Кавалер Ордена Золотого Руна
Шрифт:
У моего отца шестидесятилетние аметистовые веки и шрам на левой щеке, не сдвинувшийся с места корабельный шрам.
Позор, я люблю раввина!
Сердце советского гражданина, гражданина, верящего в строительство социализма, трепещет от любви к раввину, к бывшему орудию культа. Как могло это произойти? Прав был товарищ Крохский. Яблочко, яблочко, скажи мне, с кем ты знакомо, и я скажу тебе, кто тебя съест.
Ужас, отец мой — яблоня, раввин с лиственной бородой. Мне надо отмежеваться от него, но я не могу. Нет, не будет крупного разговора, я слишком люблю своего отца. И я только спрашиваю:
—
Отец удивлен. Он смотрит на меня с нежной тревогой и говорит:
— Я никогда не был раввином. Тебе это приснилось. Я бухгалтер, я герой труда.
И он грустно трогает рукой свои пороховые усы. Сон кончается мотоциклетными взрывами и пальбой. Как хорошо быть любящим сыном, как приятно любить отца, если он бухгалтер, если он пролетарий умственного труда, а не раввин.
— Из этого надо сделать оргвыводы, — сказал Остап. И, подумав, добавил. — Выпить!
Он и не подозревал, что эта стопка водки буквально свалит его с табурета.
— За вашего папу-раввина!
На третьем, заключительном глотке, Остап услышал слова Сени.
— Мой папа — граф Средиземский!
Вставать с пола Остап не спешил. Его почти осмысленный взгляд и судорожное поглаживание расцарапанного уха убедили Сеню, что апоплексического удара не предвидится.
На сей раз кадки с неба не сыпались и трубы не кричали командору в уши, но пробивающийся сквозь вату голос Сени поразительно напоминал ему далекого теперь Арчибалда Спивака.
— Я давно знал, что вы ищете меня. Как вы распалились, когда Афанасий рассказывал о двух червонцах! Наш орден: я случайно увидел его, когда вы спали. Самоучитель английского, тоже. А та проверочка с альбомом? Помните, в филателистическом магазине? Это ведь я отодрал фотографию какой-то гипсовой нимфы, чтобы вам пришло в голову приклеить туда снимок ордена. И совсем не составляло труда выяснить, о чем вы болтали у Протокотовых, Ситниковых, Ошейниковых. А потом я поддерживал ваш азарт "Историей российской дипломатии" и "Гостем из Южной Америки". Скажите, так что вам от меня нужно?
— Но возраст! Возраст! — лепетал Бендер, карабкаясь на табурет.
Сеня весело рассмеялся.
— Тридцать пять. Но разве вы мне их дадите. И никто не давал. Между тем, сбросить пяток-другой лет здоровому мужчине без вредных привычек вовсе не трудно. А многие из белого движения этой возможностью пренебрегли и попали в лапы ЧК. Меняли фамилию, происхождение, но забывали про такую мелочь, как день рождения. А ЧК все проверяла… Но даже и им не пришло в голову проверять человека, которому в судьбоносном семнадцатом было всего десять. Так что эти восемнадцать лет прошли для меня спокойнее, чем для многих сочувствующих и даже большевиков. Кстати, у меня и сейчас есть в Москве адресок, где за пару дней вам справят любой документ — от удостоверения кружка "Друг степей" до театрального абонемента, включая паспорт и партбилет.
Вас смущает моя национальность? Поясняю. Фамилию я выбрал пожалостливее, а когда пришло время менять одну бумажку на другую, то новоиспеченный бюрократ долго и подозрительно меня разглядывал. Я уж собирался задать стрекача, но тут он спросил: "Скажите, у вас в роду евреев не было?" Я ответил: "Нет, я первый".
Ну что, Остап Ибрагимович, колитесь! И только, Христа ради, не говорите, что вы чекист и что ночевать я буду на Лубянке, если чего-то такого не сделаю. Итак, что же вам нужно?
— Накося выкуси! — выдавил Бендер.
— А если серьезно? Впрочем, ваш треп о злосчастном сыщике, разыскивающем потерянного мальчика — самого себя — наводит меня на интереснейшую мысль: американский дядюшка? Он меня ищет?
— Да…
— Если вы хотели выдать себя за меня, значит он богат, а если он богат, значит, мне не составит труда найти его. Орден можете оставить себе, а мне достаточно будет моего настоящего имени и воспоминаний детства. Вы ведь за ними охотились? Одного не понимаю — зачем вы подобрали меня на ступенях жилтоварищества? Для чистоты эксперимента? Нет, вы ведь не проверяли даже Евсюкова, который на 3 года младше нас. Зачем же вы взяли меня?
— Пожалел, — устало сказал Остап. — Я ведь надеялся, что через пару месяцев буду жрать хот-доги.
— Вы проиграли эту партию, Остап Ибрагимович.
Остап горько улыбнулся.
— Что ж, тот не шахматист, кто, проиграв партию, не говорит, что у него было выигрышное положение. Ладно. Ваш дядя живет в Лос-Анджелесе. Подробности узнаете в Нью-Йорке у Арчибальда Спивака по этому адресу, — он протянул газетную вырезку. — Берите же, черт вас побери.
Сеня отошел к окну и, бледный от внутреннего торжества, произнес:
— Что ж, благородство за благородство. Едем в Америку вместе…
— Нет-нет! — замахал руками Бендер. — Это уже "предварительный сговор", это уже "группой лиц"…
— Фу, как приземленно, — поморщился Сеня. — "Группа лиц"… А не лучше ли: рыцарский орден Золотого Руна? Я — граф, вы — потомок трапезундских императоров и, к тому же, хранитель реликвии. Так что, командовать парадом… будете вы.
Часть II.
Колоколамиада
Глава 17.
"Дано такому-то сякому-то…"
Народная мудрость совершенно справедливо прославляет всевозможные коллективные процессы общественного производства: "Миром и горы сдвинем", коллективное творчество: "Одна голова хорошо, а две лучше", и даже коллективный мордобой: "Один в поле не воин" с печальными последствиями: "На миру и смерть красна". Впрочем, как заметил один мудрец: "Народные пословицы противоречат друг другу, в этом, собственно, и состоит народная мудрость". Например: "Без труда не вынешь и рыбки из пруда" — но: "Работа не волк — в лес не убежит". Или: "Век живи — век учись" — но: "Будешь много знать — быстро состаришься". Однако ни один народный мудрец не заметил еще, что играть вдвоем на фортепиано куда трудней, чем в одиночку, не говоря уже о скрипке. Труднее вдвоем писать роман, сидеть на одном стуле (это даже труднее, чем сидеть одному на двух стульях). И очень, очень трудно двум непрофессионалам перейти границу СССР…