Кавалер Красного замка

Дюма-отец Александр

И Морис медленно пошел за слугой.

И тогда глазам его представилась у углу гостиной трепещущая фигура, которая зарылась лицом в подушки, — женщина, которую можно было бы почесть за мертвую, если бы не судорожный стон и сотрясение всего тела.

Морис сделал слуге знак, чтобы тот вышел.

Слуга повиновался и запер за собой дверь.

Морис подбежал к женщине. Она подняла голову.

— Женевьева! — вскричал молодой человек. — У меня Женевьева! Не помешался ли я?

— Нет, мой друг, вы в полном разуме, — отвечала молодая женщина. — Я обещала принадлежать вам, если вы спасете кавалера Мезон Ружа. Вы спасли его — вот я! Я дожидалась

вас.

Морис ошибся в смысле этих слов; он отступил на шаг и печально посмотрел на женщину:

— Женевьева, — сказал он кротко, — Женевьева!.. Значит, вы не любите меня.

Глаза Женевьевы наполнились слезами; она отвернулась и, опершись локтем на спинку дивана, громко зарыдала.

— Увы! — сказал Морис. — Вы не любите меня, и не только не любите меня, Женевьева, но еще ненавидите… Иначе вы не доводили бы меня до отчаяния.

В последних словах Мориса было столько исступления и горести, что Женевьева выпрямилась и взяла его за руку.

— Боже мой, — сказала она, — неужели тот, кого считаешь лучшим, всегда бывает эгоистом?

— Эгоистом, Женевьева? Как это понимать?

— Неужели же не понимаете вы, что я страдаю? Муж мой сбежал, брат мой в изгнании, дом мой пылает — все это свершилось в одну ночь, и потом… эта ужасная сцена между вами и кавалером!

Морис слушал с восхищением, потому что действительно самая безумная страсть не могла не допустить, чтобы такие ощущения, скопившись в сердце, не довели Женевьеву до теперешнего ее положения.

— Но вот вы пришли… вы у меня… вы не покинете меня…

Женевьева вздрогнула.

— Куда бы я пошла? — отвечала она с горечью. — Разве есть у меня убежище, приют, защитник, кроме того, который назначил цену своему покровительству?.. О, Морис!.. Как безумная шла я через Новый мост, переходя, не раз оснатавливалась и смотрела, как темная вода разбивалась об углы арок; это нравилось мне, чаровало меня… Вот, бедная женщина, говорила я себе: вот где твое убежище. Здесь невозмутимый покой! Здесь забвение!

— Женевьева! Женевьева! — вскричал Морис. — И вы говорите это! Значит, вы не любите меня.

— Да, я сказала это, — шепотом отвечала Женевьева, — сказала и пришла.

Морис перевел дух и упал перед нею на колени.

— Женевьева, — проговорил он, — не плачьте, Женевьева, утешьтесь после всех ваших страданий, потому что вы меня любите. Именем неба прошу вас, скажите, что вас привлекли сюда не мои угрозы. Скажите, что если бы даже вы не видали меня сегодня вечером, оставаясь одинокой, без пристанища, вы пришли бы сюда, и примите от меня теперь клятву — освободить вас от клятвы, к которой я принудил вас силой.

Женевьева взглянула на молодого человека с выражением неизъяснимой благодарности.

— Великодушный человек! — сказала она. — Боже, благодарю тебя за его великодушие!

— Послушайте, Женевьева, — сказала Морис, — бог, которого изгоняют из наших храмов, но не могут изгнать из сердец, куда он вложил любовь, — бог соделал нынешний вечер мрачным, но, в сущности, преисполнил его радости и счастья. Господь привел вас ко мне, Женевьева, отдал вас в мои руки, говорит вам моим дыханием. Господь хочет наконец наградить нас за перенесенные страдания, за достоинство, которое выказали мы в борьбе с этой любовью, казавшейся противозаконной, как будто чувство, бывшее столь долго чистым и глубоким, могло быть преступным. Итак, не плачьте, Женевьева, дайте мне руку. Хотите ли вы быть у брата, хотите ли вы, чтобы этот брат почтительно целовал подол вашего платья, удалился, скрестив

руки, и преступил этот порог, даже не обернув головы… Скажите одно слово, сделайте знак — и он удалится, и вы останетесь одна, свободно и без страха. И, напротив того, Женевьева, хотите ли вы вспомнить, что я любил вас до такой степени, что едва не умер от этой любви; что для этой любви, которую вы можете сделать гибельной или счастливой, я изменил своим, сделался ненавистным и презренным в собственных глазах; хотите ли вы размыслить обо всем этом, чтобы будущность обещала нам счастье; подумать сколько силы, энергии таится в нашей молодости и нашей любви, чтобы защищать это счастье против каждого, кто бы осмелился нападать на него. О, Женевьева! Скажи, хочешь ли ты, хочешь ли сделать человека счастливым, чтобы он не сожалел о жизни и не желал вечного блаженства? В таком случае, Женевьева, вместо того, чтобы отталкивать меня, улыбнись мне, приложи руку к моему сердцу; склонись к тому, кто любит тебя всеми силами души, всеми стремлениями, Женевьева… жизнь моя, Женевьева, не бери назад своей клятвы…

Сердце женщины разрывалось от этих слов; томление любви, усталость от прошлых страданий истощили ее силы, слезы не возвращались на ее глаза, и, однако же, рыдания еще поднимали пылающую грудь.

Морис видел, что у нее уже не было сил сопротивляться, и обнял ее. Она опустила голову на его плечо, и длинные волосы рассыпались по плечам молодого человека.

Грудь Женевьевы еще не успокоилась, как волны после бури.

— О, ты плачешь, Женевьева, ты еще плачешь, — сказал он с глубокой печалью. — Успокойся! Или нет! Нет, я не буду навязывать свою любовь горести. Никогда мои губы не осквернятся поцелуем, который будет отравлять хоть одна слеза сожаления!

И он, расцепив живое кольцо своих рук, медленно отвернулся от Женевьевы.

Но в то же время по реакции, столь естественной женщине, которая защищается и, защищаясь, горит желанием, Женевьева обхватила трепещущими руками шею Мориса, сильно сжала ее и прильнула щекой, еще влажной от слез, к пылающей щеке молодого человека.

— О, — проговорила она, — не покидай меня, Морис, потому что для меня во всем мире — только ты один!..

XXXIII. На другой день

Яркое солнце, пробиваясь сквозь зеленые решетки ставен, золотило листья трех больших розовых кустов, стоявших в деревянных ящиках на окне Мориса.

Цветы тем более приятные для глаз, что лето было уже на исходе, наполняли ароматом маленькую столовую, чрезвычайно опрятную, за стол которой, накрытый без роскоши, но изящно, только что сели Женевьева и Морис.

Дверь была заперта, потому что на столе было все нужное. Собеседники, вполне естественно, хотели обслуживать себя сами.

В смежной комнате копошился усердный слуга. Теплота и жизнь последних прекрасных дней входили в комнату сквозь ставни, и листья роз, ласкаемые солнцем, блестели, как золото и изумруды.

Женевьева выронила из кончиков пальцев на тарелку золотистый плод, и, задумчивая, улыбаясь только губами, между тем как большие глаза ее были подернуты какой-то меланхолией, оставалась молчаливой, утомленной, хотя оживала от солнца любви, как эти прекрасные цветы оживали под небесным солнцем.

Вскоре глаза ее обратились на Мориса и встретились с его глазами: он также смотрел на нее и мечтал.

Потом она положила нежную и белую руку на плечо молодого человека, вздрогнувшего при этом движении, и доверчиво оперлась головой о его плечо.