Каждый раз наедине с тобой
Шрифт:
Мысль о том, что Лео даже не задумалась соединить слово «любезность» с «горячим трахом», должна была оставить его равнодушным, учитывая реальность. Он вёл себя как угодно, только не любезно. Вместо этого Харрисону захотелось её придушить. Кроме того, при чём тут Гуннард? Откуда он взялся? И почему его, чёрт возьми, раздражало, как Леонора произносила имя парня и её веселье.
— Ты меня проводишь?
— Разве ты не собиралась позвонить Гуннарду?
— Имею в виду к Майе.
— Я должен работать. Иди одна.
Харрисон вернулся в дом с дьяволом в каждом волосе, а волос у него хватало. Он был чертовски зол и ощущал глубокую рану в своей гордости. Это он должен был отшить её и дать понять, что между ними кроме секса не произошло ничего важного! А вместо этого, она избавилась
Лучше бы приступить к работе, или он что-нибудь сломает: всё в пределах досягаемости его кулаков и ног. Как сильно он ненавидел эту сучку!
Он начал возиться в хлеву и когда увидел удаляющуюся Леонору, только с сумкой через плечо, сердито пожелал ей оказаться в животе у медведя.
ГЛАВА 10
Леонора
— Значит, решила уйти? — спрашивает меня Майя.
— Ты это говоришь так, как будто я сделала выбор, не рассмотрев другие варианты, — пробормотала я.
— Вот только... Ты не кажешься счастливой. Возвращаешься в змеиное логово, где не умеют любить.
— Имеешь в виду Нью-Йорк?
— Все большие города в этом мире — это места для бесчеловечных существ. Тот, кто хрупок или по-своему отличается, оказывается растоптанным и изгнанным. Посмотри на Харрисона: пока он оставался на гребне волны, его носили на руках, но едва успех исчез, все его бросили. Когда он приехал сюда, то был призраком. Теперь Дьюк возродился, и о нём можно сказать всё, кроме того, что он мужчина беспомощный. Беззащитной была моя Люси, это видно даже по фото. Она страдала редкой патологией, которая нарушила её умственное развитие; и диагноз поставили, когда она уже училась в начальной школе. Её преследовали хулиганы, а в школе ничего не делали для защиты. Девочку можно было спасти, разреши они мне оставить её дома. Однажды её чуть не изнасиловали. Люси была такой наивной и доброй — доверяла всем. Ей было пятнадцать лет, и никакого подозрения о том, насколько мир гнилой. Тогда я решила предложить ей мир более честный. Да, природа может нести опасность, и животные не лишены жестокости, но они не нападают без причины. Не так, как люди. По крайней мере, тут я могла объяснить дочери законы природы, и она могла научиться вести себя. Перед непредсказуемой людской злобой у неё защиты не было. — От воспоминаний у Майи срывается голос. Однако она не плачет, словно уже израсходовала все слезы положенные в жизни.
— Как она умерла? — осмеливаюсь спросить я.
— Люси страдала дегенеративным заболеванием и, по словам врачей, могла дожить лишь до подросткового возраста. Но в итоге, дочь оставила меня в двадцать один год, любуясь видом цветущего дерева с Титаном рядом, который облизывал её руку.
Сильная печаль сжала моё горло и стало казаться, что я с трудом, не так как раньше, вдыхаю воздух. Но Майя так и не расплакалась.
— И посмотри на себя: большой город раздавил твоих родителей, которые в свою очередь пытались раздавить тебя. Мать, которая презирает дочь, лишая её уверенности в себе, — чудовищный плод чудовищного общества. Ещё две недели тому назад ты была такой бледной, напуганной и одновременно полной гнева. Теперь ты спокойнее, не потому, будто забыла о плохом, а словно у тебя получается лучше с этим справляться. Ты не должна уезжать, Леонора. Или, по крайней мере, не сейчас.
— А я напротив, уйду сейчас.
— Несмотря на то, что любишь его?
Понимаю, я должна опровергнуть заблуждения Майи и сказать: это всего лишь романтическая интерпретация одинокой женщины, преждевременно лишившейся самой большой любви в жизни. Но Майя кажется мне какой угодно, но только не романтичной и в конце концов — она права.
— Даже если его люблю, — заявляю я.
— Между вами что-то произошло, правда? — Я киваю и со своей обычной быстротой краснею. — О, я не имею в виду «это». Если абстрагироваться от этого, в любом случае случилось что-то здесь. — И Майя дотрагивается до груди, в области сердца.
— Во мне да, — снова признаюсь
— И в Харрисоне тоже. Только он не осознает и, если даже у него начнет возникать подозрение, что он что-то к тебе чувствует, испугается этого. — Майя недолго помолчала, затем вышла в небольшую комнату, служащую кладовкой. И вернулась с большой коробкой. — Приехав сюда шесть лет назад, он был алкоголиком и практически мёртв. Поначалу, когда я приближалась к его хижине, Дьюк пытался меня застрелить. Потом мы подружились, и однажды он попросил меня это сохранить с условием: не открывать. Боюсь, я не сдержала своего обещания. Ему было так плохо, и я хотела помочь, не желала, чтобы умер кто-то ещё. Так я узнала, кто он на самом деле. Пару раз я ездила в Рок-Спрингс, раздобыла несколько его книг и поняла: судьба — это нечто большее, чем то, как оптимист определяет совпадения. — Майя протянула мне коробку, и я осознала, что дрожу. — То, что ты увидишь, причинит тебе боль, — призналась женщина. — Но поможет понять.
— Это нечестно, — пробормотала я. Нечестно смотреть на содержимое. И тем не менее я это делаю.
Имейся у меня сомнения в том, каким сильным источником обожания была для него единственная Реджина, они превратились бы в смятую бумагу. Коробка казалась святилищем. Содержала предметы, которые принадлежали ей, и вероятно были подарены им, а затем возвращены назад: письма, фотографии, газетные вырезки, в том числе те, где Реджина в компании своих многочисленных любовников.
Пока я окунаюсь в мир этих воспоминаний, продолжаю задаваться вопросом: за что он её любил? Да, она была прекрасна, но достаточно ли одной красоты, чтобы вызвать такое идолопоклонство? Нет ни одной фотографии, на которой Реджина не вставала бы в продуманную позу, даже на тех, казалось бы, увековечивающих личные моменты. Например: во время Рождества или на каком-нибудь празднике вместе с родственниками, не выглядящими как с открытки. Эта женщина словно всегда появляется на красной ковровой дорожке: поворачивается к камере, демонстрируя свой лучший профиль, слегка выпячивает губы, стремясь выглядеть сексуальнее, руки расположены, как учат моделей, чтобы они выглядели более тощими, а волосы в таком идеальном порядке, что кажутся отлитыми из медного блока.
Вырезки я знаю почти все; понимаю, почему Харрисон ненавидит журналистов. Кому-то удалось снять фото внутри особняка Реджины в Беверли-Хиллз, на котором можно её разглядеть обнаженной, на кровати, вместе с другим мужчиной.
Я никогда не защищала тех, кого даже не считаю своими коллегами, — они лишь кровососы и негодяи, настолько привыкшие валяться в дерьме, что даже не чувствуют вони, но ревность заставляет меня сформулировать совершенно другие мысли. Если бы эта сука не легла голой в кровать с мужчиной, который не был её мужем, журналисты в лучшем случае увековечили бы задницу Харрисона, а не задницу молодого мексиканского актера.
Я не настолько жалкая, чтобы читать и переписку. Останавливаюсь. Меня тошнит. И появляется уверенность, причиняющая боль: Харрисон всё ещё любит её. Возможно, теперь он страдает меньше, — естественно, он уже не тот мужчина, каким был тогда, — но он продолжает её любить. И чтобы исцелиться, он должен встретиться с ней снова и прекратить делать из неё фетиш. Непрожитые любовные истории и пережитые, но с борьбой, закрытые потом в витрине, подобно останкам святых, становятся вечными в сердцах тех, кто страдал. Она стала вечной именно потому, что причинила ему боль. Реджина смогла ранить его гордость, дух и талант. Кто может сотворить такое, приобретает в твоей жизни своего рода фатальную вечность. Кто ласков, не запоминается так, как тот, кто нанёс тебе удар ножом.
Я никогда не стану для Дьюка незабываемой любовью, потому что могу его любить и сделать счастливым и потому, что никогда его не предала бы и умоляла бы начать писать. Добро не создает много шума, оно как легкий дождь питает землю; зло – это град, который уничтожает побеги, и именно из-за этого опустошения невозможно его позабыть.
Она причинила Харрисону боль, и он, в наказание, будет любить её вечно.
— Как думаешь, реку можно перейти вброд? — спрашиваю Майю, закрывая коробку, без всяких комментариев.