Катастрофа
Шрифт:
Анюта чуть не роняет весь ящик, но командир, глубоко вздохнув, кладет вилку в ящик:
— Да, это мельхиор!
Рослый, крутой в плечах, со слегка перекошенным ртом и глубоко сидящими маленькими глазками солдат вытряхнул из комода белье прямо на пол и теперь сапогами ходит по нему.
— Ты что, идол, рубаху топчешь! — кричит на нахала Анюта, вновь полная куража.
— Вишь, лупоглазая, разоралась! — огрызается солдат.
— Не дерзить! — строго обрывает командир косоротого. — Ты солдат
— Так точно! — вытягивается в струнку Козлаченко. Он смертельно боялся начальства после одного случая, когда едва не угодил под трибунал. Однажды они делали обыск в одном буржуйском доме. Козлаченко решил, что хозяина, как обычно это бывало, отвезут в тюрьму и там расстреляют. Он, почти не таясь, положил себе в карман массивные серебряные часы-луковицу: покойнику они вроде как бы без пользы. На том свете время всегда одно — вечность.
И когда буржуя собрались конвоировать в тюрьму, вдруг прибыл нарочный от начальника городской ЧК.
Все реквизированное — вернуть, перед хозяином — извиниться! — был строгий приказ. Оказалось, что этот проклятый буржуй, купавшийся в роскоши, знаменитый хирург, недавно блестяще оперировавший супругу начальника.
Козлаченко уже находился на улице, ему приказали охранять других арестантов. Так часы и остались лежать в кармане: «Авось обойдется!»
Не обошлось! Кто-то из товарищей донес на Козлаченко. Его тут же, возле грузовика обыскали, нашли часы. Оружие отобрали и посадили к арестантам. Хотели воришку тут же возле дома хирурга расстрелять, да постеснялись дальше нарушать покой такого большого и нужного делу революции человека.
Каково же было удивление Козлаченко, когда вскоре пришел начальник и сказал с укоризной:
— Что же ты, дурашка, не сказал, что тебе профессор их подарил?
А позже, когда рядом не было никого, поднес револьвер к морде воришки и сказал:
— Моли Бога, что профессор — добрый человек, сказал, будто подарил тебе «луковицу». Еще раз в чем замечу, своей рукой пристрелю — попомни мое слово.
С той поры Козлаченко люто возненавидел обыскиваемых, видя в них «контриков» и «врагов рабочих и крестьян».
Теперь же Козлаченко запустил громадную, густо поросшую темным волосом лапу в шкаф. Оттуда, пыхтя, выволок большую наволочку.
— Мука? — со злорадством садиста спрашивает он.
— Мука, — смиренно соглашается Нилус.
Анюта мощной грудью отодвигает Козлаченко от шкафа и грозно произносит:
— Разуй зенки, это рази мука? Это труха. Хуже отрубей. Курам дали, те обдристались.
Командир заглянул в мешок и поморщился:
— Оставь!
Поднялись на второй этаж.
Обыскали кабинет Нилуса, заглянули в комнату, где он занимается с учениками-художниками. Командир похвалил натюрморты Петра Александровича:
—
И вынес решение:
— Пожалуй, всё!
Бдительный Козлаченко заревел, громадным бугровистым кулаком долбанув в дверь кабинета Бунина:
— А что тут?
Вера Николаевна с вызовом произнесла:
— Академик Бунин!
— Поэт Иван Бунин? — на лице командира — и почтение, и удивление. — Это который «Суходол» написал? И «Листопад»! И перевел «Гайавату»!
Наверное, «контролеры» с миром бы покинули этот дом, но дверь кабинета резко распахнулась. Академик раздувал от гнева ноздри и с необыкновенно свирепым видом разглядывал непрошеных гостей.
— Кто это смеет долбить в мою дверь? — громом раскатывался его голос. — Что за самоуправство? У меня вы не имеете права делать обыск! Если вашей серости неизвестно, кто я, вот мой паспорт.
— Извините, това… гражданин Бунин, — вежливо проговорил командир, окончивший в свое время первый курс историко- филологического университета в Казани.
Зато Козлаченко, как всегда неуместно, спросил:
— Оружия у вас нет?
Бунин так грозно посмотрел на вопрошавшего, что тот невольно попятился:
— Извините!
Вся эта военная экспедиция мирно ретировалась. Академик прохаживался по квартире с видом Наполеона после победы под Аустерлицем.
— Это надо отпраздновать, — сказал триумфатор, хотя особого повода к празднику вроде не было. — Вера, достань заветную, со звездочками!
На кухне, при стечении всех благодарных жильцов, коньяк и был распит. Закусывали тремя вареными картофелинами, которые принес Буковецкий.
Нилус, выпив, окончательно отошел от страха и с восторгом посмотрел на Бунина:
— Однако, какой вы, Иван Алексеевич, отчаянный!
Анюта, которой тоже налили, произнесла:
— Как вы, барин, гаркнули на этого нахального! Я аж перепугалась.
Бунин улыбнулся. Сегодня он был счастлив вполне.
Конечно, никто из домочадцев не мог догадаться о причине хорошего настроения писателя. Кроме Веры Николаевны, которая радовалась не меньше мужа. И дело было не только в том, что не обнаружили кое-что из семейных драгоценностей (они были хорошо спрятаны где-то на печке).
Бунины очень боялись за несколько сундуков, оставленных оккупационными офицерами в ванной комнате. Что в сундуках? Они этого не знали и по сей причине особенно боялись. Они уверили себя, что там оружие и мундиры, а может быть, патроны! Как бы тогда оправдались перед красноармейцами? А выкинуть чужое добро или просто посмотреть? Нет, только не это! Порядочные люди так, разумеется, не поступают.
Вот и смаковал Иван Алексеевич дорогой напиток, и отдыхала его истерзанная душа.