Кавказ
Шрифт:
— Знаю, господин капитан.
— Ну, брат, так как нельзя ехать не закусив, то поедим сухарей да выпьем по чарке, а потом ступай за лошадьми и вели запрягать.
— Слушаюсь, господин капитан, — отвечал Брызгалов и приносил хлеба и сыру с бутылкой водки. Капитан, слишком добрый, чтобы одному воспользоваться божьими дарами, всегда угощал Брызгалова сухарем и стаканом водки, а сам выпивал два стакана, после чего говорил:
— Теперь, я думаю, уже время идти за лошадьми; не забудь, брат, что нам предстоит длинный путь.
— Как бы дорога ни была
— Вместе поедем, брат, вместе; разве люди не братья? Оставь мне водку и стакан, чтобы я не слишком скучал в ожидании тебя, и иди за лошадьми. Ступай, Брызгалов, ступай.
Брызгалов выходил, а капитан выпивал еще стакан или два. Потом денщик возвращался держа в руке колокольчик, который привязывают к дуге [69] .
— Вот и лошади, господин капитан, — говорил он.
69
Название деревянного круга, который носит над загривком средняя лошадь тройки.
Прим. А. Дюма.
— Хорошо; вели запрягать и торопи ямщиков.
— Чтобы не скучать, пока они закладывают, выпейте, господин капитан, еще стаканчик.
— Ты прав, Брызгалов. Только я не люблю пить один: так пьяницы делают. Возьми, брат, стакан и пей.
— Эй, вы, запрягайте, запрягайте!
Когда стаканы опорожнялись, Брызгалов говорил:
— Все готово, господин капитан.
— Ну, так поедем.
И капитан лежит на своей постеле, Брызгалов садится около его ног звеня колокольчиком, будто оба мчатся на тройке. Капитан засыпает. Проходит полчаса.
— Господин капитан, — говорит Брызгалов, — мы прибыли на станцию.
— Гм, что? — отзывается капитан, просыпаясь.
— Я говорю, что мы прибыли на станцию.
— А, если так, то надо еще выпить чарку.
— Выпейте, господин капитан.
И оба спутника, братски чокаясь, вновь опустошают свои стаканы.
— Едем далее, едем, — говорил капитан, — надо поспешать.
— Едем, — говорил Брызгалов.
Таким образом они приезжали на вторую станцию, где пили так же, как и на первой. На четвертой станции бутылка была уже пуста. Брызгалов приносил другую.
На последней станции капитан и денщик лежали рядом мертвецки пьяные. Путешествие возобновлялось на другой день. Старший хирург поступал иначе.
Он занимал дом, выстроенный по-восточному, с нишами в стене. В семь часов утра он оставлял свое жилище и отправлялся в госпиталь. Визит его был более или менее продолжителен, смотря по числу больных; потом он возвращался.
Во время своего отсутствия, он приучил денщика ставить по два стакана пуншу в каждой нише. Вот он начинал прохаживаться по своей комнате.
— Гм! — говорил он, останавливаясь перед первой нишей и как будто бы разговаривая с соседом. — Как ветрено сегодня утром!
— Дьявольский
— Для здоровья очень вредно выходить натощак при таком ветре.
— Правда ваша; не хотите ли выпить чего-нибудь?
— Я охотно выпил бы стакан пуншу.
— Признаюсь, и я также. Кащенко, два стакана пуншу!
— Извольте, сударь.
И доктор, который сам себе задавал вопросы и отвечал на них, соответственно менял интонации голоса, брал по стакану пуншу в каждую руку и, пожелав себе всевозможного благополучия, выпивал оба стакана.
У второй ниши тема разговора менялась, но результат был тот же самый.
Возле последней ниши он выпивал двадцатый стакан пунша. К счастью, она, эта ниша, была у самой его постели.
Доктор ложился довольный, что посетил всех пациентов.
Мы познакомились в Темир-Хан-Шуре с батальонным командиром. В кампанию 1853 г. он имел дело в основном с турками и питал к ним страшную ненависть за пулю, которую они пустили ему в бок, и за сабельный удар в лицо.
Это был превосходный человек, храбрый до безрассудства, но дикий, предпочитавший уединение, не общавшийся ни с кем из своих сослуживцев. Он жил в маленьком доме, отдельно от других и вне города в обществе собаки и кошки. Собаке он дал кличку «Русский», а кошке — «Турок».
Первая была злая собачонка с белыми и черными пятнами на трех ногах, — четвертую она держала постоянно приподнятой; одно ее ухо отвисло, а другое стояло вертикально словно громоотвод. Кошка же была серого цвета и неопределенной породы.
До конца обеда «Турок» и «Русский» бывали в самых дружеских отношениях; один ел по правую сторону, а другой по левую от хозяина.
Но после обеда, закуривая трубку, он брал «Турка» и «Русского» за загривок и садился на стул, приготовленный ему денщиком у дверей.
Храбрый офицер говорил кошке:
— Ты знаешь, что ты «Турок»?
А собаке:
— Тебе ведомо, что ты «Русский»?
И обеим вместе:
— Вы знаете, что вы враги и что вы должны задать друг другу жару?
Предупредив их таким образом, он тер их морды одну о другую до тех пор, пока, несмотря на всю их дружбу, собака и кошка не приходили в остервенение. Тогда начиналась потасовка, о которой говорил батальонный командир. Сражение продолжалось, пока один противник не уступал поля другому. Почти всегда кончалось тем, что «Русский», т. е. собачонка, брала верх.
Когда мы имели честь познакомиться с батальонным командиром и с его кошкой и собакой, — «Турок» был уже без носа, а «Русский» совсем кривой.
С сожалением думаю, как пойдет жизнь этого храброго офицера, если он будет иметь несчастье, впрочем неизбежное, лишиться когда-нибудь «Русского» или «Турка». Вероятно, он застрелится, если только не начнет «делать визитов», подобно вышеупомянутому доктору или «путешествовать», как капитан.
Что касается простых казаков, то у них два любимых животных — петух и козел. Каждый эскадрон имеет своего козла, каждый казачий пост — своего петуха.