит!), множащихся на улицах Белокаменной авто, которых тут же возненавидели извозчики, а москвичи окрестили «вонючками», о крепко прижившейся и все время бурно развивающейся телефонной связи.
Потом Алексей Максимович вдруг хлопнет себя громадной ручищей по лбу и мучительно стонет:
— Почто напрасно время здесь тратим! Корзинкин обещал мне сегодня показать зоологическое чудо — пре-гро-омадного осетра! — И он развел в стороны ручищи.
Федор Иванович дернул за шнурок. В номер шустро заскочил коридорный.
— Братец, — ласково рокочет Шаляпин, развалясь в глубоком кресле и поигрывая лакированными штиблетами, — пойди скажи хозяину, что мы проголодались…
— Вам в номер, в кабинетец или?.. — почтительно согнулся коридорный.
— Нет, сегодня пусть накроют в «Золотом зале», — пробасил Горький. — Выйдем на люди. Услужающий, напомни Корзинкину про обещанного осетра — пусть будет не меньше лошади. — И Алексей Максимович опять широко развел свои длинные руки с желтыми от никотина пальцами. — Да-с, как лошадь, меньше не приемлем!
Спускались по белой мраморной лестнице, застеленной толстым, мягким ковром, посреди которого была положена ковровая дорожка. Вход на лестницу украшали две бронзовые фигуры — полуобнаженные женщины с могучими грудями и широким торсом. В руках они держали большие круглые светильники.
В «Золотом зале»! А еще были «Большой зал», «Русский зал», «Охотничий кабинет», кабинеты на террасе, обычные кабинеты — десятка полтора, винный магазин, где только водки стояло не менее тридцати-сорока сортов, а про коньяки и вина и говорить не приходится, уютное кафе, винный подвал… Боже, чего только не было в прежней России — обильной, хлебосольной! Это не нынешняя грасская убогость!
Бунин грустно улыбнулся и обвел взглядом домочадцев: они слушали, широко раскрыв глаза.
Долгую тишину осмелился нарушить Бахрах. Россию он покинул юнцом, жил в Киеве, в Москве даже проездом не был. Подобная размашистая жизнь не вмещалась в его привычные понятия. Сдерживая улыбку, лукаво спросил:
— И как часто цвет русской литературы гулял на таких пирах?
Бунин вполне серьезно ответил:
— Пиры, понятно,
Конечно, сплетен вокруг нас хватало. Что вы хотите: у нас была всероссийская популярность, продавались открытки с нашими портретами, на улицах нас узнавали, оборачивались. Все это льстило самолюбию. Чужая популярность неизбежно возбуждает людскую фантазию.
Не забывайте, что многие получали высокие гонорары, а Горький, как я уже сказал, был просто богатейшим человеком. И не сбрасывайте со счетов главного: ведь мы были так молоды. К примеру, Алексею Максимовичу не было еще пятидесяти!
Так что напрасно думаете, что «Большая Московская» — исключительно «буржуазное» по роскоши место. Хороших гостиниц было немало, на всех хватало…
— У кого были деньги! — вставил Бахрах.
— У кого был талант и кто умел трудиться! — парировал Бунин. — И вот все это нежданно-негаданно рухнуло: богатейшая Русь, роскошные рестораны, поломались крепчайшие дружбы… Остался только прах! Многие из тех, кого смело можно назвать цветом нации, если не бежали на чужбину, то были уничтожены — как поэт Гумилев, другие просто умерли с голоду — мой брат Юлий, Александр Блок… И после этого господа Троцкий и Ленин предлагали «радоваться счастливым переменам». Может, перемены эти действительно счастливы для них самих, их родственников и любовниц, но для меня, для всей культурной России, насколько я понимаю, ничего хорошего не произошло.
Иван Алексеевич горестно вздохнул и кивнул Зурову:
— Леня, прочтите полезные советы, которые путеводитель давал прибывшим в Белокаменную.
Зуров с некоторой важностью принял в руки путеводитель. Еще в 1928 году в Риге, где он подвизался в роли портового такелажника, а затем — маляра, красившего кинотеатры, он напечатал книгу об истории Псково-Печорского монастыря. С той поры он себя почитал крупным историком и этнографом. Бесцветным голосом Зуров читал:
— «Прибывшие на любой из шести московских вокзалов могут не беспокоиться ни о багаже, ни об удобном размещении. Советуем обращаться к комиссионерам гостиниц, находящимся на вокзалах. В их распоряжении имеются кареты и коляски, которые быстро доставят вас к избранной гостинице. Стоимость проезда от пятидесяти до восьмидесяти копеек.
К вашим услугам гостиницы: перворазрядные: «Славянский базар» на Никольской улице; «Отель Континенталь» на Театральной площади; «Большая Московская гостиница» против Иверских ворот; «Дюссо» близ Малого театра; «Дрезден» на Тверской улице, дом Андреева; «Лоскутная» там же у Иверских ворот; «Берлин» на Рождественке; «Париж» на Тверской и многие другие. Цены в перворазрядных гостиницах бывают от 1 рубля 50 копеек и дороже.
Меблированные комнаты находятся на каждой улице. Средняя цена в месяц с постельным бельем от 15 рублей…»