Казанова

Журек Ежи

Котушко только шагнул вперед, и происходящее приобрело совсем иной смысл. Один его шаг стоил целой сотни; в нем было все: едва сдерживаемое напряжение, далекая от подобострастия готовность услужить и надежда — надежда, докрасна раскаленная улыбкой и поднятой рукой Лили. Небось покраснел до корней волос. Влюбленный глупец. Конечно, решил, будто взгляд Лили предназначен ему. За эту улыбку сметет все на своем пути, всех прохожих на свете обляпает грязью за право нести несколько свертков, которые девочка держала в другой руке. Однако не это поразило Казанову. Мир полон таких Котушко, а вот сияние, озарившее лицо Лили, радостное удивление,

промелькнувшее в глазах, безудержное желание испробовать все и за любую цену… о, такое не на каждом шагу увидишь. Впрочем, где-то он подобное видел. Где? Бог мой — в зеркале! Не себя ли он узнает в этом взгляде, не свой ли излом губ и взмах ресниц? Господи Иисусе, у него с этим ангелом больше общего, чем казалось. Что бы ни говорила Бинетти.

— Почему вы перестали заходить к нам в театр?

Вы, вы — как нелепо это звучит. А отец?.. Вот уж поистине дурацкое слово. Перестал заходить в театр… Да я же затравленный пес, остолоп с проломленным черепом, раб, которому надоело прикидываться, будто ему все нипочем, нищий, доченька, Опомнился, ответил на поклон смущенного Котушко.

— Дела при дворе не позволяют…

Да, обивать пороги, стучаться в закрытые двери, подъедать остатки с барского стола — это и впрямь занимает массу времени. Лили преданно смотрела ему в глаза. Джакомо отвел взгляд. Еще, не дай Бог, прочтет его мысли. Какое очарование, какое безыскусное кокетство! И этот чурбан с пылающими ушами рядом. Не для тебя она, малыш. Но и не для меня.

— Тетушка…

— Ах, тетушка!

— Тетушка, по-моему, за это на вас сердита.

Возможно, это предостережение, пусть даже нечаянное.

Надо быть осмотрительнее, перестать пялиться на Лили с отцовской нежностью и любопытством влюбленного одновременно, тем более — тем более! — что ни на одну из этих ролей он пока не имеет права. Лучше бы глядел по сторонам, следил, кто входит и выходит из магазина Майнля, а не прикидывал, на сколько надо поднять Котушко плату за уроки в отместку за дурацкое выражение лица и еще более дурацкие надежды. И действительное: не успев опомниться, за все заплатил сам.

Это была не тетушка, не матушка, даже не та Бинетти, которую он знал тыщу лет и — как ему казалось — узнал достаточно хорошо. Это была фурия, закутанная во множество нарядных шалей и пелерин, пушечное ядро, перед взрывом рассыпающее искры, яд, кипящий в хрустальной колбе. Что случилось? Ну, может, он и вправду в последнее время не баловал ее вниманием, но разве она не знает, сколько у него забот? Обозлилась, что он стоит с Лили? А где написано, что это запрещено? Сама небось идет с Томатисом, идиотом директором, посмевшим отвергнуть его, КА-ЗА-НО-ВЫ, пьесу? Джакомо непринужденно улыбнулся: незачем им знать, что он с ними прощается. Но расставание прошло не так, как бы ему хотелось. Из-под шалей и пелерин высунулась не по-женски крупная, сильная рука и с размаху ударила его по лицу, погасив широкую прощальную улыбку.

— Паяц.

Джакомо, никак не ожидавший такой реакции, пошатнулся и ухватился за Томатиса. Пусть только попробует усмехнуться — убьет мерзавца на месте. Однако нет. Директор театра казался по меньшей мере удивленным, если не испуганным. А Бинетти повернулась на каблуках, втянула под ворох бесчисленных пелерин Лили и опрометью кинулась к коляске. Котушко за ними. Теперь оставалось только избавиться от Томатиса и бежать на Вислу топиться. Лучше это, чем безумие. А безумие, кажется, именно так начинается. Человек

перестает соображать.

— Вы уж простите нашу примадонну.

Томатис отстранил Казанову и направился было к коляске, но пробормотал, приостановившись:

— Ее бросил Браницкий. Ради этой… Катай… понимаете?

Джакомо сумел только хрипло выдавить:

— Что?

— Да, да, ради Катай. Не знали?

Теперь оставалось злиться только на себя.

— Нет.

— Ее тоже советую остерегаться. Отныне она выступает в роли девственницы, а граф — ее рыцаря. Недурная девственница из недурного борделя, нам об этом кое-что известно, а, господин Казанова?

Еще минуту назад Томатис за это фамильярное «а, господин Казанова?» схлопотал бы по роже. Но сейчас… Пусть несет что хочет, лишь бы поскорей убирался. Лишь бы оставил его наедине с собой. С собой. То есть ни с кем. Конечно, теперь многое, если не все, стало ясно: он знает, кого и чего боится Катай, может понять ярость Бинетти и даже причины, по которым этот хам с бритым затылком предпочел ей другую, но что толку? Боже правый, почему именно на него сыплются все шишки? По какому такому закону? Где справедливость?

Джакомо осторожно ощупал нос. Следующего, кто захочет его ударить, он убьет!

Собаки были тощие, облезлые, грязные. Хотя бы эта кудлатая дворняга. Только настороженно поднятые уши свидетельствовали, что в ней умерли еще не все инстинкты. Пес дрожал от страха, но желание схватить валяющийся у подножия дворцовой лестницы кусок конины пересилило, и он медленно двинулся вперед, неслышно ступая и шевеля ушами. Однако быстро забыл об осторожности: запах мяса заставил несчастного припустить бегом. Когда же он достиг середины усыпанной гравием аллеи и неподалеку от окровавленной лошадиной кости, за фонтаном, увидел, тоже окровавленные, тела своих предшественников, отступать было поздно. Громыхнул выстрел, пес закрутился волчком, взметая фонтанчики гравия, упал, попытался встать, но лапы беспомощно разъехались, голова поникла и тело замерло — беззвучно и навеки.

— Хороший выстрел. Не так просто попасть в движущуюся мишень. Хотите попробовать?

— О нет, благодарю. Я не слишком хорошо владею огнестрельным оружием.

Посол Репнин отдал ружье слуге, взял другое, заряженное.

— Вот и поупражнялись бы, воспользовались случаем. Правда, не хотите?

Издевается, подумал Казанова, ведь прекрасно понимает, в каком он состоянии. Отказался, чувствуя сухость в горле и отчаяние в душе. Точно этот несчастный пес, сам полез в смертельную западню. Только неизвестно, с какой стороны грянет выстрел. Репнин опустил ружье дулом вниз. Перегнулся через перила террасы: парадный мундир чуть не лопнул на тучном теле. Внизу началось какое-то движение. Посмотрел и Джакомо. Плечистый солдат в серой шинели подбирал собачьи трупы, точно драгоценную добычу, высоко поднимая каждый, чтобы и другие могли полюбоваться.

— Любопытная штука. Когда лежат хотя бы двое, третьего ни за что не подманишь, пока не уберут падаль. А на одного они и внимания не обращают. Странно, да? Один не в счет.

Ответа посол явно не ждал: казалось, он уже не замечал Казановы. Сбросил шубу, которую перед тем накинул на него слуга, широко раздвинул локти, словно подтверждая — важно и угрожающе — свое право собственности на все, что их окружало, взмахнул свободной рукой и замер в ожидании. За оградой сада бешено лаяли собаки.