Кавалер Красного замка
Шрифт:
— Потому что я не считала себя вправе стеснять ваших привычек.
— Хорошо же, тебя не будут больше беспокоить, по крайней мере, отвечаю за себя, — сказал Жильбер, бросив на пол трубку, которая тут же разлетелась вдребезги. — Я не буду курить.
И он повернулся, уводя за собою товарища, и задвинув ширму.
— Очень может статься, что ей отрубят голову; это дело нации. Но зачем мучить женщину! Мы солдаты, а не палачи, как Симон.
— Это немножко пахнет аристократом, товарищ, — заметил Дюшен, покачивая головой.
— Что называешь ты аристократом? Объясни-ка.
— Я
— Так, по-твоему, я бешу нацию тем, что не хочу коптить вдову Капет? Полно, товарищ, — продолжал Жильбер. — Я очень хорошо помню клятву, которую дал бригадиру; вот она наизусть: «Не давать узнице бежать; никого не допускать к ней; не дозволять ей никаких сношений и разговоров и умереть на своем посту». Вот что я обещал — и сдержу слово.
— Я говорю тебе не потому, что хотел тебе зла, — напротив. Но мне бы не хотелось, чтобы ты компрометировал себя.
— Тс!.. Кто-то идет сюда.
Королева не пропустила ни слова из этого разговора, хотя говорили шепотом.
Шум, привлекший внимание двух сторожей, были шаги нескольких человек, приближавшихся к двери.
Она отворилась, и в комнату вошли два муниципала в сопровождении швейцара и тюремщиков.
— Ну, что узница? — спросили они.
— Здесь, — отвечали жандармы.
— Каково помещение?
— Посмотрите.
И Жильбер толкнул ширмы.
— Что вам угодно? — спросила королева.
— Это визит Коммуны, гражданка Капет.
«Кажется, он человек добрый, — подумала Мария-Антуанетта, — и если бы друзья мои захотели…»
— Хорошо, хорошо, — сказали муниципалы, оттолкнув Жильбера и входя к королеве. — К чему тут церемонии!
Королева не подняла головы; судя по ее бесстрастию, можно было бы сказать, что она не видала и не слыхала происходившего и считала себя в одиночестве.
Депутаты Коммуны с любопытством осмотрели все подробности комнаты, освидетельствовали мебель, постель, решетку окна, выходившего на женский двор, и, наказав жандармам наблюдать с величайшей бдительностью, вышли, не сказал ни слова Марии-Антуанетте, которая, в свою очередь, кажется, не заметила их присутствия.
XXXV. Зал потерянных шагов
Под конец того же дня, в который муниципалы так внимательно осматривали темницу королевы, человек в серой карманьолке, с густыми черными волосами, в длинном шерстяном колпаке, каким отличались тогда самые отчаянные патриоты из простонародья, прохаживался по комнате, философски названной «Залом потерянных шагов» [6] и, по-видимому, очень внимательно рассматривал приходящих и уходящих — постоянную публику этого зала, очень расплодившуюся в эту эпоху, когда процессы приобрели особенную важность и адвокаты ораторствовали только для того, чтобы спасать свои головы от палачей и гражданина Фукье-Тенвиля, неутомимо поставлявшего пищу их кровожадности.
6
Salle des Pas Perdus — название одного из залов Парижской судебной палаты, происшедшее
Человек, портрет которого мы нарисовали здесь, принял позу, обличавшую в нем очень хороший вкус. Общество того времени разделялось на два класса: на баранов и волков; последние, разумеется, наводили страх на первых, потому что одна половина общества пожирала другую.
Свирепый наблюдатель наш был маленького роста и потрясал грязной рукой дубинку, называвшуюся конституцией. Правда, рука, игравшая этим ужасным оружием, показалась бы очень маленькой каждому, кто бы вздумал разыграть перед странным незнакомцем роль инквизитора, какую он разыгрывал перед другими; но никто не осмеливался контролировать в чем бы то ни было человека с такой грозной наружностью.
В самом деле, человек с дубинкой наводил серьезное беспокойство на иные группы мелких писцов за огороженными конторками, рассуждавших об общественных делах, которые в это время шли от худого к худшему или от хорошего к лучшему, смотря по тому, разбирать ли вопрос с консервативной или революционной точки зрения. Писцы искоса поглядывали на длинную черную бороду незнакомца, на его зеленоватые глаза, сверкавшие из под густых, как щетки, бровей и трепетали всякий раз, когда ужасный патриот приближался к ним, расхаживая по залу.
Но страх этот одолевал их особенно от того, что всякий раз, как они осмеливались приблизиться к незнакомцу или даже пристально взглянуть на него, он опускал на плиты пола тяжелую дубинку, и она извлекала из камня звук, то глухой, то ясный и звонкий.
Но не только писцы, обычно известные под названием дворцовых крыс, чувствовали это страшное впечатление; его разделяли и другие лица, входившие в зал, и все они прибаляли шагу, проходя мимо человека с дубинкой, который продолжал шагать из конца в конец зала и ежеминутно находил предлог ударить дубинкой по полу.
Не будь писцы напуганы, а прохожие подальновиднее, они, конечно, заметили бы, что наш патриот останавливался предпочтительно на некоторых плитах, например, на тех, которые были поближе к правой стене и посередине зала, и что плиты эти издавали звук чище и громче.
Наконец, он сосредоточил свой гнев на известных плитах, особенно на центральных, и раз забылся до того, что даже остановился, как будто измерял глазами расстояние.
Забытье это, правда, было непродолжительным, и взгляд его, в котором на мгновение сверкнула молния радости, опять стал свирепым.
Почти в то же самое мгновение другой патриот — в эту эпоху у каждого его мнение было написано на лбу или на одежде, — почти в то же мгновение другой патриот входил через дверь, которая вела из галереи, и, по-видимому, нисколько не разделяя впечатления, производимого на прочих странным незнакомцем, пошел почти одной с ним походкой, так что они встретились на середине зала.
Новопришедший также был в колпаке шерстью вверх, в серой карманьолке, с грязными руками и дубинкой; кроме того, на боку у него была сабля, которая шлепала по икрам; но второй был ужаснее первого, потому что насколько первый ужасал своим видом, настолько же второй казался фальшивым, отталкивающим и гнусным.