Казанова

Журек Ежи

— А в-шестых…

Боже, как ему раньше не пришло в голову! Джакомо стукнул кулаком по колену. И все потому, что не голова на плечах, а нафаршированный дурью кочан. Возможно, карлик Катай, раскроив этот кочан палкой, сослужил ему добрую службу. Надо его за это щедро отблагодарить. Ну конечно! Он отблагодарит, отблагодарит. Пусть только попадется.

Василь попятился, когда Казанова отвел руку за спину. Болван — он всегда болван. И получил по заслугам: ребятам досталось по золотой монете, а Василю — серебряная. И то много. Вообще ничего ему не причитается, иуде этому, навозному червю, ненасытной утробе.

— Я вами доволен.

Но доволен он был только собой. Хотя бы потому, что им улыбается, преодолевая внезапный страх перед задуманным, от которого

сводит челюсти. И Джакомо поспешил отделаться от своих слуг, бросив несколько ничего не значащих фраз. Не хотел, чтобы они догадались, что это прощание. И что решение он принял всего минуту назад.

Вероятно, следовало бы красться тихой сапой, под заборами, но очень уж хотелось — быть может, в последний раз — сохранить лицо. Огибая лужи на улочке, где стоял их дом, Джакомо выбрался на оживленный и сравнительно сухой Королевский тракт. Солнце, бледное, но неожиданно теплое для этого времени года, заставляло людей скидывать многослойную, надетую по случаю вчерашнего мороза одежку. Только торговки упрямо кутались в бессчетные платки и шали. Не стоило, наверно, выходить на тракт, в посольство лучше бы пробираться боковыми улочками, но сколько можно отказывать себе во всем? Увидит кто-нибудь? Пускай. Может, для дела оно и лучше. Пусть запомнят его таким: в шляпе с павлиньим пером, при шпаге, отважно спешащим навстречу судьбе. Он не крыса, чтобы прятаться от людей. Да и французские башмаки целей будут.

Остаться незамеченным, похоже, и вправду не удалось. Почему-то у Казановы появилось ощущение, что за ним следят; волей-неволей пришлось внимательно оглядеться. Вокруг сплошь незнакомые, большей частью бедно одетые люди, но, в конце концов, где сказано, что следить за ним должен знакомый щеголь. Скорее наоборот. В конце улицы остановилась карета с плотно зашторенными окнами. Джакомо показалось, что он уже видел ее неподалеку от дома. Стало быть, и знакомых щеголей нельзя исключить. Но который из них? Один черт знает. Ему знать не обязательно. Довольно с него загадок, осточертели любопытные бездельники, сующие нос в его дела. Сегодня с этим будет покончено — раз и навсегда.

Пускай следят: те, эти, да вообще кто угодно. Он их всех обведет вокруг пальца. Хотя — и это его тревожило — не до конца еще ясно как. Но разве ему не случалось попадать и в худшие переделки? Разве он знал, как выбраться из-под Свинцовой Крыши, пока способ не подвернулся сам? Боже правый, тогда он знал только одно: бежать необходимо, иначе смерть. И сейчас в этом нисколько не сомневается. Что же еще нужно? Впрочем… Уже и идея есть. Такая дерзкая, что, пожалуй, и тот побег померкнет. Только как, как ее осуществить?

Джакомо приостановился. Повернул лицо к солнцу. Может, сделать так: на секунду закрыть глаза, сосчитать до десяти, призвать на помощь все чувства? Тогда его наверняка осенит. Раз, два… какой-нибудь знак… три, четыре… что-то, указывающее направление… пять, шесть… нужно только напрячь внимание… семь, восемь… сейчас его озарит, это будет как вспышка, как попадание в центр мишени. Или первая минута во чреве женщины. Или последняя, перед самым пиком… Девять…

Кто-то дернул его за рукав:

— Купите, сударь!

Десять. Еврейский мальчик с корзиной булок. Черт подери, вот уж не вовремя. Пусть убирается… неужели у него вид голодного человека? Минутку. А если это именно то, чего он ждал? Желанная подсказка, знак от Бога, гм, от какого Бога? Ну, от Бога всех Богов — есть же такой, наверно. Джакомо пригляделся к мальчику. Не тот ли самый, что приставал к нему на площади перед замком? Такой же заморыш, кожа да кости, нищий с корзиной яств, к которым не может притронуться? Что он хочет ему сообщить? Что надо держаться его единоверцев? Понятно. Сегодня же нанять кучера. Пусть коляска будет наготове. Возможно, убегать придется в чужом платье. Вполне может быть. Хорошо, он заранее купит лапсердак, накладную бороду и ермолку. Прошу. Соломон Касановер, набожный еврей из Дрездена, возвращается домой, закончив дела в Варшаве. Какие дела? А, говорить не хочется — разве в наше время

делаются дела?

— Держи!

Для посланца небес ничего не жалко. А уж тем более какой-то булки. Джакомо заплатил, выбрал самую большую, протянул мальчику.

— Это тебе.

Мальчик явно растерялся, потом, поколебавшись минуту, вожделенно схватил булку худыми пальцами, однако, не успел Казанова повернуться и отойти, положил обратно в корзину. Нет, нет, он не только деньги ему дает, но и булку. Пускай съест. Наверняка ведь голоден. Нет? Мальчик помотал головой. Интересно. Все равно, пусть съест. Ведь за нее заплачено, деньги в кармане, почему он отказывается? Нет. Не может, запрещено? Нет. Что нет? Да или нет? Нет. Это «нет» звучало все тише и испуганнее, но булка продолжала лежать в корзинке. Хорошо, или он ее съест, или отдаст обратно. Отдал. Без единого слова, кажется, даже с облегчением. Что ж, видно, посланцы небес неподкупны. Либо с раннего детства искалечены нищетой или боязнью нищеты. Но чего тогда стоят их небеса?

Может, он слишком рано открыл глаза? Ну конечно: лишь теперь, с зажатой в руке свежехонькой булкой, Джакомо увидел нечто, требующее решительных действий. Карлик Катай, этот разряженный театральный шут, деловито месил грязь на противоположной стороне улицы. Наконец-то. Наконец этот проклятый мир стал чуточку понятней. Джакомо поспешно швырнул булку в корзину и побежал за карликом.

Не споткнись он и не налети на груженную дровами телегу, этот ублюдок ни за что бы от него не ушел; он бы мог надрать ему уши, расквасить нос или дать пинка под зад и смотреть вместе с гогочущими зеваками, как эта пародия на человека кубарем катится вниз по улице. Но — увы! — он зацепился каблуком за выпирающий из мостовой булыжник и лишь чудом, оцарапав руки о сучковатые поленья, устоял на ногах. Еще немного, упал бы, и не просто упал — шмякнулся лицом в грязь, сдобренную конским навозом; это была бы настоящая катастрофа, крах, весь город покатился бы со смеху. Кипя от негодования, не обращая внимания на боль, Джакомо схватил с телеги здоровенное полено и, вооруженный, бросился в погоню.

Человечек исчез, но дружно обернувшиеся прохожие и волна воздуха, всколыхнувшегося от удара тяжелой двери, указали Казанове направление. Один сильный толчок — затрещало в суставе плечо, — и он в доме: затхлый полумрак, лестницы, галереи. Куда идти: налево или направо? Куда подевался маленький уродец? Какой ненормальный выдумал этот лабиринт внутренних галерей и лестниц? Есть! Топот, тихий, как шелест пересыпающегося гравия, где-то над головой. Ступеньки; осторожней: шпага мешает, путается в ногах. Если он еще раз споткнется, то не сможет себя сдержать и просто убьет карлика. Уже сейчас руки чешутся. Задыхаясь, Джакомо бегом одолевал ступеньки, для бодрости колотя своей палицей по перилам. Кровожадный мститель, преследующий жертву. Но жертва пока еще была неуловима, цель, как ни странно, не приблизилась. Наконец — с верхней ступеньки крутой лестницы — Казанова увидел в дальнем конце окружающей внутренний двор галереи подпрыгивающую на бегу фигурку. Через секунду она исчезла, словно была всего лишь рождена его воображением. И воцарилась тишина — Джакомо слышал только стук крови в висках и замирающее поскрипыванье деревянного настила. Нет, тут что-то нечисто.

Как этому уродцу удалось настолько его опередить? Где слыхано, чтобы пони обскакал резвого жеребца? Он ведь еще не совсем сдурел. В своем уме как-никак. Способен отличить реальность от видения. А если это все же видение — неужели судьба столь жестока к нему, что ничего лучше не могла предложить? К примеру, соблазнительную красотку — сколько раз так бывало. Даже безумному воображению не обязательно должна являться такая мерзость. Нет, не ради призрака он готов смириться с тем, что пропотеет рубашка, размажется по лицу косметика, безнадежно испортятся парижские туфли, не ради фантома превратился в задыхающееся чудовище, вооруженное дубиной. Это был живой карлик, из костей и крови, тот самый, что не так давно пустил ему кровь и пересчитал кости. Где же он: нырнул в какую-нибудь щель или притаился за углом?