Казус Варды
Шрифт:
– Варда, вы же взрослый человек, должны понимать, что ваши выкрики ничего не изменят, – сказал судья.
– Квинт, ты не взял воды? – промурлыкала красивая романка, прижавшаяся к его боку.
– Ты не просила, Гриппа, – раздражённо ответил он.
– А сам догадаться не мог? – Гриппа надула губы.
– Это ненадолго, не засохнешь!
– Ну Квинт…
– Гражданин судья, я тут! Вы про меня не забыли?
Мауриций помахал рукой. На него снова волной накатило чувство свободы, как в те минуты этим утром, когда охранник ждал его за дверью камеры. Он был свободнее всех этих разодетых романов наверху – у них впереди неизвестность, а ему известно всё. Что бы он ни сказал и что бы ни сделал, ничего не изменится,
Дроны включили фары, лицо Мауриция заполнило экран, засияли золотистым свечением густые кудри, солнечный отблеск лёг на бетон, подсветил трибуны. Под экраном, в контрастной тени, угадывались массивные ворота, похожие на гермозатвор суба. Белая полоса ныряла под них.
– Гражданин судья, вам нравится убивать невиновных?
Судья повернулся к кому-то сзади:
– Советник, у вас дело Варды в руках? Посмотрите, пожалуйста, не было ли у убитого травматической ампутации языка?
На балконе загорелся огонёк, осветил лицо Александридуса, зашуршали бумаги, рядом возникли и исчезли несколько любопытных лиц.
– Н-нет, гражданин судья, – услышал Мауриций испуганный голос Александридуса.
– Значит не будем изобретать колесницу. Офицер, заклейте приговорённому рот.
Застучали тяжёлые шаги по ступеням, чьи-то крепкие руки сжали голову Мауриция, треснула, разрываясь, липкая лента.
– Хотите что-то сказать перед тем, как замолчите навсегда? – спросил судья.
– Да! – выкрикнул Мауриций.
– Говорите, Варда, только коротко.
– Я Маврикий Вардас!
***
В Германике, в инсуле восемнадцать-дзета, на тридцать втором её этаже не продохнуть. В круглом зале, где стены утыканы люками капсул в три ряда, столпились эллины. Они сгрудились перед старой панелью с круглым пятном от резиновой пули. На весь экран, крупным планом – лицо молодого парня. Золотистые кудрявые волосы слиплись, на кончике носа висит капля пота, губы дрожат. Он смотрит в камеру, пурпурный отблеск красит его кожу в бронзу, темнит голубые глаза.
– Я Маврикий Вардас! – говорит он, и комната взрывается.
Что их так обрадовало – Аид не разберёт, но элины больше не могут стоять на месте. Пара рук стучит по столу, отбивая ритм быстрей, чем надо, но медленней сейчас не выйдет. Смуглые пальцы хватают смуглые плечи, смуглые ноги бьют носками в пол, кружится цепочка эллинов по круглой площадке в древнем боевом танце кассапико36.
Грузный эллин, обречённо и радостно вздыхая, тащит из своей капсулы картонную коробку, достаёт тарелки. Завтра их заказчику везти, но пусть в Тартар37 катится, сейчас нужнее. "Эллада!" – ревут в голос все, когда он водружает стопку на колено. Цепь замкнулась в неровное кольцо – где-то двойное, где-то тройное – очень тесно. Льётся со смуглых тел пот, пятнает пол, тарабанит барабанщик по столу, толстяк тарелки колотит на колене, стопкой, одну за одной38, под хриплые крики. Ударная тарелка у эллина зажата в пальцах, на них широкие незагорелые полоски от перстней, и губа, презрительно надутая, поджалась, и в глазах больше нет того высокомерия, с каким он шёл за служащим аэропорта в день прилёта в Аугусту – только серые белки и лопнувшие капилляры.
"Свобода или смерть!" – орут десятки глоток, как только разлетается об пол последняя тарелка, этот клич несётся, стихая, по этажам через вентиляционные трубы и шахты лифтов, и османы гуськом, роняя тапки, бегут по решётчатым переходам в другую инсулу, где нет беспокойных эллинов, на всякий случай.
***
– Это очень ценная для всех нас информация, – сказал судья. – Заклеивайте!
– Насколько я помню детали дела, у убитого не был заклеен рот… пасть.
– Прокурор, оставьте
– Я в полном порядке, гражданин судья, просто тут очень душно.
– У кого есть вода? Дайте попить советнику.
– Я ж говорила, Квинт!
– Гриппа, угомонись, добром прошу!
***
– Потрясающе! – восклицает бывший патрон Мауриция.
Он протягивает бокал с вином молодому светловолосому юноше. Юноша бледен и смущён, он сидит на самом краешке огромного кожаного дивана.
– Берите, Даго, – подбадривает патрон подчинённого. – Это прекрасное вино с вашей родины – с юга Галлии39.
Даго берёт вино, и держит бокал осторожно, за ножку, не решаясь коснуться губами. Он не сводит глаз с лица, заполнившего весь экран перед ним. Лицо смутно знакомо. Кажется, Даго несколько раз ездил с этим парнем в лифте. Картинка очень чёткая: видны мельчайшие бисеринки пота слипшиеся брови, даже крошечная оспинка на скуле под правым глазом, даже отпечаток грязного пальца на сантехническом скотче, которым заклеен его рот.
– Как вам это нравится, Даго? "Я Маврикий Вардас"! Какая чёрная неблагодарность!
– Это бумаги, которые вы просили… – Даго робко протягивает патрону папку.
– Да положите их на столик, потом, всё потом! Посмотрите на это лицо, Даго! Какой печальный конец! А я ведь всё для него сделал! Я дал ему жильё, выплачивал премии, даже подал прошение на досрочное получение гражданства! Он так мечтал стать гражданином! И что в итоге? "Маврикий Вардас"! Маврикий! Вардас! – повторил патрон, рукой отчёркивая каждое слово. Он упал на диван, вино выплеснулось на кожаную обивку. – Эллин может уехать из Эллады, но Эллада эллина никогда не покинет, – сказал он с горечью. – Хорошо, что вы галл, Даго. Я верю в галлов. Галлы умнее, культурнее, ближе к нам, романам. Будьте умнее Вардаса, Даго, и недолго пробудете перегрином.
Последние слова отдаются эхом в ушах, Даго пытается справиться с волнением, но его грудь слишком сильно раздувается под тонкой тканью. Лицо на экране расплывается, Даго слышит тихий шелест золотых перьев, под ноги падает пурпурная тень – это орёл Эквиция расправляет крылья над его головой.
***
В темноте под экраном лязгнул металл, шумно выдохнула пневматика. Дрон слепил глаза, и что там происходит за его угловатым корпусом —не разглядеть. Маврикий отвернулся, посмотрел наверх, на нависающий над ним балкон, там стояли романы, тесно, плечом к плечу. Подавшись вперёд, они крепко сжимали поручень. Они, жадно раскрыв глаза, нависли над краем, всматривались, стараясь не упустить ни одного фотона, запомнить навсегда эту сцену: на круглой арене, залитой золотистым отражённым светом, маленький человечек в оранжевой робе, прикованный к кольцу. Те, кто не смог пробиться к ограждению, тянули шеи во втором ряду. Александридуса среди них не было.
В памяти всплыло ещё одно почти стёртое воспоминание: маленький Маврикий – в афинском зоопарке, перед толстым стеклом, а за ним – стая степных волков. Звери стоят, нетерпеливо переминаясь, роняют слюну с вываленных языков на рыжий песок. "Мама! Собачки мне улыбаются!" – кричит Маврикий и кладёт ладошку на стекло, и сразу несколько носов утыкаются с той стороны, жадно стучат клыками по преграде. "Они не улыбаются, мой малыш, они хотят тебя съесть," – говорит Хлоя Вардас.
Глаза богатых и благополучных романов, собравшихся здесь, таращатся от голода, их голод острее, чем у давно не кормленных степных волков в афинском вольере. От него пальцы до судороги вцепляются в поручень – чтобы была опора, когда ослабнут колени, как только голод будет утолён. Помилования не могло быть не потому, что оно противоречит системе правосудия Эквиция, а потому что не кормить хищников опасно.