Кататония. Палач миров

Минаева Евгения

А Костя не торопился. Осторожно, будто извлекая из горы драгоценную друзу, отвадил от Влады остальных «кавалеров», как-то незаметно превратился в ее постоянного собеседника – человека, за телефонными разговорами с которым Влада проводила вечера. Минула зима, к концу подошла весна, а вместе с нею сессия…

– Сдавай последний экзамен, и поехали на Елагин остров, – сказал Костя. – Пора отдохнуть.

В два часа дня, когда измордованные первокурсники вывалились, наконец, из университета, он бережно проводил Владу к своему Фольксвагену Поло и повез прочь с Васильевского.

Елагин

остров встретил прохладой и зеленью. Костя припарковал машину недалеко от станции метро «Крестовский остров» и вытащил из багажника увесистый рюкзак.

– Что там?

– Увидишь.

Они перешли мост, разделяющий два острова, и Костя сразу повел Владу к лодочной станции.

– Давно ты в последний раз каталась на катамаранах?

– Дай подумать… Никогда.

– Значит, сегодня будет первый раз, – и Костя подмигнул.

Катамаран им достался солидный: массивный, с облупившейся голубой краской и навесом для защиты от солнца. Поначалу нервничавшая Влада – она всегда тревожилась, берясь за новое дело – быстро разобралась с управлением. Впрочем, управлять особо не пришлось: Костя ненавязчиво взял рулежку на себя.

Крутя педали и хихикая, они прокатились вдоль берега. Спугнули в зарослях камыша утку с утятами, приметили в ветвях деревьев белочку.

– Вот бы причалить куда-нибудь сюда, – мечтательно проговорила Влада, указывая на полянку у воды.

– Не выйдет, к сожалению. Берег крутой. Да и правилами проката катамаранов такое, вроде бы, не разрешается. Ты устала? Если да, давай вернем педального и погуляем просто так.

Они вернули катамаран на лодочную станцию и медленно, рука в руке, пошли по тропинке. Листва бросала на песок пятнистые тени, перемешивающиеся с солнечными бликами. Университет, сессия, все жизненные проблемы – все казалось таким далеким…

– Не твоя полянка?

– Она! – присмотревшись, Влада как маленькая девочка захлопала в ладоши.

– Славно! Идем!

Костя пошел к поляне, на ходу сбрасывая рюкзак. Внутри оказался плотно свернутый плед, термос с чаем, пакет сока и блины из «Теремка» в термоупаковке.

– С сыром и ветчиной, – улыбнулся Костя, протягивая Владе одну из упаковок. – Твой любимый.

«Надо же, знает», – с теплотой подумала Влада и поняла, что Костя знает о ней очень много. Практически все, за исключением ее детства…

Но о детстве она ни с кем говорить не планировала. Вот вообще никогда.

Костя раскрутил термос и разлил по стаканам черный чай без сахара – именно такой как пила Влада. Они ели, а день помаленьку склонялся к вечеру. На полянке, кустами отгороженной от дорожки, было уютно и… как-то кулуарно. Как в отдельной ложе в театре.

В какой момент они начали целоваться? Не в тот ли, когда Влада заметила: «Прохладно становится», и Костя накинул ей на плечи куртку? Или чуть позже, когда он вылил в ее стакан последние капли чая и, подавая, коснулся ее пальцев в легком поглаживающем жесте?

Влада не запомнила точно момент, но запомнила сам поцелуй: сначала очень нежный, поверхностный даже, а затем отчаянный и страстный. По этому поцелую сразу стало ясно, как долго Костя ждал, приручая Владу, приучая ее к себе, как трудно было ему сдерживаться…

В

постель, правда, они отправились не сразу. Повстречались как порядочные люди три месяца, а затем, очень естественно, Влада осталась у Кости ночевать. Тогда же выяснила, что он переехал от мамы…

Дальше все было как у людей: отношения, притирания, предложение выйти замуж, сделанное с кольцом в бархатной коробочке и в дорогом ресторане. Свадебное платье, на первой примерке которого Влада долго всматривалась в зеркало, отмечая несовершенство черт лица и фигуры и думая: «И все равно я вышла замуж». Подтверждая, что далеко не все в жизни женщины зависит от красоты.

У нее никогда не было ни малейших сомнений: ей стоит выйти за Костю. Она отхватила лучшего мужчину из всех в ее окружении, блестящего студента, хорошего юриста.

Не сомневалась она и теперь.

Глава 7

Блеклое солнце едва светило, пробиваясь сквозь облака. Серая мгла клубилась на границе, где сливались земля и небо. Город впереди лежал будто накрытый серой вуалью.

Ворота Академии лязгнули, растворяясь, и Рене, не оборачиваясь для последнего «прощай», выехал на дорогу.

Поводья в руках не дрожали. Удивительно: тело порой лучше головы знает, что следует делать. Мозгам иногда стоит брать пример с мышц.

С седла свисали плотно притороченные – чтоб не натереть коню бока – дорожные сумки. Не то, что Рене требовалось много для дороги, путешествующие маги умеют жить аскетично. Просто он знал: за забытым вернуться не выйдет, не взятое в пути не купишь.

Ворота затворились за спиной, словно отрезая возможность передумать. Хотя ее и не было, такой возможности. Рене прикусил губу и сжал руку в кулак. Чего больше он испытывал в этот момент? Страха? Душевной боли? Он не знал, но чувства как волокна в канате сплелись воедино, и разделять их казалось зряшным делом.

В некоторые минуты Рене казалось, что он сошел с ума.

Разговор с Абеляром он запомнил подробно, но теперь казалось: он был слишком сильно шокирован, чтобы все услышать верно и правильно понять.

– О НЕМ, – сказал Абеляр, и Рене невольно подумал, что, пожалуй, учитель и впрямь слишком стар, что начал думать о всякой ерунде.

Но уважение к старику было так велико, что молодой маг смолчал. Абеляр же понял и без слов.

– Мой дорогой мальчик… Те вещи, о которых я хочу тебе рассказать, до этого дня о них задумывались лишь посвященные. Дурные настали времена, если приходится делиться таким со старшими учениками… В гибнущем мире условности теряют значение. Рене, во что ты веришь?

Рене задумался. Вопрос был слишком неожиданным. Если бы до этого Абеляр не заговорил про Создателя, Рене решил бы, что речь о его идеалах, его силах, о чем-то таком, что было связано с самим Рене. Но магистр завел разговор о категории… философской, если можно так выразиться, и Рене ответил:

– В Создателя я не верю, если вы об этом.

Абеляр печально усмехнулся:

– А во что веришь?

Рене молчал. Отчего-то ему стало страшно, очень-очень страшно, но страх этот был иррациональным, он не понимал его природы…