Каторжник
Шрифт:
Софрон напрягся, поглаживая ладонью ружейный приклад, затем будто невзначай скинул рукавицу — чтобы в случае чего быстрее открыть огонь.
Напряжение нарастало. Нас больше, но мы пешие, а якуты на конях. Откровенно говоря, я был удивлен их миролюбием: скорее, можно было бы ожидать, что они сразу набросятся на нас. Но сейчас дело шло к схватке, и наши шансы в ней были совсем не бесспорны.
Якуты беспокойно переглядывались. Один как будто невзначай отъехал чуть в сторону, как будто перерезая нам путь в лес. Изя страшно побледнел, нащупывая что-то за пазухой, моя рука
Внезапно Софрон вскинул ружье, выцеливая унтера.
— Та?нары! Мин эйигин ?л?р??м! — взмахнув нагайкой, диким голосом закричал якут, которого я принял за рядового казака. Урядник красноречиво положил руку на рукоять сабли, с мерзким визгом вынимая ее из ножен.
Глава 20
Глава 20
Напряжение, разлитое в воздухе, вот-вот готово было разразиться бойней. Еще секунда — и начнется кровавая баня на якутский манер. Наши три ружья против их сабель, нагаек — шансы, прямо сказать, так себе. А они еще и верхом.
Вдруг сзади послышался хруст снега. Оглянувшись, я чуть не охренел от изумления: к нам сквозь сугробы, отдуваясь, как паровозы, торопливо продирались уже мысленно похороненные нами Сафар и Захар. Явились, не запылились!
— Погоди, не стреляй, — произнес башкир, тяжело дыша. — Я с ними… попробую… потолковать!
Он шагнул вперед, картинно сложил руки ладонями вверх, видимо, жест означал «я мирный, не бейте сильно», и залопотал что-то на своем птичьем языке. Речь его лилась странно — напевно, с присвистом, будто шаман камлал. Главный якут или кто он там, слушал, хмурясь, потом кивнул и коротко ответил, тоже на своем наречии.
Так они переругивались минут пять. Мы стояли как истуканы, боясь дышать и ожидая, чем закончится этот дипломатический раут — дракой или мирным договором. Наконец, Сафар вернулся к нам, лицо непроницаемое.
— Говорят — можем валить на все четыре стороны. Они нас не тронут и не выдадут. Не хотят кровь проливать неизвестно за что.
Он снова повернулся к казакам, и тут началось самое интересное. Они заговорили оживленнее, тыча руками в разные стороны, явно объясняя Сафару дорогу или местные сплетни. Тот с умным видом кивал, иногда вставляя свои комментарии. Прямо совет старейшин!
— Что он сказал, Сафар? — не вытерпел я.
— Подсказал идти туда. — Сафар махнул рукой куда-то на юго-запад. — Дня через три пути, говорит, будет деревня русских. Кержаки. Мельница у них там, амбары… Может, и харчами разживемся. Ну, или по мордам получим — тут как повезет.
Мы молча разошлись с якутами. Слов не было, да и не требовались они. Сафар даже пожал руку их старшему, который неожиданно оскалился в подобии улыбки и махнул на прощанье.
Тут только я разглядел Захара. Старик выглядел хреново — бледный, как смерть, еле на ногах стоял.
— Как ты? Ноги как? Доковыляешь?
— Нормально, — просипел он. — Два пальца того… отмерзли.
— И чего? Почернели? — похолодел я. Гангрена в тайге — это верный билет на тот свет.
— Нет. Сафар оттяпал. Чик — и
Башкир молча выразительно покрутил в руках свой острый нож и спрятал его за пояс. Хирургия по-таежному. Хорошо хоть не всю ногу отнял.
Или голову.
Два дня мы перли по руслу замерзшей реки, подгоняемые в спину ледяным ветром, который норовил залезть под тулуп и отморозить остатки мужества. Лед под ногами трещал так, будто сама река стонала, но держал — толстый, зараза.
На третий день наши носы, отвыкшие от ароматов цивилизации, учуяли запах дыма. Вскоре показалась и сама деревня — десяток крепких изб, заборы, сараи — кержацкое гнездо на краю света. Собаки тут же подняли яростный лай. Заваленные снегом избы стояли суровые и неприветливые. Чужак здесь хуже чумы.
Первых жителей мы встретили у колодца — двух баб, закутанных так, что одни глаза торчали. Увидев нашу живописную компанию и с оружием, они застыли. Потом одна дико взвизгнула:
— Ой, батюшки! Варнаки! Убивцы! Режут! — И, бросив ведро, припустила к избам, голося на всю деревню. — Спасайте! Ратуйте, православные! Сильничают!
Другая же просто впала в ступор — стояла столбом и хлопала глазами, видимо, решая, в какую сторону падать в обморок.
— Куда ж вы, красавицы? — выступив вперед, елейным голосом затянул Софрон, прирожденный дипломат и соблазнитель. — Да мы ж люди мирные, промысловики! Шли мимо, замерзли! Пустите погреться! А может, и торг какой устроим…
Но было поздно. Из изб уже неслись мужики — кто с вилами, кто с топором, а один даже с допотопным кремневым ружьем. Все суровые, бородатые, решительные. Дело явно пахло керосином, вернее, хорошей дракой с применением сельхозинвентаря. Сафар напрягся, рука легла на топор. Изя, как обычно в критической ситуации, попытался слиться с пейзажем, отходя в сторонку. Кержаки нас окружали.
— Вы, робяты, валили бы отседова подобру-поздорову, — пробасил самый авторитетный на вид седобородый старик, видимо, местный староста. — А то у нас с вашим братом, с варнаками, разговор короткий!
Толпа угрожающе загудела, мужики сжимали топоры и вилы.
— Щас мы вас поленом-то окрестим!
— Неча тут шастать, нехристи!
— А ну, вертайся в лес, откуда пришел, пока цел!
— Да что вы, отцы родные! Миленькие! — не растерялся Софрон, снова влезая вперед. — Да вы не беспокойтеся! Мы люди тихие! А этот вот, — он ткнул пальцем в Фомича, — он вообще блаженный! Юродивый! Из расконвоированных! Он и мухи не обидит — только и знает, что про нерчинский завод свой бормочет да ходит под себя иной раз от слабости ума! Безобидный совсем!
От такой наглой лжи мы не выдержали и прыснули смехом. Фомич побагровел от ярости, но мы ржали в голос — нервы, натянутые до предела, наконец сдали.
Кержаки, услышав наш дружный гогот, тоже как-то растерялись, а потом и сами заулыбались. Напряжение спало. Начались шутки в адрес перепуганных баб.
— Чего надо-то? — пробасил староста.
— Да переночевать бы где да погреться, — сказал я. — Мы люди смирные, промысловые. Идем своей дорогой. Дайте приют на ночь — может, и торг какой устроим.