Казанова
Шрифт:
Любит ли он конфеты? О да, любит, любит, что бы конфетой ни называлось. Катай деликатно отвела его руку, раздвигающую ее бедра. В таком случае она предлагает ему полакомиться. Высунула язык с темной пуговочкой конфеты на кончике.
— Возьми.
Он взял. И вправду конфета. Обещание иных сладостей. Знак примирения. Чертовка! Почуяла, что начинает его злить. Прирученная змея склонна целовать, а не жалить. Превосходно. Катай сама языком раздвинула его губы и втолкнула конфетку в рот. От этой ласки в нем все перевернулось. Скользкая капелька, мрак, пекло.
Джакомо усилил натиск, однако немногого добился.
Нет, нет, пусть уходит, она его очень просит. Что, почему, с какой стати? Теперь, когда платье на бедрах задралось и он уже не в мыслях, а воочию видит цель своего многодневного путешествия? Как можно сейчас отступить? Как не прильнуть к этому роднику, не погрузиться в него, затаив дыхание, не добраться до самого дна?
— Горькая конфетка?
Что? А, да, горькая, и впрямь горьковатая. Даже очень горькая. Но какое это имеет значение? Ерунда, пусть лучше ему поможет. Видит же, что он запутался в штанине. Или, по крайней мере, пусть не мешает. Точно прочитав его мысли, Катай стала податливее. Обвила руками его голову, притянула к себе. Джакомо не сразу разобрал, какие любовные заклятия она шепчет ему на ухо.
— Знаешь, что это?
Не знает и не желает знать. Знает только одно: чего от нее хочет. И знает, что это получит.
— Стрихнин.
Он ослышался, сошел с ума, видит кошмарный сон.
— Что?
— То, что слышишь: стрихнин.
Подлая сука! Джакомо вскочил, завертелся волчком, выплюнул все. Все ли? Какое там! Горечь осталась на губах, во рту, смертоносный яд жег глотку. Можно плеваться до изнеможения — от этой гадости ему не избавиться. Стрихнин! Судороги и пена на губах. В Венеции он однажды видел подыхающих от яда крыс. Тьфу! Нет уж, если ему суждена столь страшная гибель, он умрет не один. Задушит эту коварную девку, прибьет, прежде чем отправится на тот свет.
— Это шутка? — прохрипел он, еще надеясь, что страшный сон рассеется. Катай не отвечала, наблюдала за ним невозмутимо, хотя не без любопытства. Как он в Венеции за извивающимися в предсмертной пляске крысами… Идиот! Поспешил отпрыгнуть, а надо бы вцепиться ей в патлы и трясти, пока оба не испустят дух. Хоть бы знать, кто отправляет его в это далекое путешествие. Кто ее нанял? Какой из его мучителей? За рубли или за талеры?
Тьфу! Она уже на него не смотрит. Кинулась к двери, аж загудел под ногами пол. Он — за ней; неуклюже и медленно, придерживая панталоны. Едва сделал несколько шагов, как она вернулась, заметно обеспокоенная. Неужели его дела так плохи? Она уже не боится его ярости. Это значит… Боже!
Прильнула к нему, обвила руками. Пусть сию же секунду уходит. Ему необходимо исчезнуть, как можно скорее, прямо сейчас, немедленно. Она требует, умоляет, потом она все объяснит. Рубашка, жилет, быстрее! Что? Избавиться от него хочет, отравительница? Не выйдет. Он упадет там, где
В ее голосе звенела тревога. Шутка, это была шутка, он не в своем уме, как можно было подумать, что она хочет его отравить. Но сейчас нет времени для объяснений. Сейчас — она потащила его к окну — он должен бежать. Не в его привычках было поднимать руку на женщину, но ничего другого не оставалось. Джакомо широко размахнулся. Катай уклонилась и сама двинула его кулаком в нос. Ну, это уже чересчур. Вцепился пальцами в ее парик, дернул — она взвыла от боли. Господи, эта негодяйка еще прекраснее без волос. Если б она могла убивать взглядом, он бы уже корчился в предсмертных судорогах — долгих и ужасных, страшней которых человечество еще не знает.
— Идиот, не понимаешь: он сейчас будет здесь.
— Кто?
— Кто, кто… Один человек. Который не должен тебя тут застать.
Нет, он, кажется, вырвет изо рта этой ведьмы ее проклятый язык, чтоб перестала издеваться над порядочными людьми.
— Король, — крикнула она, заметив, что глаза Джакомо наливаются кровью. — Сейчас сюда придет король.
Такое не может присниться даже в самом кошмарном сне, даже спьяну. Король! Нельзя терять ни минуты. Ну и положеньице. Откуда он мог знать, что посягнул на королевскую собственность. Теперь потеряет все, чего сумел добиться. Если не жизнь. Что сделают эти скоты, которые за ним охотятся, если король сочтет его присутствие здесь для себя оскорбительным, откажет ему всвоем расположении? Одному сатане известно… Могла бы, идиотка, раньше предупредить.
К двери… Поздно — на лестнице уже слышны шаги. Окно. О нет. Он не самоубийца. Пусть лучше его прикончат за оскорбление монаршьего достоинства или за невыполнение задания, — добровольно ломать себе шею у него нет охоты. Кому он перебежал дорогу, почему ему постоянно норовят насыпать соли на хвост? В самом деле! Где сказано, что у короля больше прав на эту шлюху, чем у него? Это еще видно будет. Он, Казанова, принимает вызов. В конце концов, не в таких спальнях и не с такими соперниками расправлялся. Сейчас, только надо привести себя в порядок. Не принимать же короля в сваливающихся панталонах.
Но Катай пресекла его мятежный порыв. Под кровать. Какой стыд! Хуже мог бы быть только шкаф. Он что, персонаж дурацкого фарса, чтобы прятаться под кроватью? О ирония судьбы, о позор, страшней которого трудно придумать. До чего же он дожил! Ну ладно, так уж и быть. Он спрячется. Он артист и сделает это ради искусства. Ведь подлинное искусство произрастает на страданиях… Только не надо его подталкивать, не надо подгонять, он сам все достаточно хорошо понимает. Пусть лучше поправит парик, а то выглядит как чучело. Достоинство — вот что защищает человека от бесчестия. Даже под кровать можно залезть, не теряя лица, думал Джакомо, заползая в глубину темной расщелины. Башмаки. Да. Без башмаков из-под кровати с достоинством не выйдешь. Сюртук. Кинула ему вслед — отлично. Появиться в сюртуке, в башмаках — совсем другое дело. Еще бы только шпагу и шляпу… Хлопнуло окно. Через минуту опять. Что там происходит?