Каждый раз наедине с тобой
Шрифт:
Леонора затаив дыхание, казалось, задумалась, покраснев как проклятый цветок, а потом сказала:
— Я тоже.
Если на своё признание девушка ожидала другую реакцию, то явно испытала разочарование. Харрисон посмотрел на неё яростным взглядом, ещё больше распаляя гнев, а затем быстро направился в дом. И сразу же вернулся. Протянул Лео охотничье ружьё вместе с рюкзаком, безапелляционно заявив:
— Иди к Майе. Через несколько дней уровень воды в реке снизится достаточно, чтобы ты смогла перейти её вброд. Майя подскажет точное место. А теперь
На этих словах Харрисон вернулся в дом.
Какой огонь бушевал внутри него! Какой бессмысленный гнев! Какое неожиданное неудержимое чувство удушья!
Он снял одежду и залез под душ. Холодная ледяная вода попадала даже на рану, но пошло всё на хер. С тех пор, как эта девчонка нарушила его повседневную рутину, внутренние весы его жизни словно решили вести себя, как пьяные. Любая простая вещь стала запутанной. Даже принять душ стало той ещё работёнкой! И не говорить? И не думать? Как он мог не говорить и не думать, если этот маленький толстый клещ только и делал, что выдвигал аргументы, вопросы, шутки, признания?
— Я не думаю, что ты мудак, которым хочешь казаться.
Шокированный Харрисон резко развернулся. Он стоял голый — дорога из мышц для ледяных капель воды. Леонора остановилась на пороге ванной, уставившись на него.
— Бл*, Леонора, убирайся! — выругался он. — Ты не поняла, что я сказал? Проклятье, хочешь, чтобы я причинил тебе боль, а потом ты всё равно меня оправдаешь?
— Да, — нежно прошептала Лео. — Решись причинить мне эту боль, я жду. Мне надоело лишь представлять.
Харрисон издал такой глубокий вздох, что казалось, он исходит от него, но только живущего в другом измерении.
Он повернул кран, закрывая воду, провёл пальцами сквозь влажные волосы и оглядел со злостью Леонору, которая, казалось, тоже появилась из альтернативного мира.
В этом доме не требовалось делать много шагов, пространство имелось то, что имелось и то, что Харрисон хотел, виднелось более чем явно. Даже если бы он был облачен в доспехи, не трудно было бы понять его первобытный голод. Но в таком виде, одетый только в чём мать родила, многого не потребовалось — только проскользнуть вперёд ногой и языком.
В его движениях не было ничего нежного или романтичного. Дьюк положил Леоноре руку на затылок (тот затылок, который мучил его разум), и почти схватил её, притягивая к себе одним рывком, лишённым грациозности. Поцеловал её укусом. Харрисон задрал свитер и так сильно сжал грудь, что Лео застонала. Этот тихий стон (как такое возможно), сделал его эрекцию ещё тверже, почти болезненной. Видимо природа отомстила за причинённую им боль. Когда Лео сама сняла свитер и позволила брюкам упасть на пол, Харрисону показалось, что сходит с ума: он ощущал лишь бешеный ритм сердца, звон в ушах, и бурную нужду войти в неё везде, где имелась возможность.
Леонора была удивительно мягкой: её полная грудь не могла полностью уместиться в его ладони, пупок был похож на выпуклую часть раковины, а бедра просто призывали Харрисона погрузиться в них зубами. Она выглядела
Когда Дьюк погрузился в это заколдованное озеро, Лео произнесла его имя, и стон, слетевший с её губ, почти свел Харрисона с ума. Он был слишком опьянен, запутан, воодушевлён, чтобы останавливаться на возникшем ощущении неудержимой благодарности. С таким же ударом по почкам, с каким проникал в Лео, он изгнал из разума все ощущения не связанные с безумным поиском оргазма, разделяемого с женщиной, а не со своей рукой. Ничто вокруг не имело значения, кроме этого молчаливого секса без излишеств. Только удовольствие, покалывающее внутри: такое прекрасное, желаемое, полное и опьяняющее.
Если бы Дьюку сказали, что он будет испытывать такое наслаждение с женщиной, которая даже близко не подходила под его типаж женщин — не поверил бы. И сколько ещё всего, чему он не поверил бы. Например: что Леонора может вести себя так спонтанно, свободно и раскованно. Она всегда казалась ему немного фригидной и бессознательно чувственной, не способной использовать свою сексуальность. Но напротив...
Что если и она давно не трахалась?
По какой-то причине мысль о Леоноре вместе с другим, как сейчас обнажённой и склонившейся на кровати, с таким же слегка сбившимся дыханием, с покрасневшими щеками, и грудью, трепещущей от беспокойного дыхания, заставила Харрисона захотеть кого-то убить.
Он обозвал себя идиотом и не нашел другого способа задушить этот ревнивый зародыш и стереть свои мысли, кроме как снова её поцеловать. Прикоснуться к ней снова. Трахнуть ещё раз. Повторяя себе: ничего не было, ничего не было, ничего не было. Это только тело вспоминало античный танец, от которого он слишком долго отказывался. Он не мог ревновать кого-то, на кого ему было насрать, кого едва знал и кого, если бы не испытывал такой длительный голод, он бы даже не мечтал попробовать.
Не мог чувствовать себя плохо при мысли, что через несколько дней он никогда не увидит её снова.
Не мог чувствовать тяжесть тишины, которая воздвигнется вокруг него, когда снова останется один.
Это была его жизнь, жизнь, которую он выбрал, и от которой не намеривался отказываться. И в этой жизни не было места ни для кого другого, кроме самого себя.
Харрисон проснулся резко, с ощущением, что из-под ног ушла земля. Как иногда случается во сне: он полетел и упал.
Он сел так быстро, что испытал укол в плече. С другой стороны, этой ночью он проигнорировал с десяток подобных уколов, потерявшись в тумане оргазмов без пауз.