Катон
Шрифт:
Струны времени звенели от напряжения, и каждый миг изнурял психику и слушателей, и оратора. Все жили надеждой, что эта мучительная скрытая под маской скуки борьба вот-вот прервется, и противоборствующие стороны разойдутся по своим лагерям, чтобы восстановить силы перед новой схваткой. Однако отложить битву не представлялось возможным, и все должно было решиться в тот день. Поэтому Катон продолжал говорить. Он говорил страстно, напористо и большей частью убедительно, говорил и тогда, когда уже стал отказывать голос, говорил весь день.
Наконец, не выдержав накала страстей, небеса взорвались багровым закатом и потухли. День кончился. По существовавшему обычаю, заседание сената могло проходить только в светлое время суток, потому после захода солнца собрание автоматически прекратилось. Катон не смог убедить Курию в своей правоте, однако верх все же остался за ним. Сенат не успел принять положительное для Цезаря
На следующий день, как и предсказывал Катон, Цезарь распустил войско и частным человеком вошел в Рим, чтобы записаться в кандидаты на консула.
После страшной эпохи Суллы римляне никакого чужеземного врага не боялись так сильно, как собственных полководцев, когда те являлись с легионами на Марсово поле, и никогда не испытывали большего облегчения, чем при известии о расформировании войска. Так было и совсем недавно, когда с Востока вернулся Помпей. Сколько страстей кипело вокруг того события, и какие восхваления были адресованы Помпею за то, что он добровольно отказался от императорского плаща! И вот теперь один человек на фоне попустительства и плебса, и сената удивительным поступком, небывалой речью длиною в целый день добился, чтобы другой полководец распустил войско. Скорее всего, Цезарь тогда еще не решился бы поднять меч на Республику, как сделал это позднее, но он, несомненно, хотел использовать легионы в качестве фактора морального давления на сограждан, Катон же лишил его такой возможности, однако не удостоился за это похвал народа. Друзья Цезаря истолковали происшедшее как акт смехотворного самодурства узколобого упрямца, который из зависти украл у полководца заслуженный триумф, а плебс лишил радостного и красочного праздника. Поскольку их слова скакали верхом на рассыпавшихся по всему городу монетах щедрого Цезаря, то эта трактовка возобладала в умах, и Катон повсюду встречал либо проклятия, либо презрительные насмешки.
– Ваше злословие меня не задевает, - заявлял он ненавистникам, - ибо для меня главное - что мы победили.
– Кто это вы?
– удивлялись оппоненты, - ведь от тебя отвернулись даже сенатские стоики, прежде во всем подражавшие тебе?
– Победили мы трое: Республика, закон и я, - невозмутимо отвечал Катон.
Катон добился своей цели, но при этом не испытывал удовлетворения. В самом способе, которым была достигнута победа, звучал цинизм обреченности. Он чувствовал себя опустошенным и даже постаревшим. Долгий летний день бесплодных призывов к согражданам, казалось, стоил ему двадцати лет жизни. В нем произошел надлом. Многие часы он говорил на чистой латыни перед цветом римского народа, а результат был таков, словно он обращался к варварам далекой Скифии или Британии. Более того, люди, которых он считал согражданами, оказались настолько чужды ему, что теперь представлялись существами вовсе иного вида. Даже те, кто числился в его друзьях, в корне отличались от него, хотя и часто действовали с ним заодно. Они с энтузиазмом проповедовали те же идеи, что и он, и повторяли те же слова, но если для него это было выражением естества, глубинной сути, то для них являлось всего лишь линией поведения, заданной фанатизмом, неким инстинктом, выражавшим дань прошлому, эхом уже умершего звука. Все окружавшие его люди стремительно перерождались, следуя велению времени, и их политические симпатии и антипатии определялись лишь чувствами, с которыми они расставались со своими корнями. Пророчества Катона о том, что, пойдя вспять собственной природе, они неизбежно погубят цивилизацию, всерьез не воспринимались. В этой ситуации Катон терял ориентиры, и жизнь его лиша-лась смысла. Прежде он ощущал себя в привычной для римлянина роли воина: перед собою он видел врага, а за спиною чувствовал дыхание Родины. Теперь же все смешалось в сплошную тошнотворную массу. Его мировоззрение, сформированное столетиями римского опыта борьбы и побед, столкнулось с миром, построенным на предательски зыбкой почве частнособственнических интересов, и с каждым шагом он все больше утопал в рыхлой окружающей среде, как камень - в сыпучем песке.
Ему все чаще вспоминались слова Марции о том, что его борьба не имеет смысла, поскольку обречена на неудачу. Своим женским инстинктом практицизма Марция раньше, чем он, уловила суть происходящего.
В женщинах инстинкт обычно сильнее, чем в мужчинах, потому что слабее разум, и нередко более простое порождение эволюции оказывается более надежным и результативным.
Катон гнал от себя мысль о конечной неудаче дела всей своей жизни, но после самой длинной речи, когда-либо произнесенной в сенате, предчувствие обреченности повисло над ним непроницаемой черной тучей и закрыло свет надежды, этого солнца человеческой
Но Катон был не таков, чтобы испугаться стужи и тьмы. Как известно, бо-лото быстрее засасывает того, кто барахтается, однако и выбраться из него может только тот, кто сопротивляется. Шансы Катона на победу были ничтожны, но он предпочитал не считать их, а создавать собственными силами, побеждать неумолимую логику истории волей к победе.
Переполненный страстью к деятельности по самоутверждению, Цезарь, будучи внесенным в политическую жизнь Рима мощной струей успеха, с разгону смел все препоны рыхлой оппозиции и захватил инициативу в предвыборной битве. Вокруг него стали группироваться все темные силы общества, включая бывших коллег Катилины и свиту Клодия, с которым Цезаря пикантным образом свела ныне отринутая жена. Новый герой плебса вообще сделался ближайшим сподвижником главного кандидата в консулы, а его сторонники составили авангард Цезарева войска.
Перед лицом столь оголтелого наступления врага Катон не мог не воспрянуть. В необходимости борьбы он почерпнул энергию для самой этой борьбы и снова овладел умами сенаторов. Своей недавней многочасовой и будто бы безуспешной речью Катон как бы протаранил стену апатии в душах отцов города и потому теперь, при новой атаке, ворвался в цитадель их чувств почти без сопротивления. Оптиматы признали необходимость противодействия Цезарю. Однако помешать противнику сесть в курульное кресло уже не представлялось возможным, оставалось лишь создать ему противовес в лице второго консула. На трудную и неблагодарную роль коллеги-оппонента Цезаря Катон уговорил выдвинуться Марка Кальпурния Бибула.
Бибул был твердым стоиком, настолько твердым, что ненависть врагов закрепила за ним репутацию твердолобого. Он являл собою натуру бескомпромиссную и импульсивную. Это способствовало его авторитету в узком кругу товарищей, но мешало ему выступать в собраниях, особенно в условиях недоброжелательства публики. Не умея произносить речи и руководить массами в реальном масштабе времени, он был силен задним умом и по истечении событий обстоятельно излагал на пергаменте то, что следовало ранее выразить на форуме. Ему довелось исполнять эдилитет и претуру в паре с Цезарем, и такое сотрудничество нанесло ему тяжелую моральную травму. Когда они, будучи эдилами, совместными усилиями и при совместных тратах потчевали и развлекали плебс в ходе традиционных празднеств, дабы заручиться его поддержкой в расчете на дальнейшую карьеру, что в то время стало главным содержанием этой магистратуры, улыбчивый Цезарь сумел отвратить народ от серьезного до суровости коллеги и привлечь все симпатии к себе. Бибул тогда желчно пошутил, что его постигла участь Поллукса, одного из божественных братьев Диоскуров, которым был посвящен общий храм на форуме, называемый в народе, однако, для краткости храмом Кастора, и только. Оттеснил Цезарь своего напарника и во время претуры. Это усугубило трудности общения Бибула с массами и сделало его патологическим неудачником.
Казалось бы, оптиматам не стоило противопоставлять Цезарю уже дважды поверженного им соперника, но, как известно, один битый стоит двух небитых, а битый дважды и вовсе не имеет цены. Настоящего римлянина неудачи только закаляли. Именно в надежде, что Бибул окажется как раз таким римлянином, а заодно, учитывая его стойкую ненависть к Цезарю и, наконец, не имея иной кандидатуры, аристократы решили сделать ставку на эту фигуру. Кроме того, Бибул имел хорошие шансы быть избранным именно в силу популярности Цезаря. Дело в том, что в былые эпохи пару консулов чаще составляли соратники, нежели противники, и в народе утвердилась традиция на выборах отдавать предпочтение претендентам, ранее уже исполнявшим совместно другие магистратуры.
Цезаря не прельщала перспектива снова оказаться лицом к лицу с несговорчивым Бибулом, и он начал активно толкать на второе консульское кресло некоего Лукцея. Это "двуногое существо без перьев", выражаясь языком греческого философа, по староримским понятиям являлось фигурой смехотворной, поскольку было без роду и племени, без достоинств и чести, однако на взгляд современников оно весило немало, потому как золото - металл тяжелый, а его-то под Лукцеем было не счесть. В ход пошел подкуп, и златолюбивые души отпущенников, называвшихся теперь римскими гражданами, дрогнули. Шансы родовитого и гордого, но честного Бибула резко упали. Перед оптиматами встала альтернатива: отказаться от мысли о консульстве и всю власть в государстве отдать Цезарю или перестать быть честными. Катон, Бибул и многие другие сенаторы решили сохранить свое достоинство, но, тем не менее, проигрывать выборы они просто не имели права. Тогда Катон утроил энергию и стал неистово ораторствовать со всех возвышенных мест города. Его слова уже в который раз перевесили золото, мысль одолела деньги, и шансы Бибула вновь возросли.