Кавалер Красного замка

Дюма-отец Александр

Как провела она эту ночь, никто не знает, потому что она провела ее лицом к лицу с богом. Только на следующий день королеву привели в палату совета — продолговатый четырехугольник, двери которого выходили в коридор Консьержери и который разделялся во всю длину перегородкой, не доходившей до потолка.

Одно из отделений было назначено для караула, другое для королевы. Каждая из двух келий освещалась окном с толстой железной решеткой. Ширмы, заменявшие дверь, отделяли королеву от ее сторожей и заменяли промежуток между комнатами. Пол

был кирпичный; стены были когда-то украшены деревянной вызолоченной рамкой, на которой еще висели лохмотья обоев, усеянных лилиями. Меблировка королевской темницы ограничивалась постелью, поставленной напротив окна, и парой стульев.

Войдя в комнату, королева попросила, чтобы принесли ее книгу и работу. Ей принесли «Revolutions d’Angleterre», которую она начала читать еще в Тампле, «Voyages du Jeune Anacharsis» и ее вышивание.

Жандармы расположились в соседней келье. История сохранила их имена, как поступает она с самыми низкими существами, которых жребий связал с великими катастрофами и которые крадут у них луч света.

Жандармов эти звали Дюшен и Жильбер.

Коммуна нарочно выбрала этих людей, считая их самыми усердными патриотами, и они должны были оставаться бессменно у кельи Марии-Антуанетты до исполнения приговора. Коммуна надеялась таким образом устранить разные беспорядки, почти неизбежные при частой смене караула, и возложила на этих стражей ужасную ответственность.

Королева в первый же день узнала об этой мере из разговора этих двух стражей, которые говорили обо всем громко, не стесняясь ее, разве что какое-нибудь особенное обстоятельство не заставляло их понижать голос, и почувствовала одновременно и радость и беспокойство: если, с одной стороны, люди эти были самые надежные — за эту верность и выбрали их, — то, с другой стороны, размышляла королева, друзьям ее удобнее будет подкупить двух и постоянных сторожей, нежели сотню незнакомцев, наряжаемых в караул случайно и сменяющихся ежедневно.

В первую ночь один из двух жандармов по привычке закурил на сон грядущий трубочку. Табачный дым проник сквозь щели перегородки, и несчастная королева, у которой бедствия не притупили, а, напротив, обострили все чувства, ощутила головокружение и тошноту; голова ее отяжелела, но, верная неукротимой своей гордости, королева не изменила ей ни малейшей жалобой.

В болезненной бессоннице, посреди ничем не нарушаемого ночного безмолвия королеве почудилось вдали что-то похожее на стон, жалобный и протяжный, как завывание ветра в пустом коридоре, когда буря заимствует человеческий голос, чтобы оживить страсти стихий.

Вскоре узница разобрала, что стон, заставивший ее сначала задрожать, что этот жалобный голос был воем собаки на набережной. Она тотчас вспомнила бедного Блека, о котором не думала с той минуты, как была увезена из Тампля… Действительно, это был Блек. Бедное животное, которое за излишнюю бдительность лишилось своей госпожи, незаметно бежало за ней, не отставало от ее кареты вплоть до

решетки Консьержери и удалилось только потому, что краем железной решетки, которая заперлась за узницей, разрезало бы ее пополам. Но бедное животное вскоре вернулось и, понимая, что хозяйка его заключена в эту огромную каменную темницу, вызывало ее стоном и лаем и в десяти шагах дожидалось ласкового ответа.

Королева ответила вздохом, при котором караульные навострили уши. Но так как вздох этот не сопровождался никаким шумом в комнате Марии-Антуанетты, то сторожа снова успокоились и скоро впали в дремоту.

На другой день на рассвете королева встала и оделась. Сидя у решетчатого окна, сквозь которое синеватый свет падал на ее исхудавшие руки, она, по-видимому, читала, но мысли ее были далеко от книги.

Жандарм Жильбер немного раздвинул ширмы и молча посмотрел на нее. Мария-Антуанетта услыхала шорох мебели, скользнувшей по полу, но не подняла головы.

Королева сидела так, что жандармы могли видеть ее голову, освещенную утренним светом.

Жандарм Жильбер сделал знак своему товарищу, чтобы тот посмотрел с ним в щелку.

Дюшен приблизился.

— Посмотри, какая она бледная, — шепнул ему Жильбер, — просто ужас; глаза покраснели. Видно, что страдает и даже как будто плакала.

— Ты знаешь, что вдова Капет никогда не плачет: она слишком горда для этого.

— Ну, так она больна, — сказал Жильбер.

И потом громче прибавил:

— Не больна ли ты, гражданка Капет?

Королева тихо подняла глаза, и ясный, испытующий взор ее остановился на жандармах.

— Не мне ли говорите вы, господа? — спросила она кротким голосом, потому что в тоне говорившего выражалось некоторое участие.

— Да, гражданка, тебе, — продолжал Жильбер. — Мы спрашиваем, не больна ли ты?

— Почему?

— Потому что у тебя покраснели глаза.

— И что ты очень бледна, — прибавил Дюшен.

— Благодарю вас, господа; я вовсе не больна, но только очень страдала этой ночью.

— Ты много тоскуешь.

— Нет, господа: горести мои все один и те же, так как религия научила меня повергать их к подножию распятия, то я страдаю от них каждый день одинаково. Нет, господа: я больна от того, что не спала нынешней ночью.

— Конечно, перемена квартиры, другая постель… — заметил Дюшен.

— И притом квартира-то не блестящая, — прибавил Жильбер.

— Не то, господа, — сказала королева, покачивая головой. — Хорошее ли, дурное ли помещение — для меня это все равно.

— Так что же такое?

— Что такое?

— Да.

— Извините за откровенность, но меня очень беспокоил запах табака, который и теперь еще курит этот господин.

И действительно, Жильбер курил, но это, впрочем, было его обыкновенное занятие.

— Так вот что! — вскричал Жильбер, смущенный кротостью, с которой говорила ему королева. — Так вот оно что! Почему было не сказать об этом, гражданка?