Кайл Соллей

Кулабухов Тимофей

На восток. Планировал вернуться, так же, как и попал, мимо Гренландии, Ирландии, Альбиона и в Европу. Но. Забрал слишком далеко в море, потерял берег и дальше правил прямо на восток. Боялся, что ветра унесут меня обратно на западный берег, но планета и ветра отчего-то благоволили моему путешествию.

День, ночь, рыба не ловилась, пару раз меня сопровождали любопытные дельфины. День, ночь, сутки за сутками. Еду и воду жёстко экономил, сбор воды не получался. С другой стороны, не было ни дождей, ни штормов, только немного росы.

Почти не спал. Когда спал, снились странные сны. Снился Ха-Ашт, снилось что он молчит и курит трубку западных туземцев, покрытую

узорами, выдыхая с сторону крупных звезд. Его дым уносило до самого центра галактики. Снилась девочка Ракиль, прыгала по медленным волнам, словно ничего не весила. Твердила непонятные слова считалочки или детского заклинания. Снился Снорре, молодой, моложе чем я его знал, точил топор, смотрел в горизонт, ни видя меня. На его глазах щедро росли слёзы. Моя лодка превращалась в штурмборт и наоборот, голос робипилота просил переставить парус. Шум волн превращался в песню ленивых звезд. Они называли меня то по имени, то по номеру. Зло шутили надо мной. Насмехались. Мадауг будил меня в моей хижине в Ифанг. Ты никуда не уплыл, тебе всё приснилось, вставай, будем строить смотровую башню. Пахло цветами.

Просыпался. Боялся пошевелиться. Боялся, что я бодрствую внутри сна, что вся моя жизнь - бодрствования внутри сна. Боялся, что всё ещё лечу к Земле в штурмборте. Девяносто одни сутки полёта. Вся моя жизнь мне приснилась. Пошевелюсь и никого нет. Нет Арморики, нет родителей, нет никакого Кайла Соллей, нет человечества, нет аббата Михаэля, нет Снорре и не существует Николь.

Наклонялся. Набирал рукой забортной воды, вытирал потное лицо морской водой. Она не бодрила, не умывала, но была настоящей. Жгла раздраженные океанским ветром и солнцем поры. Немилосердно указывала кто здесь истина и реальность.

Молчание. Не с кем поговорить. Говорить с собой? Глупо. Безумно.

Ощущение что подо мной несколько лье воды постепенно стало привычным. Ориентируюсь по солнцу днем и по звездам ночью, всё время прямо, я правил в Северную Европу.

В один из дней, по моим расчетам это должен был быть сорок четвертый день путешествия, то есть примерно в два раза быстрее, чем полёт на саму Землю, в свете заходящего солнца, увидел далекую сушу.

Всю ночь неторопливо грёб прямо, боялся, чтобы течения не отнесли меня обратно в большую воду. В свете утренней зари берег оказался пугающе близко. Огромные волны. Пески, барханы. Рисунки песчаных холмов. Что за пляж такой? Где это у нас в Европе пески? Надо будет доработать навигацию.

Высаживаться не имело смысла. Полоса прибоя мощная, океанские волны накатывали как пенные гиганты. Даже пройдя прибой, окажусь на скучном безжизненном берегу. Но само по себе наличие суши, шириной в весь горизонт придало такого оптимизма, что глотнул двойную порцию воды, убрал парус (ветер был с севера) и погнал на больших веслах.

Долго идти не пришлось.

Выяснилось, что я попал несколько южнее Ирландии, к которой правил. Земли арабов и берберов, какое-то там Марокко.

Это мне любезно объяснили алжирцы, которые подплыли на разукрашенном двухмачтовом пиратском дхау и для начала повредили мой «борт номер четыре», попытались захватить в плен, в рабство. В качестве извинений, те из них, кто выжил, почти добровольно повезли на север, до самой Николь.

Место пиратского капитана, которого я выкинул за борт во время первого знакомства, укомплектовано подушечками и тканным навесом. Оттуда я командовал морскими голодранцами. Правил на север. Договариваться, что-то объяснять, я не стал. Приказывал, в основном жестами и пинками. За разбойниками следил в четыре глаза. Они натерпелись, за

время пути трижды пытались меня убить, два раза заколоть, один – отравить. Откуда только яд в море взяли? В общем, моя способность выжить после глубокого колотого ранения и равнодушие к горькому яду, вместе с полным отсутствием понимания кто я такой и откуда взялся, пошатнуло их умственное здоровье. В последние дни они зыркали безумными невидящими взглядами. Один даже прыгнул за борт, когда мы проходили рядом с какой-то франкской деревушкой и поплыл как толстый кот, шипя и отплевываясь.

Утро. Солнце ещё не взошло. Слепую бухту я узнаю даже во сне. В легкой волне колышется пиратское суденышко. Не стал заводить корабль в порт. На малых парусах подвёл судно ближе к пирсам. Когда осталось шагов двести, велел стать в дрейф. Спит селение рыбников, спит Николь. Вышел, потянулся, поправил ремень с ножом. Глянул на измученный экипаж. Легонько оттолкнувшись от палубы, прыгнул, скользнул в воду. Холодное море приняло меня в свои объятия как родное. Не стал скидывать ни кожаную обувку западных жителей, ни лёгкую кожаную куртку, хотя они уменьшали скорость. Когда через пару минут вынырнул и обернулся, пираты улепётывали на всех парусах. Ну и ладно. Никакой логики в том, чтобы не сойти после нормальной швартовки, по сухому трапу, не было. Но отчего-то я прошёл этот последний шажок вплавь, под светом восходящего солнца.

* * *

Холодно. Холоднее мороза. Свинцовое небо. Мрачно даже в полдень. Воздух порывисто дышит арктическим равнодушием. Злой ветер несет острые как бритвы льдинки. Колет онемевшие щеки.

Солдат жив. И упрям. Тащил его с застывшего поля боя, по израненной окаменевшей земле Невского Пятачка, замотав заранее заготовленным куском белой ткани, прижимаясь к земле, локтями, коленями, протирая маскхалат с чужого плеча. На локтях сшитые при скупом свете белых ночей двухслойные чулки-рукава, дополнительная защита рук. Для коленей пока не сшил, времени нет. Он, раненый, еле живой, цепко держал винтовку. Ни разу не застонал. Мой двадцать второй. Впереди глубокая воронка, промерзшая, но спасающая от ветра и вездесущих немецких пуль.

Подтянул, придерживая ему голову, стащил вниз. Он самостоятельно уселся, опираясь на оружие. Зажал между колен, укутался в ткань. От холода у солдата не шла кровь, но раны по всему телу. Посмотрел на меня. Измученного лица коснулась улыбка.

– Сосед. Дядь Коля. Вы?

– О, Володь, не узнал. Приветствую, я, да.

Протянул неумело скрученную самокрутку. Махорку выдавали на заводе, в паёк, а я не курил. Но брал и делился с обитателями окопов и ранеными, кто ещё был способен курить. Даже спички для этого носил. Зажёг одну, ловко прикрывая огонек обоими ладонями.

– Откуда вы тут? Санитар?

– Вроде того, доброволец. В военкомате сказали – воевать слишком старый. Хотя немножко поучиться в Осоавиахиме. Тружусь на минометном заводе. Всё больше тяжелый труд, руки грубые сделались для сборки, неловкие. Таскаю, поднимаю, перевожу. Весь день, стараюсь не присесть, там же всё больше девоньки. Совсем дети. Им бы в школу. После смены сажусь на трамвай, до конечной, потом пешком до медсанбата, там помогаю, всё что могу, медицинского образования у меня нет. Посильная помощь. Потом отпрашиваюсь у старшего смены на Пятачок. Ползаю тут, как змей, таскаю с поля боя раненых, оружие. С ума сойти до чего изменился мир, если из дома до войны можно доехать на общественном транспорте. Пятачок. В моем детстве так называли вытоптанная площадка возле дома, где пацаны играли. Столько лет прошло. Снова бегаю на Пятку.