Катон
Шрифт:
Однако такая система имела и достоинства. Во-первых, обеспечивалась эффективность сбора налогов, а во-вторых, Риму не нужно было содержать гигантский чиновничий аппарат, что в свою очередь позволяло избежать коррупции. Правда, взятки все же были, иначе невозможно в мире, где правят деньги, но получали их не мелкие чиновники, а крупные государственные мужи в окружении цензора, распределявшего откупа. Существовало и третье преимущество: этим бизнесом занимались всадники, а они составляли второе из господствовавших в Риме сословий, и на страже их благ стояло государство, важным элементом которого они являлись. Причем выходило так, что все плюсы откупной
Очевидно, что при распределении откупов, как и во всяком деле, сулящем сверхприбыли, шла свирепая борьба между субъектами наживы. Она разворачивалась и на глазах у публики в виде своеобразного аукциона, и за кулисами событий. А борьба в мире бизнеса требует денежных жертв, также - официальных и теневых.
В случае с Азией откупщики, выигравшие битву за эту гигантскую провинцию, одержали Пиррову победу. Их затраты были чрезвычайно велики, а страна, разоренная войною, не могла дать ожидаемых барышей. Обманутые в своих лучших чувствах предприниматели попытались применить к неблагодарной провинции третью степень устрашения, но никакие истязания не помогли ощипанной курице снести золотое яичко. Тут-то вопль их разочарования услышал Красс и пообещал придти на помощь разинувшим жадный зев сундукам. Откупщики поспешно перемахнули море и пали ниц перед великим стратегом финансовых битв.
На следующий день неудачливые дельцы явились в сенат и забрызгали славное собрание мутным фонтаном своих страстей. Слезно поведав об обру-шившихся на них трудностях, они попросили отцов Города снизойти к их обманутым вожделениям и уменьшить откупную плату.
Выслушав необычную делегацию, сенаторы пришли в крайнее возбужде-ние, а Катон покраснел от возмущения и внешне был больше похож на разрумянившегося от нехитрых удовольствий эпикурейца, чем на аскетичного, питающегося лишь высокими думами стоика. Однако его поведение быстро развеяло это обманчивое впечатление.
– Значит, вы выиграли конкурс, заплатив большую сумму, а теперь, когда, соперники оказались устранены с пути, желаете отделаться меньшей?
– обличительным тоном обратился он к просителям, нарушая принятую очередность высказываний в прениях.
– Пересмотр откупной суммы - неслыханное дело, это подорвет доверие деловых людей к государству!
– поддержал его негодование будущий консул Метелл Целер.
– Мы взяли на себя столь высокие обязательства необдуманно, в порыве азарта!
– попытались оправдаться откупщики.
– В безумии алчности!
– хотите вы сказать.
– Уличил их Катон, отмахиваясь от председателя собрания, старавшегося его остановить.
– Можно сказать и так, - покладисто признали просители, предварительно обменявшись взглядами с Крассом.
– А теперь под влиянием той же алчности стремитесь отказаться от своих обязательств!
– не унимался самый стоический из римских стоиков.
В конце концов председательствующему магистрату удалось навести порядок в Курии, однако к этому моменту у сенаторов уже сложилось крайне отрицательное отношение к просьбе откупщиков. Учитывая господствующее настроение, друзья Красса попытались помешать рассмотрению дела, и после долгих споров вопрос был перенесен на следующее заседание.
Далее в ход пошло "общественное мнение", быстро сформированное
"Надменные нобили притесняют всадников!
– кричали наемные глашатаи свободы на каждом углу.
– Сенаторы демонстративно отказываются устранить очевидную ошибку в деле добросовестных откупщиков, каковые пострадали лишь из-за своего неуемного рвения, из-за желания принести Отечеству макси-мальный доход, превосходящий их возможности!"
Так дело о кучке зарвавшихся хапуг трансформировалось в противостояние сенаторов и всадников при активном задействовании масс. Под давлением обстоятельств мнение Курии изменилось, большинство готово было удовлетворить любые требования откупщиков лишь бы погасить конфликт. Снова со сладкими проповедями о согласии сословий выступал Цицерон, убаюкивая коллег.
Когда дело дошло до официального обсуждения навязанного сенату вопроса, все отцы Города, кроме Метелла Целера, высказались в пользу откупщиков. Катон свой протест заявить не успел, так как в качестве сенатора низшего ранга должен был говорить одним из последних, солнце же, не вынеся лицемерного словоблудия солидных мужей, скрылось за горизонтом прежде, чем очередь дошла до квесториев и трибунициев.
Невысказанная речь распирала душу Катона мучительной неудовлетворенностью. Не в силах вынести этой тяжести, он продолжал сидеть на своей скамье и тогда, когда участники собрания начали расходиться. Прошло какое-то время. Тихое отчаяние не приносило облегчения, и он медленно пошел к выходу. Кое-где у колонн группами стояли сенаторы и обменивались впечатлениями. Марк мимоходом слышал обрывки их фраз, но не придавал им значения, однако голос Цицерона помимо воли привлек его внимание.
"Ненавистное дело, постыдное требование и признание в необдуманности, - доверительно говорил знаменитый оратор узкому кругу своих друзей.
– Эти выходки всадников едва можно вынести, а я не только вынес, но даже возвеличил их".
Гнев ударил в голову Катона, и он, резко обернувшись, посмотрел в глаза Цицерону. Тот, не ожидая столь стремительной атаки, не успел изгнать с лица выражение самодовольства и был застигнут врасплох во всем безобразии своего лицемерия.
"Ненавистное дело и постыдное признание... которое я не намерен возвеличивать", - перефразировал высказывание идейного оппонента Катон и, ударив противника вспышкой презрения, сверкнувшей из глаз, пошел прочь.
В целях самозащиты Цицерон беззаботно усмехнулся, но на душе у него стало гадко. Упрек Катона проник сквозь толщу его идеологических умопостроений и нанес рану в самую сердцевину его существа, туда, куда сам он не смел заглядывать. В том и заключалась сила Катона, что он умел обращаться к глубинной сути людей, казалось бы, безвозвратно погребенной под хламом ложных ценностей и установок.
– Ты, Порций, словно цепной пес: всегда голодный и злой! Никого не пропустишь не облаяв!
– грубо крикнул вдогонку Марку кто-то из свиты оратора.
– Не надо, друзья, бранить его, - грустно сказал Цицерон, - он нападает на нас потому, что ценит нас выше, чем мы сами.
Последнего Катон уже не слышал. Он вышел на улицу. В нем кипели воз-мущение и обида, и декабрьская прохлада не остудила его. Контраст между высказываниями Цицерона в Курии и в кулуарах угнетал его больше, чем сам отрицательный итог официального обсуждения вопроса в сенате. Придя домой, Марк не сдержался и обо всем рассказал жене.