Кавказ
Шрифт:
Ни с того ни с сего он оставил Червленную скрылся в горах, принял магометанство, женился на прелестной чеченке и скоро прославился смелостью своих набегов и жестокостью разбоев.
Однажды он обязался выдать новым сородичам Червленную, — девственную станицу, которая, как Перонна, никогда еще не была покорена. Для этого изменник проник вовнутрь укреплений, дав обещание сотоварищам отворить ворота станицы.
Пробравшись в станицу, он заинтересовался, что творится в его доме? Он перебрался через ограду и очутился во дворе своего дома. Приникнув к окну спальни
Жена, молившаяся о возвращении его, заметив мужа, испустила крик радости и кинулась в объятия. Он обнял ее и нежно прижал к груди, прося показать детей. Дети были в соседней комнате мать разбудила их и привела к отцу.
— Теперь, — сказал он, — оставь меня с ними и ступай за сотским [81] .
Жена повиновалась и возвратилась с сотским — большим другом ее супруга.
Сотский крайне удивился, когда казак объявил ему, что ночью должно произойти нападение на станицу, и советовал принять меры к обороне. Потом он объявил, что бог внушил ему раскаянье в преступлении, и сдался в плен.
81
Сотский — начальник сотни.
Прим. А. Дюма.
Процесс был непродолжителен, подсудимый признался во всем и потребовал себе смерти.
Военный трибунал приговорил его к расстрелу. Мы прибыли в самый день казни. Вот почему станица казалась опустевшей; все ее жители собрались там, где должна происходить казнь.
Часовой у ворот, крайне досадуя, что не может оставить пост, сообщил все эти подробности и советовал поспешить, чтобы прибыть вовремя.
Казнь была назначена на двенадцать часов дня, а было уже четверть первого. Впрочем, она еще не свершилась, потому что не слышно было ружейных выстрелов.
Мы пустили своих коней рысью и проехали вдоль станицы, защищенной обычными здесь укреплениями, состоящими из заборов, решеток и палисадов, но устроенной с таким изяществом, которого я не заметил в других казачьих селениях.
Мы достигли места казни: она должна была свершиться на поляне, прилегающей к кладбищу.
Осужденный, мужчина тридцати — сорока лет, стоял на коленях на краю недавно вырытого рва. Руки у него были свободны, глаза не завязаны; из всего военного костюма на нем оставались одни панталоны. Он был обнажен до пояса. Священник стоял рядом и слушал его исповедь. Когда мы приехали, исповедь заканчивалась, и священник готовился дать осужденному отпущение грехов.
В четырех шагах стоял взвод из девяти человек с заряженными ружьями.
Сидя в седлах, мы видели все происходящее и хотя находились дальше других, но не упустили из виду ни одной подробности.
После отпущения грехов начальник станции подошел к осужденному и сказал:
— Григорий
Подняв голову и поклонившись своим товарищам, казак сказал:
— Братья мои, я уже просил у господа прощения, и господь простил меня; прошу прощения и у вас — простите и вы.
И он снова опустился на колени, чтобы получить прощение своих ближних подобно тому, как сделал это, прося прощения у бога.
Тогда началась сцена величественная и вместе с тем трогательная. Все те, которые имели что-либо против осужденного, по очереди подходили к нему.
Первым приблизился старик и сказал:
— Григорий Григорьевич, ты убил моего единственного сына, опору моей старости, но бог простил тебя, и я тебя прощаю. Умри с миром.
И старик обнял его.
Потом подошла молодая женщина:
— Ты убил моего мужа, Григорий Григорьевич, ты сделал меня вдовою и моих детей сиротами; но бог простил тебя — прощу и я. Пусть бог пошлет тебе смерть спокойную.
И, поклонившись ему, она удалилась.
К нему подошел казак и сказал:
— Ты убил моего брата, ты убил мою лошадь, ты сжег мой дом; но бог простил тебя, и я тебя прощаю. Умри спокойно, Григорий Григорьевич.
Таким же образом подходили к нему поодиночке все те, кто имел повод жаловаться на преступление или на ущерб, какие он им причинил.
Потом жена и двое детей тоже подошли к нему и простились. Меньшой из сыновей — двух лет от роду — неподалеку играл в камешки.
Наконец судья молвил:
— Григорий Григорьевич, пора.
Признаюсь, я не видал ничего страшнее этой сцены. Я из тех, кто безжалостен к охоте, но не могут видеть, как режут курицу.
Я повернул лошадь и поехал прочь.
Через десять минут послышался ружейный залп. Григорий Григорьевич перестал существовать, а народ молча воротился в станицу.
Одна группа двигалась медленнее и была гуще, нежели другие. Она сопровождала тех, кого человеческое правосудие сделало вдовою и сиротами.
Несмотря на то, что я был мало расположен к веселости, я спросил дом прекрасной Евдокии Догадихи. На меня посмотрели, как на прибывшего по меньшей мере из Китая.
Догадиха померла еще лет пять назад!
Что написано на гробнице отца Лашеза: «Его неутешная вдова продолжает свою деятельность», означено и на гробнице Авдотьи: «Ее юная сестра заменяет ее, и удачно».
— А их почтенный отец? — спросил я.
— Он жив еще, и благословение божие с ним.
И мы пошли просить у Ивана Ивановича Догадицкого, почтенного отца Авдотьи и Груши, гостеприимства, которое нам было оказано под условиями, напоминающими гостеприимство, оказанное Антепору греческим философом Антифоном.
Возвращение наше совершилось без приключений. Тело абрека было похищено ночью, как предсказал конвойный начальник.
Глава VII
Русские и горцы