Каждый раз наедине с тобой

Джусти Амабиле

— Твою мать, Леонора, ты серьёзный геморрой. Хочешь правду? Вот, получи, но не говори потом, что я парень не очень деликатный. Я не считаю тебя квинтэссенцией красоты, но ты для меня и не совсем отстой. Я уже шесть лет не трахался с женщиной. Шесть лет дроч*л, и чтобы возбудить меня словно пятнадцатилетнего, требуется мало. Несмотря на рану и боль, достаточно твоего прикосновения, чтобы намылить плечо, и я тут же кончу в штаны. Предупреждаю, чтобы избежать шоу.

Хотела ему сказать, что я уже видела шоу, о котором он говорит, но лишь пытаюсь сглотнуть и ограничиваюсь разглядыванием пола. Из всего этого абсолютно не изысканного разговора,

наименее тактичная часть (и она ранит меня сильнее всего), это та, где Харрисон рассуждает о моей красоте. Хорошо, я уже знала и это, но высказанное с такой грубой искренностью, это знание вызывает боль сильнее, чем можно ожидать. Тем не менее, я не хочу, чтобы Харрисон понял, как глубоко меня ранил.

— Ты не можешь сам себя вымыть, это факт, — комментирую с отстранённостью, на которую только способна. — Считай, я медсестра, совершенно равнодушная к твоим возможным перфомансам. Если ты «выступишь» с чем-то неприятным, я не буду расценивать это ни как оскорбление, ни как предложение, а только как естественный факт. В любом случае, спасибо за твою деликатность. Несмотря на то, что ты использовал выражения, какие угодно, но только не тактичные, я ценю усердие.

В последующие полчаса Харрисон стоит под душем, повернувшись ко мне спиной. На нём надеты боксеры и ничего больше. Я поливаю на него горячей водой из тазика, осторожно намыливаю губкой тело, стараясь не намочить рану. Кожа у Дьюка красивая, гладкая без изъянов, хотя кое-где встречаются небольшие огрубелости. А мышцы у него как у того, кто работает: рубит дрова, вспахивает поле, ухаживает за лошадьми и сражается со всеми сезонами, а не как у того, кто посещает навороченный тренажерный зал в модном спортивном костюме, кондиционером и персональным тренером. Как правило, у этих качков с праздничных плакатов имеется только скульптурный пресс, в остальном они демонстрируют две нелепые куриные ножки или кукольные ручки. Дьюк мускулистый везде и мощный повсюду. Его руки, запястья и даже колени выглядят пугающе.

Боже мой, как сильно мне нравится то, что делаю. Мои движения кажутся медленными и чувственными, сексуальными и неспешными. Ещё немного, и я сама достигну оргазма только потому, что провожу пальцами по его коже и сквозь волосы. Тем не менее, Харрисон настаивает, что сам себе помоет грудь и рядом со своим «другом», который, несомненно, «не» в спячке.

Даже если он и стоит ко мне спиной, я всё равно вижу. Ожидаемо: это не оскорбление и не приглашение, а только естественная реакция.

В завершении я протягиваю ему большое полотенце и ухожу. Харрисон появляется через несколько минут в штанах с мокрыми волосами и выглядит, как только что выскочивший из реки Геркулес.

Он садится на стул, и я снова накладываю на его грудь длинную повязку.

— Если хочешь, я подровняю твою бороду, — говорю я всё более обыденным тоном. — Я умею это делать.

— Ты ровняла много бород? — спрашивает Дьюк со странной интонацией.

— Нет. У меня была длинношерстная собака, и иногда я укорачивала её шерсть.

Из горла у Харрисона вылетает сухой смех.

— Хорошо, но немного, — соглашается он.

Надеюсь, он не чувствует, как сильно бьётся моё сердце, когда я наклоняюсь над ним, чтобы взять ножницы. Надеюсь, Дьюк не понимает, что стоит ему только дотронулся до меня и попросить дать его отвыкшему телу небольшую передышку, чтобы спрятаться в женщине, я бы ответила «да», даже без обещания эмоций.

— Такер — это твоя настоящая фамилия? — внезапно

спрашивает Харрисон. Я вздрагиваю от удивления. — Ты дала понять, что твой отец является большой шишкой и мудаком, но я не могу вспомнить никого важного с фамилией Такер.

Он действительно слушал меня. Дьюк услышал полностью бредовую речь о моих родителях? Бредовую не потому, что содержала ложь, а потому, что раскрыла вещи, которые лучше оставить для себя.

— На самом деле нет: это придуманная фамилия. Не мной, однако.

— А кем?

— Тобой.

Он хмурится.

— Такер — это собака на трёх лапах из моей книги? — удивленно спрашивает Харрисон, хватая меня за запястье и забирая ножницы.

— Именно он, маленький чудик из «Обманчивой внешности». Жаль, что потом он и «Менелих без колеса» умрут. Хотя я всегда думала, они только притворились погибшими в огне. Такер и Менелих наконец-то свободны от угнетения и пыток. Жертвы по судьбе, убийцы по необходимости, но в конце концов победители. И нет... не говори мне, что это не так, и они действительно умерли; нашли два обгорелых тела, и эта история означает — жизнь одна проклятая пещера без света. Не говори мне!

Харрисон так интенсивно на меня смотрит, что я вынуждена сделать шаг назад, иначе на этот раз он почувствует, как бьётся моё сердце. Ещё как почувствует. Вскорости оно разорвёт мне грудь и преподнесёт себя как цветок.

— Я не скажу тебе, потому что тоже не знаю. Первоначально Менелих должен был стрелять в Такера, а затем стрелять в себя, но я предпочел менее спорный финал. Кто, чёрт возьми, твой отец, Леонора? Кто тот человек, что спровоцировал тебя взять фамилию хромой и замученной собаки?

Я кусаю губы, снова начинаю подстригать бороду и заявляю:

— Стэн Джонсон.

— Этот кусок дерьма?

— Этот кусок дерьма.

— Позволь мне уточнить: твой отец — известный сенатор, коррумпированный, фашист, расист, торговец оружием и бабник?

— Как всегда, ты дал безупречное описание.

— И это дерьмо называло жабой тебя?

— Нельзя отрицать, мужчина он красивый.

— Да, как помёт летучих мышей. А твоя мать, дамочка, которая если бы могла, оставила тебя на Тайгете, это та переделанная шлюха, выглядящая как окунь, на двадцать лет моложе его и всегда появляющаяся в газетах?

— Ты давно находишься вдали от цивилизации, но помнишь всё очень хорошо. Некоторое время репортеры преследовали и меня — загадочную дочь Джонсона, но я никогда не делала ничего, что могло бы их заинтересовать, поэтому меня оставили в покое. Для моих бедолаг это было пыткой.

— Бедолаги? Эти двое — человеческие отходы!

— Да, однако... в определенные моменты они были действительно в отчаянии и даже когда становились более беспощадными, вызывали у меня жалость. Отчасти родители радовались, ведь я не привлекала внимание, но они боялись, что отсутствие у меня сходства с одним из них может заставить людей думать, что меня удочерили или ещё хуже.

— А тебе в этом не повезло?

— Нет, я точная копия моей прабабушки по материнской линии. Во всяком случае, когда пресса положила меня на полку, и я сменила имя, родители воспряли духом.

— А ты опечалена нехваткой их поддержки? Когда рассказывала о них, ты была похожа на скорбящую корифею! Ты должна гордиться тем, что они не испачкали тебя своим дерьмом. Даже я, когда вёл отстойную жизнь, думал — это две фекалии, на которые опасался наступить.

— Я знаю.

— Откуда ты знаешь?