Каторжник
Шрифт:
Мы остановились на берегу.
Владимир Левицкий развязал узел с едой, Сафар принялся разводить огонь. Я поставил ружье рядом с санями. Вернулся Софрон, покачал головой:
— Вроде все тихо.
Мы принялись было за обед, как вдруг до меня донесся сначала как будто скрип снега под пимами, затем тонкий, далекий, но явственно ощутимый треск сломавшегося под чьей-то ногой сучка.
— Бей их, робяты!!! Бе-е-ей!!!
Дикий крик в несколько глоток заставил меня подскочить. Рука на автомате рванулась к ружью.
Дикий
Я вскинул ружье, выискивая цель. Не дожидаясь ничего хорошего, я прицелился и пальнул. Подстреленный мной тут же схватился за грудь и грохнулся в снег.
И тут же ружейный выстрел с их стороны, пуля вонзилась в дерево рядом со мной, осыпав щепками.
Вот только и мои парни не отставали, Чурис с Левицким выстрелили в один миг, укладывая двоих в снег.
— А-а-а, убили, — резанул крик противников по ушам.
— Врукопашную! — рявкнул рядом корнет, откидывая ружье в снег и извлекая из ножен пехотный тесак.
Сафар шагнул вперед, принимая на себя первого добежавшего до нас, и его топор описал дугу, впиваясь в плечо нападавшего. Человек заорал, рухнул в снег.
Я отступил на шаг, уходя от удара дубины. Вытащить тесак я не успевал, потому воспользовался ножом и чиркнул по руке врага. Он взвизгнул, роняя дубину.
Владимир работал тесаком — короткие, резкие удары, рубил с плеча, как в кавалерийской сшибке. Делал он это профессионально с умением, он был сейчас в своей стихии. От его обычной задумчивости не осталось и следа. Трое уже лежали возле его ног.
— А ну подходи по одному, — гремел голос Тита, отмахивающегося от двоих оглоблей, шагнув в сторону, он резко опустил свое оружие на голову одного из двоих противников, и оглобля в его руках обломилась, оставив метровый кусок деревяшки. Тит не растерялся и обломком ткнул в лицо другому.
Чурис же отмахивался ружьем, как дубиной, как недавно я в бою с волками.
— Секут! Убивают! Осипа убили! Бежим, мужики! — заголосили панические крики, и оставшиеся на ногах нападавшие дрогнули, побежали обратно в лес.
Я медленно подошел к одному из убитых. Парень в обычном сибирском тулупе, домотканых портках из некрашеной шерсти. Явно не похож ни на казака, ни на солдата. Что это? За наши головы объявили награду?
Владимир трясущимися руками вытер тесак о кедровую хвою. Сафар молча, деловито подбирал оружие убитых.
Злобно матерился на весь лес Захар.
— Местные это. Горбачить пошли, мать их за ногу!
— «Горбачить»? — не понял я.
— Промышляют они так. Старателей убивают, а золото их себе берут. Сволочи ****е!
Я оглянулся вслед улепетывающим грабителям. Горячка боя медленно отпускала. Левицкий зачерпнул снег, бросил себе в лицо: над правой бровью его пламенел багровый кровоподтек.
— Вы ранены? — поинтересовался
— Прикладом попало. Пустяки! — выдохнул он.
— Давайте-ка собираться, пока они, чего доброго, не вернулись с подмогой! Пойдемте. Фомич, вставай. Фомич? — кружил вокруг нашего варнака Чурис.
Викентий, как-то резко постаревший, пошевелился на снегу и застонал, прижимая руку к груди. Под ним медленно растекалось по снегу багровое пятно.
— Попали. Прямо в грудь! — выдохнул он.
— Черт! — тут же подскочил я.
Пуля попала прямо в грудь, разворотив ее. Быстро стянув с Фомича рубаху и тулуп, я разглядывал его рану. Из которой виднелась застрявшая ткань.
— Терпи, Фомич, сейчас вытащу, — приговаривал я.
Быстро прокалив нож на едва горящем костре, я приступил к операции, дав Фомичу в зубы кусок деревяшки. Он хрипел и дергался, так что Титу пришлось держать. Спустя пару минут я смог поддеть пулю и вытащить ее с куском ткани. Быстро соорудив тампон, я заткнул рану, после чего мы перевязали Фомича. Его положили в дровни, и мы тронулись в путь, не забыв обобрать убитых. С них поимели мы немного, пару тулупов, топоров да сапоги.
Старик был бледен и слаб, но кровь течь перестала, безобразным коричневым пятном растекшись по полотну повязки.
На вторую ночь поднялся ветер. Метель сбила с пути. Мы укрылись в яме у корней кедра. Развели крохотный огонь. Фомич снова начал кашлять. На губах у него выступила кровь. Легкое… кажется, у него пробито легкое. Амба. Не жилец…
Осунувшийся Фомич смотрел и видел в наших глазах свой приговор. Впрочем, он и так уже все знал.
— Что, братцы… Кончаюсь?
— Да не, все идет хорошо. Не боись, оклемаешься! — вымученно-бодрым тоном отвечал я. Фомич понимающе прикрыл века.
— Значит, кончаюсь… Господи, помоги! Тяжко умирать без покаяния…
Я промолчал, не желая продолжать бесполезное вранье.
Фомич какое-то время лежал, медленно шевеля губами, как будто молился. Затем прикрыл глаза, словно собираясь с силами.
— Серебро… — вдруг прохрипел он.
— Что? — не понял я.
— Серебро. Четыре с половиной пуда. Чистое. Под метками на южной стене. От кирпичного склада… в пятнадцати шагах. Не забудьте. Зарыл, ребяты. В Нерчинске, на заводе. Когда бежал, не смог его забрать. Чаю, до сих пор лежит. Место надежное…
— Где?
— Я его… зарыл там… на заводе…
Он закашлялся, кровь выступила на губах, глаза закатились.
Мы переглянулись.
Серебро. Пуды серебра.
Несколько минут Фомич молчал, тяжело, с хрипом вдыхая морозный воздух. Потом вдруг открыл глаза и произнес твердо и внятно, будто на миг собрал последние свои силы:
— Задний двор, за вторым кирпичным складом. Под холодным колоколом, в подине. Под присмотром божьей матери!
Взгляд слезящихся глаз Фомича, бесцельно блуждая между нами, вдруг остановился на мне.