Казанова
Шрифт:
Rien ne va plus [32] . Его мольбы услышаны. Опять все колышется, стонет, трещит. Бояться больше нечего. Можно дышать. Спокойно, спокойно, не торопиться. Покинуть страну он всегда успеет. Сейчас главное — убраться подальше от этого угрожающего треска. И от ночного горшка. О да, да. И все же до чего было бы забавно, если б его в таком виде выволокли из-под кровати — в расстегнутой рубашке, всклокоченного, попахивающего чужим грехом. Джакомо с трудом сдержал смех. Сто тысяч рогоносцев! Он, кажется, совсем одурел.
32
Больше не ставят! (фр.) — выкрик крупье, объявляющего о прекращении новых
Над чем тут смеяться? Ведь его унизили, превратили в вонючего труса… Что в этом забавного?
Да уж, совсем не смешно. Но чем отчетливее он это понимал, тем сильнее глотку щекотало какое-то проклятое перышко, а лицо кривилось в дурацкой гримасе. Джакомо уже видел себя выползающим из-под кровати: растерзанное страшилище, силящееся держаться с благородным достоинством. Ему вдруг не просто рассмеяться захотелось, а загоготать, взреветь, корчиться от смеха, колотить себя от восторга по ляжкам. Он подполз к самому краю кровати, уже не слыша ни скрипа, ни стонов наверху, не думая, какой себя подвергает опасности. Пусть лучше перед ними появится его смеющееся лицо, а не растрепанный парик. И вообще, будь что будет. Все равно он дольше не выдержит, взорвется, заревет во всю силу легких, загудит как иерихонская труба, аж полетят щепки с дубового ложа, а любовники взовьются под потолок и будут умолять, чтобы он унялся.
Воздуха, хоть немного воздуха. Джакомо отодвинул свисающий с кровати скомканный муслин, осторожно выглянул наружу. Охота смеяться прошла так же внезапно, как появилась. В комнате мерцал слабый огонек свечи, но, чтобы увидеть то, что он увидел, хватило бы и бледной полоски лунного света.
Перед ним, совсем рядом, буквально перед носом, стоял… башмак. Но не башмак башмаков, не королевская туфля, достойная изящной стопы истинного монарха, а заурядный плебей, стоптанный башмачище с лодку величиной. Джакомо не понадобилось долго думать. Он всего лишь на секунду оцепенел, и тут же, точно вспышка молнии, пришло озарение: он обманут. Это не настоящий король, не Станислав Август, а его ничтожный большеногий двойник, лжекороль, подделка. Кошмар! Ад на земле! Он вытирает под кроватью пыль и позволяет шворить свою любовницу жалкому натурщику! А она! Не женщина — дьявол во плоти! Ведьма с адским огнем между ног, курва, грязная сука!
Джакомо с такой силой рванулся вперед, что прикусил язык. Он их убьет! На свете слишком много несправедливости.
Секунда — ее станет меньше. Только бы дотянуться до шпаги. Он проткнет их насквозь. О да. Навеки соединит стальным острием сцепившуюся парочку.
Что-то шмякнулось на его вынырнувшую из-под кровати голову, сбив на глаза парик. Эта потаскуха, вероятно, его заметила, но ей все еще мало — она намерена забавляться дальше. Что ж, сейчас он ей покажет такую забаву, каких она еще не видела и, пока будет жива, не увидит. На четвереньках подполз к окну. Шпага. Подоконник скользкий, точно политый потом. Нету. Не важно, со шпагой или без шпаги, пусть случится то, что должно случиться.
Возле печки висела тяжелая кочерга. Джакомо схватил ее. Теперь можно и обернуться, и выпрямиться во весь рост. Он не станет, как воришка, подкрадываться к этим негодяям, посмотрит им прямо в лицо, пусть знают, от чьей руки им суждено погибнуть. О да, он отомстит с гордо поднятой головой.
Выпрямился, обернулся, посмотрел. Боже, такого не могло породить даже распаленное воображение.
Катай подпрыгивала вверх-вниз на жилистых ходулях этого ничтожества, подавшись вперед, повернув голову к окну, туда, где стоял Джакомо. Собственно, он почти ничего не увидел — в полумраке смутно белели только обнаженная спина и плечи, — скорее угадал, что происходит на кровати. И она заметила его не сразу, а лишь через секунду, когда внезапно отбросила упавшие на лицо пряди. В ее глазах не было ни удивления, ни гнева; гораздо хуже — там была насмешка. И — прежде чем Джакомо поверил в реальность увиденного — подскочила и подняла руки, открыв его взору тяжелые колышущиеся груди и блестящий от пота живот. Потом резко откинулась назад и, опершись на руки, еще шире раздвинула колени.
Люди, черти, конец света! Кочерга сама взметнулась в воздух. Темно, черно перед глазами, пепел во рту. Сверкающая расщелина под кустистым бугорком! Вожделенный ад, сладкий уксус, волчица с ощеренными зубами.
Что-то — крыса? — прошмыгнуло вдоль стены у него за спиной. Джакомо прыгнул вперед, готовый бить, колотить, стереть в порошок все, что видят глаза: этих скотов, комнату, душную от их шепота и пота, весь саднящий, как рана, мир, в котором ему выпало жить — за чьи грехи? Поганый мир, где он вынужден отстаивать свои интересы с помощью когтей, хитрости и с трудом добываемых денег, когда другие получают все, не пошевелив пальцем. Катай, видно разглядев выражение его лица, испуганно вскрикнула, попыталась встать, вырваться из объятий любовника, и ей бы это удалось, если бы лжекороль, не понимая, что с ней, прислушиваясь только к тому, что творится в нем самом, не держал ее крепко за бедра. Она рванулась сильнее, и, потеряв равновесие, опрокинулась навзничь. Ноги, ее великолепные ноги разлетелись на все стороны света. Теперь она была такая, какой Казанова когда-то хотел ее иметь: доверчиво раскрывшаяся, горячая и влажная, ожидающая удара… но — тысяча чертей! — не удара кочергой. Пекло, сущее пекло!
Джакомо уже замахнулся, но кто-то сзади схватил его за ноги. Неловко сделав полшага, как стреноженный конь, он стал клониться вперед подобно подрубленному дереву: все быстрее, все ниже. Пытаясь устоять, бросил кочергу и растопырил пальцы, но катастрофа неотвратимо приближалась. Он летел прямо на обнаженный живот, еще мгновенье — и ухнет с головой в разверстую расщелину, попасть в которую еще недавно так страстно желал, но которая сейчас внушала ужас. Эта дьявольская дырища поглотит его целиком, вместе с падающими панталонами, башмаками и векселем на двести дукатов, засосет и переварит, как трясина, как кипящая лава. Конец. Он проиграл. Сейчас долетит — на свою погибель.
Но — не долетел. Рука, лихорадочно ищущая опоры, наткнулась на что-то твердое и большое, похожее на кочан капусты или голову карлика. И в ту же минуту Джакомо почувствовал острую боль — откуда? почему? — в затылке. Жгучую, высекающую искры из глаз боль. И ничего больше.
Бегство
Сугробы липкого снега, темно, холодно, неуютно. Зима нагрянула так стремительно и внезапно, что Казанову стали посещать мысли о самоубийстве, но когда не менее неожиданно отступила, он почувствовал себя на удивление бодрым и энергичным. Во-первых, надо прочистить печь — они чуть не угорели насмерть при попытках ее растопить. Во-вторых, прикрыть песком и соломой картошку в погребе. Не хватало еще, чтобы замерзла или сгнила. Кроме того, обувь — необходимо немедленно заказать крепкие башмаки, парижские вот-вот развалятся от этой мешанины снега и конского навоза, в которой утопали улицы. Еще бумага: зимы здесь долгие, вечера тоскливые, будет время кое-что записать. Ну и наконец потребовать с пана Котушко побольше за уроки: такая добродетель, как терпеливость, тоже требует вознаграждения.
Казанова собрал всю свою свиту, окинул недобрым взглядом. Эти две пигалицы могли б хоть немного привести в порядок свои огненные патлы, вчера он обнаружил в супе волос, толстый, как канат. Иеремия — хоть бы слово вымолвил и стер с лица кислую мину, от которой уже блевать хочется. А Василь — тут и говорить нечего, этому только в хлеву место.
Глядят на него покорно, доверчиво — а что толку? Н-да. Здесь даже если в чем-нибудь повезет, все равно потом выйдет боком. Они его обожают, но заботиться о каждой чепухе — о печке, о картофеле, о бумаге — приходится самому. А уж о нем никто не позаботится. Правда, когда его донимали шишки на голове, они за ним ухаживали. Сара и Этель своими маленькими пальчиками до блеска отполировали обритый лекарем череп. Это все так. Но они не понимают, что он не выносит молчания, постных физиономий, волос в супе и грязи под ногтями.
А в-шестых… Казанову отрезвил собственный голос. Нет, у него, наверно, мозги вытекли через недавно зажившую дырку. Какое там — в-шестых! Во-первых, прежде всего! Начинать следует с наиважнейшего дела, а что важней его собственной персоны? Забыл, что ему грозит? Да он готов до конца дней терпеливо сносить любые невзгоды, лишь бы не здесь, в этом унылом краю, где истинно свободному человеку делать нечего. Сейчас не печку к зиме готовить надо и не договариваться об уроках хороших манер с Котушко, а поскорее уносить ноги. Что он и сделает. И даже знает как.