Кентерберийские рассказы

Чосер Джеффри

РАССКАЗ СЛУГИ КАНОНИКА [276]

(пер. И. Кашкина)

Здесь Слуга каноника начинает свой рассказ

Почти семь лет с каноником я прожил, А чтоб ума я нажил — непохоже. Все, что имел я, — потерял напрасно, И сколькие той участи ужасной Со мной подверглись. Прежде свой наряд Я в чистоте держал, и, говорят, Видней меня средь слуг и не видали. Теперь чулок, случалось, надевали Мы с ним на голову; румянец щек, Свинцом отравленных, совсем поблек. Кто в том погряз, хлебнет, бедняк, он горя, Увы, хоть я и понял это вскоре, Но мне застлал глаза как бы туман — Мультиплицирования дурман. А скользки выгоды такой науки И не даются человеку в руки. И вот в кармане нет и медяков, А за спиною всяческих долгов Такая ноша, что до самой смерти Нам с ними не разделаться, поверьте. Моя судьба — неопытным урок. Начать лишь стоит, а потом игрок За ставкой ставку без конца теряет, Пока дотла всего не проиграет. Никто ему не восстановит разум, Теряет кошелек и ум свой разом. И не подняться уж ему вовек, И конченый совсем он человек. Когда ж свое богатство промотает, К тому же и других он подстрекает, Ведь злому человеку в утешенье Чужие горести и разоренье. Мне так один ученый объяснил, И вот на что я жизнь свою убил! К дурацкому занятью приступая, Мы мудрецами кажемся, блистая Ученейшими терминами; печь Я раздуваю так, как будто сжечь Себя самих в ней думаем. Напрасно Вам объяснять все то, что все ж неясно Останется: пропорции, и дозы, И вещества, которых под угрозой Жестокой мести не могу назвать. Пять или шесть частей вам лучше брать В сплав серебра, иль олова, иль ртути; Какой осадок будет вязкой мути, Как надо опермент, [277] кость и опилки Стирать в мельчайший порошок, в бутылке Настаивать определенный срок, Потом ссыпать все в глиняный горшок, Солить и перчить и листом стеклянным Прикрыть, полив раствором окаянным. Перевязать горшок кишкой ослиной И наглухо кругом обмазать глиной, Чтоб воздух доступа не находил И чтоб горшка огонь не раскалил Нагревом длительным и постепенным. И вот трясешься над горшком бесценным, А там до одуренья кальцинируй, [278] Выпаривай, цеди, амальгамируй Меркурий, в просторечье он же ртуть. А дело не сдвигается ничуть. Берем мы тот меркурий со свинцом И в ступке трем порфировым пестом, Примешиваем серу и мышьяк, Отвешиваем части так и сяк — И все напрасно, ни к чему наш труд. Какие б газы ни вмещал сосуд, Как ни сгущай на дне его осадок, А результат по-прежнему не сладок. И снова черт какой-то нам назло Подстроит так, чтоб прахом все пошло: И труд, и время, и затраты наши. Да, смерть и то такой надежды краше. Как на себя не наложил я рук! Жаль, не силен я в тонкостях наук И не умею толком объяснять, Не то я мог бы много рассказать Того, что вам вовеки не измыслить. Попробую так просто перечислить То, что само собой на ум придет, А тот, кто ведает, пусть разберет. Цветные земли, сера и зола, Сосуды из графита и стекла, Реторты, колбы, тигли и фиалы, Сублиматории и уриналы, [279] Куб перегонный, волоски к весам И прочий никому не нужный хлам. Орех красильный, мочевой пузырь, Мышьяк и сера, ртуть и нашатырь, Четыре элемента свойств летучих, Непознанных, коварных и могучих. А разных трав, так тех не перечесть, Когда бы захотел я все привесть. Но валерьян, репей и лунный корень [280] Упомяну — они смягчают горе. Мы тигель калим день и ночь, реторту, А там, глядишь, опять наш сплав ни к черту. И вот опять до света кальцинируй, Подцвечивай, цеди и дистиллируй Сквозь глину, мел, а то и сквозь белок, Сквозь соль, буру, поташ, золу, песок, Сквозь реальгар, [281] вощеную холстину И с волосами смешанную глину, Сквозь разный уголь, воск, сухой навоз; Подмешивай селитру, купорос, Сурьму и сурик, серу и мышьяк, Иль винный камень, бурый железняк, Иль сплавы всякие, коагулаты, Которые металлами богаты. Как будто дело и к концу подходит, Смесь зашипит, забулькает, забродит — Тогда мешай, болтай и цементируй [282] И серебром составы цитринируй. [283] А выплавишь, испробуешь — и вот В итоге новый припиши расход. Еще скажу, что существуют в мире Семь твердых тел, летучих же четыре. Хозяин мой так часто их твердил, Что наконец и я их заучил. Летучие — мышьяк, ртуть, также сера И нашатырь. Иная твердых мера И знак иной: у злата — солнца зрак, У серебра — луны ущербной знак; Железо — Марс, Меркурий — это ртуть (Он и в металле хочет обмануть), Сатурн — свинец, а олово — Юпитер, И медь — Венера.

Сотни колб я вытер, И хоть бы зернышко одно на дне, Хоть отблеск солнечный увидеть мне. И кто ввязался в наше ремесло, Тому конец. С собою унесло Оно богатств и жизней очень много. В нем к разоренью верная дорога. И кто безумство хочет проявить, Пускай начнет он золото варить. Кого к себе обогащенье манит, Пускай философом несчастный станет. [284] По-вашему, нетрудно изучить Искусство это? Нет! И можно быть Каноником начитанным иль братом, Священником, иль клерком, иль прелатом, А этого искусства не постичь — Такая в нем нелепица и дичь. А неученому так и подавно Ввек не понять науки своенравной. Но будь он книжник или будь невежда, Добиться цели — тщетная надежда. Исход трудов, увы, сравняет всех. Недостижим в алхимии успех. Забыл еще сказать я о бутылках, О едких водах, кислоте, опилках, О растворении сгущенных тел И о сгущенье, коль осадок сел, О разных маслах, о заморской вате,— Все рассказать, так Библии не хватит И самой толстой; эти имена Забыть хотел бы. Всем одна цена. Об этом всём я зря разговорился, От этих дел и черт бы сам взбесился. Ну, дьявол с ним! Еще хочу сказать, Что философский камень добывать Стремимся все, а этот эликсир Помог бы нам перевернуть весь мир. [285] Но дело в том, что, сколько мы ни бьемся (Иной раз кажется, что надорвемся), А эликсира в колбах нет следа. Но нас не покидает никогда Надежда, что на дне он заблестит И все расходы наши возместит; А не надейся мы, наш труд и горе С ума свели бы нас, несчастных, вскоре. И, на беду, надежда та крепка, До самой смерти манит дурака. И ремесло свое он не клянет: Он сладость в горечи его найдет. Алхимиков уж таковы замашки,— Они постель заложат и рубашку И плащ последний лучше продадут, Чем скрытые мечтанья предадут. Скорей они кого-нибудь задушат, Чем хоть на сутки печь свою затушат. Не успокоятся, пока до нитки Их не обчистит поставщик их прыткий. Узнать легко их: щеки впалы, серы, Всегда от них исходит запах серы, Они грязны, вонючи, что козел; Хотя бы за версту любой прошел — И то зловонием вам в нос ударит От копоти, кислот и всякой гари. По запаху, по нищенской одежде Узнаете алхимика вы прежде, Чем слово молвит. Если же их спросят, Зачем они такие тряпки носят, Они тотчас вам на ухо зашепчут, Что так секрет они сокроют крепче И что, мол, если б их подстерегли, Они б и жизни не уберегли. Так и дурачат разных простаков. Эх, вспомнить тошно, что и сам таков! Но свой рассказ хочу в русло направить. Пред тем как на огонь горшок поставить С известной порцией цветных металлов Иль жидкостей, а иногда кристаллов, Хозяин смесь ту составляет сам, И — должное хозяину воздам — Чтобы обязанность исполнить эту, Искуснее его на свете нету. Но хоть о том уже молва идет, А каждый раз в беду он попадет. И знаете, как это с ним бывает? Вот он сосуд как следует взболтает И в печь поставит, а тот трах — и вдрызг Расплещется на миллионы брызг. В металлах тех такая скрыта сила, Что лишь стена бы их остановила, И то из камня, на крутом растворе. Ту силу нам не удержать в затворе. Насквозь стена и настежь потолок,— И эликсира драгоценный сок Разбрызнут по полу, впитался в щели, А твердые частицы улетели В проломы стен иль облепили свод. Таков обычный опытов исход. Хоть сатана и не являлся нам, Но думаю, что пребывает сам Он в это время где-нибудь в соседстве. Где сатана, там жди греха и бедствий. В аду, где он хозяин и владыка, Не больше муки, и тоски великой, И гнева, и попреков, и раздоров, И бесконечных бесполезных споров. Чуть разорвется на огне горшок, Бранятся все, хотя какой в том прок? Одни твердят, что виноваты печь И тот, кто не сумел ее разжечь Как следует, другой винит меха, Меня винит, что я не без греха (Оно, конечно, — я ведь раздуваю): «Бездельники! Я вас предупреждаю Который раз, что надо смесь мешать Особым образом и не держать Ее на медленном огне сверх меры». Кричит нам третий: «Дурни! Маловеры!» Вопит четвертый: «Это все слова. Всему виной сосновые дрова. За дело, сэры, не жалейте рук. Но надо жечь в печи один лишь бук». Ну, споров всех мне ввек не передать, Но только не кончали бушевать Они всю ночь, и прекращал тот спор Хозяин мой словами: «Уговор Припомните. Не вышло? Вновь за дело! По твердости не то попалось тело. И нам на будущее всем урок. Но главное — был с трещиной горшок. Друзья мои, за дело поскорее. Пол вымести, и будьте пободрее!» Мы сор сгребали с пола на холстину, Ссыпали через сита и в корзину, И долго ковырялись, чтоб найти Зерно желанное или спасти Хоть часть затраченного матерьяла. «Вот видите, не все у нас пропало. Пусть не удался опыт в этот раз, Но сберегли мы смеси про запас. Рискнем и плавку проведем другую. Купец ведь тоже кое-чем рискует, Не каждый год кончает с барышом; То жертвует своим он кораблем, Погибшим в море, то сгоревшим складом, Но относиться к неудачам надо Спокойней, — убеждает мой патрон.— Как бы серьезен ни был наш урон, Но ничего не делайте без спроса. Теперь иной испробую я способ. А не удастся, весь ответ на мне. Ошибку понял я». И, как во сне, Мы принимаемся за дело снова. И спрашивает вновь один другого: «Не слишком ли огонь в печи был слаб?» Силен иль слаб, но только не могла б Удачно завершиться та затея. Теперь об этом говорить я смею, А много лет и я был бесноват. Готов напялить мудрости наряд Любой из нас, тягаясь с Соломоном, Но и теперь, как и во время оно, Мысль мудрого об этом так гласит: «Не злато многое, хоть и блестит». И что б ни говорил нам идиот, Невкусен часто и красивый плод. Так и средь нас: на вид дурак умен, Правдив обманщик, немощный силен. И прежде чем окончу повесть эту, Поймете вы, что в том сомнений нету.

276

Длинноты, повторения и явные стилистические шероховатости этого позднее других написанного рассказа заставляют предположить, что либо он недоработан, либо же показывает творческую усталость Чосера.

Критика отмечает влияние этого рассказа на пьесу Бена Джонсона «Алхимик».

Алхимия была в центре внимания средневековья. Под этим названием с IV до XVI в. таились зачатки химической науки.

Алхимики не могли добиться поставленных перед собою целей (скажем, получения всемогущего философского камня), но, проделывая тысячи опытов, они осваивали многие химические процессы, разрабатывали лабораторную аппаратуру и попутно делали много нечаянных открытий и изобретений. Жажда легкой наживы и обогащения зачастую превращала алхимию в шарлатанство, в средство беззастенчивого обмана и вымогательства.

Основные процессы алхимии определены были в четырехчленной формуле: «sta, coagule, multiple, solve» — «настаивай, сгущай, приумножай, возгоняй».

В рассказе описан процесс получения золота, но только сусального.

277

Опермент— orpimentum (от лат. auri pigmentum) — золотая краска — желтый сернистый мышьяк.

278

Кальцинировать (хим.) — прокаливать на медленном огне с поддуванием.

279

Сублиматории— возгонные сосуды.

Уриналы— мочеотстойники.

280

Лунный корень— Botrychium lunarium, разновидность папоротника; по колдовским функциям — «разрыв-трава», которую собирали при лунном свете.

281

Реальгар— красный сернистый мышьяк.

282

Цементировать— сгущать, прибавлять вяжущие вещества.

283

Цитринировать— от лат. citrus — лимон. Серебро придавало сплаву золотисто-лимонный цвет, что служило знаком того, что процесс мультиплицирования подходит к концу.

284

…Пускай философом несчастный станет. — Алхимики величали себя философами, то есть людьми, владеющими секретом философского камня.

285

…этот эликсир // Помог бы нам перевернуть весь мир. — По представлениям алхимиков, было три основных разновидности философского камня (растительный — лечебный, минеральный — преобразующий неблагородные металлы в благородные, и животный — обостряющий и обновляющий чувства и органы человека). Существовало множество разных обозначений философского камня; так, например: эликсир, красный лев, панацея и т. п.

Был среди нас один каноник в рясе. Он в гнусности своей был так ужасен, Что погубить он мог бы Ниневию, Афины, Трою, Рим, Александрию — Семерку всю великих городов, И нрав коварный был его таков, Что и в сто лет проделок не опишешь. И лжи такой на свете не услышишь, Какой каноник обольщал людей. Лукавой лестью, хитростью своей Он собеседника так одурачит, Что лишь тогда поймешь, что это значит, Когда от злых его заплачешь дел; Не перечтешь, скольких он так поддел. И продолжать он будет тем же сортом, Пока не встретит похитрее черта. Все ж вкруг него ученики теснились И за советом все к нему стремились Верхом, пешком из разных городов,— На свете много всяких простаков! Почтенные каноники, на вас Не бросит тени этот мой рассказ. И среди вас греховный брат найдется, Но орден весь незыблем остается, И не хочу я никого порочить, Мне добродетель хочется упрочить. Среди апостолов Иуда был: Его пример других не соблазнил,

Один из всех он поступил так худо. Зато в ответе был один Иуда. Но если есть Иуда среди вас, Его не потерпите и тотчас Исторгните, чтоб он не портил поля Своими плевелами. Божья воля Так повелела людям поступать. Теперь рассказ свой буду продолжать. Жил в Лондоне на службе панихидной Один священник, [286] нравом безобидный. Он так услужлив был и так приятен И за столом так весел и опрятен, Что ни гроша хозяйка не брала; К тому ж одежда от хозяйки шла, В деньгах карманных не было отказа. Отвлекся я, не в этом смысл рассказа О том, как плут священника провел. Каноник некий как-то раз пришел К священнику и попросил учтиво Взаймы дать марку. Говорил он льстиво: «Через три дня я вам верну свой долг, Я дружбой дорожу и в людях толк Отлично знаю. Дней же через десять За шею можете меня повесить, Коль этот долг не будет возвращен». Священник просьбой этой был польщен И тотчас вынес золотую марку. Его благодарил каноник жарко И с тем ушел, и в точности в свой срок Он деньги воротил сполна. Не мог Священник гостем честным нахвалиться. «С таким всегда готов я поделиться. Не страшно нобль-другой тому мне дать, Кто срок умеет точно соблюдать». «Помилуйте! Я не пойму, что значат Слова такие. Разве мог иначе Брат поступить? А я, по крайней мере, Раз слово дал — всегда я слову верен. Вы ж так учтивы, так щедры и милы, Что благодарен буду до могилы И вам хочу секрет один открыть, Как можно денег множество добыть. Я философии не зря учился, Мне тайный смысл вещей сполна открылся. Я мастерство свое вам покажу И вас, наверно, этим поражу». «Нет, в самом деле, сэр? Готов я слушать, Но не хотите ли со мной откушать?» «Нет, слушайте, коль слушать вы хотите, Но никому о том не говорите». Так мастерски каноник тот, злодей, Обхаживал доверчивых людей. Но только правду мудрый говорит, Что злое дело издали смердит, И вы увидите тому пример, Каноник этот, мерзкий изувер, По наущенью сатанинской злобы Старался всячески нашкодить, чтобы Ввести людей в соблазн и в тяжкий грех. Избави бог от злобы той нас всех. Не знал священник, с кем имеет дело, Секрет каноника узнать хотел он. Глупец! Глупец! Корыстливый простак! Кто б обмануть себя позволил так? Слеп ко всему, не ведая беды, Сам в пасть лисицы напросился ты. Ты лестью усыплен, скорей проснись, Чтоб от когтей лисы тебе спастись. Но нет, напрасно, их не избежать. И надо мне рассказ мой продолжать. О безрассудстве, слепоте твоей. О том, как обманул тебя злодей. Вам может показаться, мой патрон Каноником был тем? Да нет, не он. Он во сто крат искусней и хитрее, В обманах опытней и в мести злее. О нем мне просто тошно говорить. Лишь вспомню, и меня начнет душить И от стыда желчь ударяет в щеки, Не кровь: она иссохла. Но уроки Не зря прошли: меня не обмануть. «Для наших опытов нужна нам ртуть,— Сказал каноник. — Вы слугу пошлите И ртути унца три приобретите. Лишь только ртуть слуга нам принесет, Как вещь чудесная произойдет». Ртуть получив, он попросил углей, Чтоб опыты начать ему скорей. Когда слуга и уголь нм добыл, Каноник ящик небольшой открыл, И, вынув тигель, начал объяснять он, Хотя язык его был непонятен И не касался он при этом сути «Возьми сосуд и положи унц ртути. Все сделай сам, и божья благодать Тебе философом поможет стать. Немногим я свой дар открыть решаюсь, Но, кажется, в тебе не ошибаюсь. Один состав я в тигель опущу И в серебро всю ртуть я обращу, Ничуть не худшее, чем у торговки В ее мошне. Металл добудем ковкий, Без примеси, а нет — так, значит, лгал Тебе я все и мерзкий я нахал. Всей силою я порошку обязан, Но за услугу так к тебе привязан, Что силу эту показать готов,— Хоть и боюсь досужих глаз и ртов». И слуг они тотчас же отпустили, Прикрыли ставни, двери затворили. В каморке темной крепко заперлись И за работу тотчас принялись. Усвоив тут же уйму всяких правил, Священник тигель на очаг поставил; Раздул огонь, над ним захлопотал, А друг его свой порошок достал. Не знаю точно я его состава, Но в ящике любого костоправа Подобным зельям хитрым несть числа: Не то истертый мел, не то зола. Коль мнение мое узнать хотите,— Ни фартинга не стоят порошки те, Но вам скажу, довольно было крошки Или какой-нибудь ничтожной мошки, Чтоб жаждущего чуда ослепить. Потом каноник стал его учить, Как обращаться надобно с жаровней: «Смотри, чтоб угли покрывали ровно Весь тигель твой, и убедишься сам, Какой секрет тебе я в руки дам». «Ах, grand merci», — хозяин отвечал И все старательней мехи качал. Без памяти подарку был он рад. Тем временем каноник (злобный гад, Не знал он жалости к врагу ли, к другу ль) Достал из ящичка древесный уголь, В котором углубленье просверлил И серебра немного положил (Не больше унца там опилок было); Дыру надежно воском залепил он. А чтобы не попасться в том обмане, Он серебро припрятал там заране, Что втайне от священника припас. Все в свой черед откроет мой рассказ. Он свой обман давно уже замыслил И каждый шаг свой наперед расчислил. От замысла не мог он отступить. (Об этом тошно мне и говорить. Когда я мог, я б отплатил злодею. Но я его настигнуть не умею: Лишь только нападу на вражий след,— Глядишь, а там его помину нет.) Но слушайте, что было дальше, сэры. Запрятав уголь за обшлаг свой серый, Он к очагу вплотную подошел И много всяких промахов нашел. «Так все испортить, друг мой, вы могли! Смотрите, как вы уголь загребли. Мне жалко вас, и я вас не оставлю, Постойте-ка, сейчас я все исправлю. С вас так и льет, вы слишком суетитесь. Вот вам платок, — возьмите, оботритесь». Пока священник пот с лица стирал, Каноник мой — чтоб черт его побрал! — Свой уголь положил как раз над тиглем И, чтоб его за этим не застигли, Как будто для того, чтобы помочь, Огонь раздул мехами во всю мочь. «Ну, а теперь, мой друг, нам выпить надо. Вино нам будет за труды наградой. В порядке все, но лучше обождать Из очага наш тигель вынимать». Меж тем с начинкой уголь прогорел, И серебро, по свойству твердых тел, Хоть и расплавясь, в тигель все ж упало. Как будто бы обмана не бывало, Каноник пил, хозяин же не знал, Какой с ним плут, и с нетерпеньем ждал. Когда алхимик увидал — пора: Не видно больше в угле серебра,— Сказал он весело: «Сэр, поднимайтесь, Кончать работу с богом принимайтесь. У вас, я вижу, формы нужной нет, Но это не беда, и мой совет: Кусок известняка вы принесите И чан с водой немедля припасите. Слеплю я форму: сплав в нее мы выльем, И нашим тут придет конец усильям. А чтоб меня ни в чем подозревать Вы не могли, я вас сопровождать Пойду повсюду». Так и порешили. Дверь на замок, а ставни все закрыли, Все принесли и заперлись опять — Готовый сплав из тигля выливать. Весь мел столкли, с водою замесили И форму нужную потом слепили. Чтобы рассказ не затянуть до ночи, Как можно постараюсь быть короче, Коль подберу пригодные слова. Но как тайком достал из рукава Листок серебряный каноник снова, Как смял его по форме мелового Вместилища, как снова не заметил Того священник, — чтоб я не отметил? Ну нет! Каноника не пощажу, О всех его проделках расскажу. А он листок в рукав запрятал снова, Снял тигель с пламени, сказал: «Готово!» Слил в форму сплав и погрузил все в чан, И никому не ведом был обман. «Смотри, мой друг, рукою сам попробуй, Не надо ждать, пока другою пробой Определят, что это серебро. Пусть даже это сплав, и то добро. От примеси его потом очистим Да из него люнету сами тиснем». Когда в воде остыл тяжелый сплав, Каноник в воду обмакнул рукав, Спустил пластинку и опять достал. «Хвала Христу, — священник закричал.— И слава вам, каноник благородный! Пусть буду вечно проклят я, негодный, Когда, познания усвоив эти, О них скажу кому-нибудь на свете». «Так что ж, мы опыт повторим сейчас, Чтобы наглядней способ был для вас, Чтоб без меня могли бы добывать Металлы благородные и стать Алхимиком. Добавьте эту ртуть. Пожарче надо нам огонь раздуть. И сызнова мы повторим урок. Как видно, вам пошла наука впрок». Не чуя ног, священник заметался: Вот наконец богатства он дождался. Очаг раздул и добыл ртути снова, Каноник же, не говоря ни слова, С вниманием великим наблюдал. Потом он палочку свою достал, А палочка та полая была, Унц серебра в себе она несла, И тщательно залеплен был кругом Конец ее с сокрытым серебром. Когда священник выбился из сил, Ему каноник снова подсобил. Он в тигель высыпал свой порошок И угли палочкой своей загреб, И воск от пламени тотчас растаял. Уловка эта удалась простая, И в тигель серебро скользнуло так, Что не заметил ничего простак. Не знаю, как и рассказать вам, сэры, Но он обрадован был свыше меры, Когда его и в этот раз опять Каноник обманул. Он стал кричать, Что весь его, и телом и душою. «Что ж, — отвечал каноник, — я не скрою, Что хоть и беден, но искусен я, Но вы еще не знаете меня. Скажите, нет ли в доме этом меди, А нет, так, может быть, дадут соседи». «Да нет, зачем, в кладовку я пойду И медное там что-нибудь найду». Принес он меди; ровно унц отвесил Каноник тотчас, говорлив и весел. (Его грехи устал я вспоминать: Язык мой слаб — не может передать То возмущенье, что меня волнует, Но пусть со мною всякий негодует. Я, может быть, смогу предостеречь Несчастных тех, которых, тщась завлечь, Каноник лестью подло обольщает И мастерством коварным завлекает.) Каноник медь в свой тигель положил, Сосуд по горло в угольки зарыл, Засыпал порошок и вылил ртуть И приказал огонь сильней раздуть. Каноника искусны были руки. И всякие проделывал он штуки: Который раз священник в дураках Оказывался. Вот и тут монах Сплав вылил в форму, опустил все в воду И замутил ее, насыпав соду. Потом, с молитвою над чаном встав, Он засучил широкий свой рукав И, руку опустив на дно сосуда, Достал пластинку медную оттуда И незаметно спрятал, а туда, Пока мутна была вокруг вода, Из рукава серебряную плашку Вмиг опустил. Потом, схватив бедняжку Священника, как бы шутя, за грудь: «Да что же вы? Помочь хоть чем-нибудь Вам не мешало б. Руку опустите И, что на дне там, сами поглядите». Вздохнул священник от волненья тяжко И вытащил серебряную плашку. Сказал каноник: «Вы скорей меня Орудуете. С этими тремя Пластинками мы к ювелиру сходим, И серебро, как месяц на восходе, В огне калильном лик свой обнажит. И пусть душа моя в аду горит, Коль тот металл не чист, не полновесен». От радости весь мир казался тесен Священнику, он был на все готов, И оба, не теряя лишних слов, Пошли испытывать металл добытый, Еще от гари ими не отмытый. У ювелира он испытан был Огнем и молотом, и подтвердил Им ювелир: товар вполне добротный. Он купит серебро у них охотно. Не описать мне радость дуралея. Так пел, болтал он, глотки не жалея, Как не встречают птицы дня приход, Как соловей весною не поет, Как не щебечут у камина леди, Когда придут на огонек соседи, О красоте, турнирах, о любви, О страсти, полыхающей в крови. Так рыцарь не упорствует в борьбе, Чтоб дамы милости снискать себе,— Как мой священник в мысли утвердился, Что благородному искусству научился, И стал просить он напоследок гостя: «Пусть нас хранят от зла Христовы кости! В алхимии великий вы адепт. [287] Ну что вам стоит мне продать рецепт Тех порошков, которыми все это Вы сделали? Не выдам я секрета». «Секрет не дешев. В Англии лишь двое Владеют им. Но вам его открою». «Так в чем же дело? Говорите — сколько? Напрасно время мы теряем только». «Я не забыл, мой друг, услуги вашей, И, верьте совести моей монашьей, Я лишнего от друга не хочу, И если сорок фунтов получу, То лишь издержки я свои покрою, А я ведь беден, этого не скрою». Священник отдал сорок фунтов плуту (Описывать я сделку не могу ту, А лишь скажу: то был сплошной обман). Каноник, деньги положив в карман, Сказал хозяину: «Похвал не надо, Молчанье будет лучшая награда. Когда узнают про такой секрет, Поверьте, друг, тогда спасенья нет. Преследовать они меня начнут. А то, не дай бог, вовсе изведут». «Да что вы, сэр? Ни слова никому. Чтоб навредил я другу своему? Да лучше я с деньгами распрощусь Иль даже головою поплачусь!» «За доброе желание — успех Пошли господь вам, — подавляя смех, Сказал каноник. — А теперь прощайте, И лихом вы меня не поминайте». Ушел каноник, след его простыл. И вскорости священник приуныл: Как он ни бился, от утра до света, Ни серебра, ни золота все нету. Был одурачен поделом дурак. А плут других доверчивых зевак Пошел дурачить, стричь и разорять. Что мне еще осталось вам сказать? Вот золото, что нас манит все боле. С людьми борьбу ведет оно, доколе Людей в борьбе совсем не побеждает, Само ж от нас бесследно исчезает Мультиплицированьем нас слепят, И так темно адепты говорят О мастерстве своем, что обучиться Тому немыслимо. Когда ж случится Поговорить им — заболтают вдруг, Как будто дятлы поднимают стук Иль как сороки вперебой стрекочут,— Знай термины и так и эдак точат. Но цели не достигнуть им никак. Зато легко обучится дурак, Мультиплицируя, добро терять. Себя и близких быстро разорять. Вот он, алхимии гнилой барыш! На ней всего вернее прогоришь, И радость в злость и в слезы обратится? Никто взаймы дать денег не решится, А давший деньги трижды проклянет. Когда же наконец простак поймет: Обжегшись, на воду нам лучше дуть, Чем дать себя на том же обмануть. И кто из вас ввязался в это дело, Тем мой совет: кончать, пока не съело Оно последнего у вас гроша. Пословица куда как хороша: Чем никогда — так лучше хоть бы поздно. Ах, «никогда», как это слово грозно. А вам, забившимся в подвал, в потемки, Вам не исполнить обещаний громких, Вам никогда успеха не достичь, А «никогда» — страшнее есть ли бич? Упорны вы! Кобыла так слепая Бредет вперед, и не подозревая, Где смерть ее. Что в храбрости такой? На камень прет с разбега конь слепой, И так же храбро он его обходит, Ведь он всю жизнь свою в потемках бродит. Так и алхимики. Уж если глаз Вам изменил и соблазняет вас — Пусть разума не засыпает око. Но как бы разум ни глядел далеко, Вам не придется, верьте, сохранить, Что удалось награбить и нажить. Огонь залейте, если ж разгорится — Он против вас же грозно разъярится. Бросайте

ремесло свое скорей, Чтоб не проклясть его самим поздней. А вот как о своем проклятом деле Философы иные разумели: Вот, например, Арнольда Виллановы [288] Смотри Розарий — «Химии основы»: «Не обратить меркурия вам в злато Без помощи его родного брата». То первым молвил первый алхимист Гермес, а по прозванью Трисмегист. [289] «И не умрет, не пропадет дракон, Пока не будет братом умерщвлен». Меркурий разумел он под драконом, А серный камень брат ему законный. Все порождают, сами ж рождены: От солнца — сера, ртуть же от луны. [290] Кто терминов не знает и секретов Искусства нашего, тот пусть совета Послушает и с миром отойдет. Иначе он погибель в том найдет. Кто ж все постигнет, тот всему хозяин: В науке той — тайнейшая из тайн. [291] Иль вот еще пример: во время оно Раз ученик так вопросил Платона: [292] «Скажи, учитель, имя Эликсира?» «Титан — вот вещество и корень мира». «Что есть Титан?» — «Магнезия иначе». «Учитель, но ведь ты же обозначил «Ignotum per ignotius?» [293] — «Ну, да». «Но суть ее?» — «То некая вода, Слиянье элементов четырех». [294] «Ты так скажи, учитель, чтоб я мог Понять и изучить то вещество». «Нет, нет, — сказал Платон, — и существо Его останется навеки тайной. И мы, философы, без нужды крайней Открыть не можем тайну никому. Она известна богу одному. Лишь избранным он тайну открывает, А чаще доступ к тайне преграждает». Вот чем я кончу: если бог всесильный, На милости и на дары обильный, Философам не хочет разрешить Нас добыванью камня научить,— Так, значит, — думаю я, так и надо. И кто поддастся наущенью ада И против воли господа пойдет,— Тот в ад и сам, наверно, попадет. Пускай до смерти будет волхвовать он, Не сможет никогда счастливым стать он. Хоть не сухим я вышел из воды, Но бог меня избавил от беды Еще лютейшей. Отягчен грехами, В спасенье не отчаиваюсь. Amen.

286

Жил в Лондоне на службе панихидной // Один священник… — По-видимому, это был один из тех капелланов, которые не имели прихода и служили лишь ежегодные поминальные службы в соборе св. Павла.

287

Адепт— посвященный; в первоначальном значении — нашедший философский камень.

288

Арнольд Вилланова— испанский врач, теолог, астролог и алхимик (1235–1314), автор алхимического трактата «Rosarium Philosophorum».

289

Гермес Трисмегист— мифический зачинатель алхимии. По его имени алхимия получила название герметического искусства.

290

…От солнца — сера, ртуть же от луны. — По представлению алхимиков, солнце (золото, сера) — отец, а луна (серебро, ртуть) — мать философского камня и всего сущего.

291

Тайнейшая из тайн— намек на «Secreta Secretorum» — апокрифическое наставление Аристотеля Александру Македонскому.

292

…Раз ученик так вопросил Платона… — Чосер ошибочно или шутя приписал Платону апокрифический диалог царя Соломона, приведенный в «Theatrum Chemicorum».

293

Неизвестное неизвестнейшим (лат.).

294

Слиянье элементов четырех — Алхимия основывалась на убеждении, что все сущее состоит из четырех элементов, причем термины эти понимались широко: вода — всякая жидкость вообще, воздух — всякий газ, земля — все твердые вещества, а огонь — все виды тепла.

Поход Чосера против алхимиков-шарлатанов произвел в свое время глубокое впечатление; считали, что статут 1403 г., запрещавший «умножение золота и серебра», был принят отчасти и под впечатлением рассказа Чосера.

Здесь кончается рассказ Слуги каноника

ПРОЛОГ ЭКОНОМА

(пер. И. Кашкина)

От леса Блийн проехали мы прямо Через селенье «Горбыли да ямы» (Так Горблдаун паломники зовут). И расшутился наш трактирщик тут: «А ну, друзья, потянем дружно репку, [295] Она в грязи, видать, застряла крепко. Да разбудите же того лентяя, Того пропойцу, олуха, слюнтяя, Его любой сумеет вор украсть, Когда поспать задумает он всласть. Смотрите, как клюет наш повар носом, Смотрите, как в седле сидит он косо. И это повар лондонский? Позор! Толкните в бок его. Какой бы вздор Он нам ни рассказал, черед его. Нам повара известно мастерство: Рыгали мы не раз, обед откушав. Эй, повар! Стыдно, друг. Проснись! Послушай! Не рано ли с полудня отдыхать? Иль ночью блохи не давали спать? Иль с потаскушками ты колобродил? Иль, может, пьян ты? При честном народе Ты подбодрись, нельзя ж так раскисать». Весь бледный, повар стал тут бормотать: «Ох, сэр хозяин! — мямлил он, икая,— Такая малость… вот напасть какая… Еще соснуть бы… не хочу вина… И без того башка моя пьяна…» «Плоха надежда, — молвил эконом,— Куда ему теперь! Лишь об одном Он думать может, так давайте вам Рассказывать сейчас я буду сам. Смотрите-ка, лицом белей он мела И выпучил глаза, как угорелый. Потухли очи, еле дышит он, И вкруг него весь воздух заражен Зловоньем тяжким, это знак болезни. Тебя жалеть? Ну нет! Да хоть ты тресни От перепою, пьяница, чурбан! Пусть лопнет твой луженный водкой жбан. Чего зеваешь, рот вовсю разиня, Закрой скорее пасть свою, разиня, Не то влетит тебе в утробу бес. Сиди ты смирно! Ну, куда полез? Мутит тебя небось, вонючий боров, И от вина, и от моих укоров. Вы посмотрите на него, друзья, Вот цель для лука или для копья. [296] Его вспороть, как чучело с трухою, Занятно было бы. Увы, с какою Дубиною судьба связала нас! Ну, что, дурак, с меня не сводишь глаз? Ну хоть напился б ты «до обезьяны», А то ты, как баран иль боров пьяный». [297] Хоть повар ярости не мог сдержать, Но не способен был он отвечать. Не в силах выбраниться, с перепою Он замотал тяжелою башкою. Потом, как куль, с седла свалился в грязь. Его встряхнули, со смеху давясь: «Эх, повар! Всадником быть захотел. Сидел бы в кухне, в очаге вертел И жарил дичь, а то полез туда же». Весь вымазанный, был свиньи он гаже, Когда с трудом назад его в седло Старанье общее приволокло. И поднялись тут аханья да охи, Ехидный смех и сожаленья вздохи. «Его, видать, упорно держит хмель! — Сказал хозяин эконому. — Эль Ему попался крепкий или слаб он, Но только весь блевотиной закапан. Перхает, кашляет, бормочет в нос, А то еще проймет его понос. Ему как будто стало много хуже, Как бы ему не выкупаться в луже, Тогда опять тащить придется нам Его из грязи. Как гиппопотам, Он грузен и тяжел. Пусть протрезвится. С него рассказом нам не поживиться. Ну, что ж. Рассказывай. Но чересчур уж Ты строг к нему. Как сам набедокуришь И счетец на провизию подашь С надбавкой, что тогда? Обычай ваш Я хорошо, мой друг, прекрасно знаю. Так не пришлось тогда бы краснобаю И повара подачкой подкупать, Чтоб он обид не вздумал вспоминать». «Ну мыслимо ль злопамятство такое? — Тут эконом сказал. — Да, коль не скроет Моих уловок повар, я впросак Могу попасть. Хотя он и дурак, Я бы готов деньжат ему добавить, Когда бы этим мог себя избавить От неприятностей. Ведь я бранил Его по-дружески. Я с ним шутил. Да разве я такого молодца Мог выбранить? Купил я тут винца Хорошего и крепкого баклажку. Вы видите, бедняге очень тяжко, Со мной он не откажет разделить Баклажку ту и мир восстановить. Вы все свидетели, что мировую Мы выпьем с ним, чтоб не браниться всуе». И впрямь к баклажке повар приложился, Но он не в первый раз опохмелился Уже в то утро, и вино не впрок Ему пошло; испивши сколько мог, Он благодарность промычал по-бычьи, Тем примиренья выполнив обычай. Тут с хохотом трактирщик закричал: «Смотрите, а ведь только что рычал, Теперь я знаю, как мирить буянов, Как врачевать любой обиды раны. С собой в дорогу бочку буду брать — Вином вражду и ссоры заливать. Великий Бахус! Вот кому хвала! Вот с кем ни скуки нет и нету зла. Печаль и скорбь в веселье обращает, Врагов мирит и жажду утоляет. Но будет нам о пустяках болтать, Сэр эконом, извольте начинать».

295

…потянем дружно репку. — Намек на старую игру «Dun in the Myre», упоминаемую у Шекспира в «Ромео и Джульетте» (I, 4, 40–41).

296

…Вот цель для лука или для копья. — Quintain — чучело для рыцарских упражнений, упоминается у Шекспира в «Как вам это понравится» (I, 2, 263). Обычно на один конец подвижного горизонтального шеста укрепляли щит или чучело, а на другой конец мешок с песком. При неверном ударе копья шест поворачивался вокруг своей оси, и подвешенный мешок ударял промахнувшегося по спине.

297

…ты, как баран иль боров пьяный… — Существовало предание, что, когда Ной посадил виноградную лозу, сатана окропил корни кровью овцы, льва, обезьяны и свиньи, которым и уподобляется пьяница. Сообразно темпераменту пьющего, в средние века различали четыре вида или степени опьянения: лев (холерик), обезьяна (сангвиник), баран (флегматик), свинья (меланхолик). Упоминанием о веселом «обезьяньем» хмеле собеседник подчеркивает состояние повара, упившегося до образа свиньи.

РАССКАЗ ЭКОНОМА [298]

(пер. И. Кашкина)

Здесь начинается рассказ Эконома о вороне

Жил Феб когда-то на земле средь нас, Об этом в книгах старых есть рассказ. Он был красавец рыцарь, весельчак. Его стрелы боялся злобный враг. Убил Питона он, когда тот змей На солнце выполз из норы своей. И много подвигов и славных дел Он луком страшным совершить успел. Умел играть на лютне он, на лире, И г олоса во всем подлунном мире Такого звонкого не услыхать. Вот Амфион, царь Фивский, ограждать Умел свой город сладкогласным пеньем, Но Феб пел лучше, звонче, без сомненья, И был к тому же строен он, пригож. Нет в мире никого, кто с ним бы схож По вежеству и красоте считался, А в благородстве с ним бы не сравнялся Славнейший рыцарь всех времен и стран. И в знак того, что змей им был попран, Носил в руке он лук свой смертоносный, Благоуханный, словно ладан росный. Так вот держал тот Феб ворону в доме, И в самой лучшей Фебовой хороме Стояла клетка. В ней же много лет Ворона та жила. Таких уж нет. Вся белоснежна, словно лебедь белый, Она не хуже соловья свистела И щелкала, а Феб ее любил, По-человечьи говорить учил, Как говорят иной раз и сороки. И уж не знаю я, в какие сроки, Но научилась птица говорить И речь людей могла передразнить. Еще жила жена у Феба в доме, Все в той же самой расписной хороме. Любил ее супруг и баловал И сутки круглые ей угождал, Но только, если правду вам сказать, Затеял он супругу ревновать. Держал ее, бедняжку, под замком И никогда гостей не звал он в дом, Страшась, что ими может быть обманут. Хоть ревновать мужья не перестанут, Но им скажу: друзья, напрасный труд. Вас все равно супруги проведут, Как бы ни заперли вы клетку прочно. Когда в делах и мыслях непорочна Жена, зачем ее вам запирать? Развратницу ж не тщитесь охранять, Всегда найдется для нее лазейка. А там поди-ка укори, посмей-ка. Чем жен стеречь… да лучше прямо в ад! Вам это все преданья подтвердят. Но я вернусь к тому, с чего я начал. Достойный Феб, о том весь свет судачил, Любил без памяти свою жену. Из всех страстей он знал лишь страсть одну — Ей угождать до самой до могилы. И не жалел своей мужской он силы, Лишь бы с супругою в приятстве жить И навсегда единственным пребыть. Но ничего снискать не удается, Когда природа в чем-нибудь упрется. К упрямству склонна вся живая тварь Теперь не меньше, чем когда-то встарь. Из коршуна не сделает наседку. Возьмите птицу и заприте в клетку, Ее кормите золотым пшеном, Поите не водой, а хоть вином И содержите в чистоте и холе — Но захиреет пленница в неволе. Стократ дороже клетки золотой Простор полей или шатер лесной, Где в скудости, в опасности и в страхе Жить доводилось этой бедной птахе, Где в пищу ей лишь червяки, да гады, Да нечисть всякая. А птицы рады, Когда из клетки могут упорхнуть, Опять свободно крыльями взмахнуть. Возьмите кошку, молоком поите, Иль мясом, рыбой вы ее кормите, А под вечер укладывайте спать С собою рядом в теплую кровать — Но пусть услышит мышь она в норе Или увидит птицу на дворе, Вмиг позабудет сливки, молоко, Глаза свои раскроет широко И на охоту тотчас побежит, Такой у ней к охоте аппетит. Коль угнездилась от природы страсть, Ее ничем непобедима власть. А то еще смотрите: вот волчица, Когда придет пора совокупиться, Своею похотью ослеплена, Самца такого выберет она, Что, поглядеть, нет хуже, — и довольна. Но, кажется, примеров уж довольно. Я о мужчинах только говорю, А к женщинам почтением горю. А вот мужчины, верно, похотливы, Непритязательны, нетерпеливы, Готов мужчина похоть утолить, Хотя б жену пришлося оскорбить Уж самым выбором подруги низкой, Которую он сам не пустит близко К жене красивой, ласковой и верной. Ах, плоть сильна, и только пламень серный Искоренит в нас любострастья грех. Да, новизна так привлекает всех, Что в добродетели и постоянстве, Как в повседневном тягостном убранстве, Никто из нас не может долго жить. И нечего об этом говорить. Был Феб, измены не подозревая И от жены беды себе не чая, Обманут легкомысленной женой. Всю страсть свою, весь пыл любовный свой, Не устрашась и не стыдясь нимало, Она другому втайне отдавала,— Он с Фебом рядом так же стать достоин, Как живодер с вонючих скотобоен. Себе получше выбрать не могла: Но от худого только больше зла. Феб надолго однажды отлучился, И вмиг с женою хахаль очутился. Неблагозвучно, подло это слово — Сказал его я, не желая злого. Платон-мудрец так написал однажды: «Со словом в лад верши поступок каждый». И если точным словом говорить, То слово с делом так должны дружить, Чтоб не было меж ними расхожденья. Я грубый человек, и, к сожаленью, Я грубо говорю. Но в самом деле,— Когда миледи согрешит в постели, Меж ней и девкой разница в одном: Ее любовника зовут «дружком», Когда прознают, самое же «милой», А девка с хахалем сойдут в могилу Позоримы прозванием своим. Не лучше ль словом грубым и одним Равно обеих грешниц называть И в слове том поступок их сравнять? Так точно и короны узурпатор, Тиран воинственный иль император С разбойником, как брат родимый, схож, Ведь нрав у них по существу все то ж. Раз Александр от мудреца услышал, Что если, мол, тиран всех прочих выше И может он законом пренебречь И целый город для забавы сжечь Или стереть с лица земли народец,— Тогда он, значит, вождь и полководец; Лишь от разбойника поменьше зла, [299] — Ведь шайка у разбойника мала,— Но Каина на нем лежит печать: Он для людей — отверженец и тать. Мне книжная ученость не пристала, Я не хочу, чтоб речь моя блистала Цитатами, вернусь скорее вспять, Чтоб попросту рассказ мой продолжать. Ну, Фебова жена дружка позвала И долго страсть в постели утоляла. Ворона в клетке видела все это И, Фебу верная, была задета. Когда вернулся Феб к себе домой, Он изумлен был песенкой такой: Она закаркала: «У-крал! У-крал! У-крал!» «Я от тебя такого не слыхал,— Феб удивился. — Ты ж умела петь. Так отчего ж ты стала так хрипеть? Ведь прежде ты певала так приятно. Что значит этот возглас троекратный?» И Фебу тут ворона так сказала: «Не зря я столь зловеще распевала. О Феб! Твоей не ценят красоты, Учтивости, душевной чистоты, Твоих забот и твоего таланта, Того, что ты бесценней адаманта. Мерзавец низкий честь твою украл И в грязь ее кощунственно втоптал. Он, этот червь в сравнении с тобою, Бесчестил ложе здесь с твоей женою». Чего ж вам больше? Фебу все сказала И грубыми словами описала Все в точности, как совершалось зло И от кого оно произошло. И отшатнулся Феб, и помертвел он, И боль ужасная пронзила тело, И в приступе невыразимых мук Он взял стрелу, согнул могучий лук И наповал жену свою убил, Которую без памяти любил. Так сделал он. Ну, что еще сказать? Червь сожалений стал его глодать, Кифару, лютню, арфу, псалтирьон [300] Разбив, свой лук сломал и стрелы он. Потом, к своей вороне обратись, Сказал с презрением: «Послушай, мразь, В твоих речах змеиный яд разлит. Убита не жена, а я убит. Увы! Что сделал я? И нет возврата. За тяжкий грех тягчайшая расплата. Подруга верная тяжелых дней, Жена моя, жемчужина ночей, Что мне всегда так сладостно светила,— Не может быть, чтоб ты мне изменила! Теперь лежишь бескровна, холодна, Злосчастная, невинная жена. Рука проклятая, как ты решилась? Как мысль в мозгу змеею угнездилась? Поспешный гнев, разящий наповал! О, подозрений горестных фиал! Едва его доверчиво испил я, Как существо чистейшее убил я. Где был рассудок и сужденье где? Когда клевещет мстительный злодей, Возможно ль без улики непреложной Вине поверить явно невозможной? Да не разит виновного стрела, Коль не докажут достоверность зла. И зло великое ты совершаешь, Когда с возмездием столь поспешаешь, Как я, злосчастный, ныне поспешил. Слепящий гнев, скольких он погубил. Увы! Что жизнь теперь мне? Умираю!» И, обратись к вороне: «Знаю, знаю, Чем наказать тебя за клевету, Была бела ты, как жасмин в цвету, И пела ты всех соловьев звончей, И речь твоя журчала, как ручей. Отныне ты всего навек лишилась: В последний раз в словах твоих струилась Отрава, коей корень сатана. Как сажа, будешь ты теперь черна, Нахохлившись, людское сердце хмуря, Ты каркать будешь, если дождь иль буря Приблизится. Ты и твое потомство Поплатитесь навек за вероломство». И он схватил завистливую птицу, Вмиг перья ощипал, и, как черницу, Он в рясу черную ее одел, И отнял речи дар, и повелел, Чтобы не пела никогда отныне, Кичась пред птицами в своей гордыне. И вышвырнул ревнивицу за дверь, Чтоб презирал ворону всякий зверь, Как верную служанку сатаны. Вот почему вороны все черны. Друзья мои. Из этого примера Вы видите: во всем потребна мера. И будьте осмотрительны в словах. Не говорите мужу о грехах Его жены, хотя б вы их и знали, Чтоб ненавидеть вас мужья не стали. Царь Соломон, как говорит преданье, Оставил нам в наследство назиданье — Язык держать покрепче под замком, Но я уже вам говорил о том, Что книжной мудростью не мне блистать. Меня когда-то поучала мать: «Мой сын, вороны ты не позабудь И берегись, чтоб словом как-нибудь Друзей не подвести, а там, как знать, Болтливостью их всех не разогнать. Язык болтливый — это бес, злой враг, И пусть его искореняет всяк. Мой сын! Господь, во благости своей, Язык огородил у всех людей Забором плотным из зубов и губ, Чтоб человек, как бы он ни был глуп, Пред тем, как говорить, мог поразмыслить И беды всевозможные исчислить, Которые болтливость навлекла. Но не приносит ни беды, ни зла Речь осмотрительная и скупая. Запомни, сын мой, в жизнь свою вступая: Обуздывай язык, пускай узда Его не держит только лишь тогда, Когда ты господа поешь и славишь. И если хоть во что-нибудь ты ставишь Советы матери — будь скуп в словах И то ж воспитывай в своих сынах, Во всем потомстве, коль оно послушно. Когда немного слов для дела нужно, Губительно без устали болтать». Еще сказала мне тогда же мать: «Многоглаголанье — источник зла. Один пример привесть бы я могла: Топор, он долго сучья отсекает, Потом, хвать, руку напрочь отрубает, И падает рука к твоим ногам. Язык так разрубает пополам И дружбу многолетнюю, и узы, Связующие давние союзы. Клеветники все богу неугодны. Про это говорит и глас народный, И Соломон, и древности мудрец — Сенека, и любой святой отец. Прочтите хоть псалмы царя Давида. Коль слышал что, не подавай ты вида, Что разобрал, а если при тебе Предался кто-нибудь лихой божбе, Речам опасным, — притворись глухим. Сказал народ фламандский и я с ним: «Где мало слов, там мир и больше склада». Коль ты смолчал, бояться слов не надо, Которые ты мог не так сказать. А кто сболтнул — тому уж не поймать Спорхнувшей мысли. Коль сказал ты слово, То, что сказал, — сказал. Словечка злого, Хотя б оно и стало ненавистно, Нельзя исправить. Помни днесь и присно, Что при враге не надобно болтать. Ты раб того, кто сможет передать Слова твои. Будь в жизни незаметен, Страшись всегда и новостей и сплетен. Равно — правдивы ли они иль ложны; Запомни, в этом ошибиться можно. Скуп на слова и с равными ты будь И с высшими. Вороны не забудь.

298

Сюжет рассказа многократно использован до Чосера от Овидия, «Метаморфозы» (II, 534, 632), до Гауера. Однако только Чосеру принадлежит пародийная окраска этого сюжета; он переносит лучезарного бога Аполлона, его лук и прочие атрибуты, в обстановку домашнего очага почтенного буржуа — под стать представлениям самого эконома.

299

…Лишь от разбойника поменьше зла… — Развитие этого мотива см. в сатирическом романе Фильдинга «The History of Jonathan Wild the Great» (1743), в «Четвертом Послании» известного французского драматурга XVII в. Ж. Реньяра и т. д.

300

Псалтирьон(псалтирион) — музыкальный инструмент. Рассуждения об опасности болтовни взяты из работы Альбертино ди Брешиа «De arte loquendi et tacendi» («Об искусстве говорить и молчать»).

Здесь кончается рассказ Эконома о вороне

ПРОЛОГ СВЯЩЕННИКА

(пер. И. Кашкина)

Когда рассказ закончил эконом, Уж не палило солнце так, как днем, А в градусе двадцать девятом было, И пятый час, наверное, пробило. Сужу я по тому, что тень от нас При росте шестифутовом в тот час Равнялася одиннадцати футам (Ее измерил я примерно прутом). Сатурн уже поднялся в знак Весов, И слышен был трезвон колоколов. Хозяин наш, как первый в хороводе, И в этот раз в своем обычном роде Сказал нам речь: «Друзья мои, еще Один рассказ — и мы закроем счет, Мое исполним этим повеленье И наше общее о том решенье: Мы слышали людей различных званий, И господа молю о том заране, Чтоб он настроил на веселый лад Того, кто заключит наш длинный ряд. Ты, что плетешься на кобыле карей, Быть может, сэр, прелат ты, иль викарий, Иль попросту священник приходской, Но только до сих пор рассказ ты свой Таил от нас. А что ты обещал? Из всех теперь один ты задолжал. Так вот — суму скорее развяжи И басню нам сейчас же расскажи. Я по лицу веселому сужу, Что басней этой всех разодолжу. Уж больно скромен ты, Христовы кости! Застенчивость излишнюю отбрось ты». И отвечал священник: «Погоди И вымыслов ты от меня не жди. Нарушить назидание не смею, Которое преподал Тимофею Апостол Павел, он же порицает Того, кто правдою пренебрегает, Чтоб пустяки и басни сочинять. К чему же плевелы мне рассевать, Когда пшеницу я могу посеять? Веселость вашу не хочу развеять, Но если есть у вас, друзья, терпенье, Прослушать днесь благое поученье, Извольте; преподать его готов, И смысл моих приятен будет слов Для тех, кто слово праведное чтит, Кому и добродетель не претит. Южанин я, и очень сожалею, Что рэм, рам, руф низать я не умею, [301] По буквам звонкий складывая стих. Я рифмы сладость тоже не постиг. Так слух я ваш не буду щекотать, И в прозе мне позвольте рассказать. Быть может, ты хотел рассказа звонче, Чтоб пиршество сегодня им закончить, Но выслушай смиренный мой рассказ — В нем с божьей помощью хочу я вас Провесть по ступеням того пути, Которым в град небесный привести Господь сулит нам. Не судите строго, Коль приведу примеров слишком много. И если буду в текстах я неточен, Меня поправить я прошу вас очень. Я не начитан, в букве не силен, Держусь я смысла, был бы верен он, И с книжниками я не соревнуюсь, Но внять поправкам вашим обязуюсь». И тотчас же мы все на том сошлись, Что раз на богомолье собрались Свой путь пристойной речью завершить Уместно нам; и стали мы просить Священника начать благое слово. И, увидав, что выбора иного Нет у него, хозяин наш сказал: «Ну, сэр священник, так, как ты желал, Пусть будет. Слушать мы тебя готовы». Потом, смягчив слегка свой тон суровый: «Что ж, начинай, пожалуй, наставленье. Но солнце скоро сядет, к сожаленью. Пускай господь тебе укажет путь,— Будь поучителен, но краток будь».

301

…рэм, рам, руф низать я не умею… — Священник критикует распространенный в англосаксонской поэзии аллитерационный стих, в котором обычно трижды повторялась одна и та же предударная согласная.

Рассказ священника — это длиннейшая, написанная в прозе проповедь о семи смертных грехах и способах избежать или искупить их, основанная на трактатах «О покаянии» двух монахов-доминиканцев XIII в., Раймонда Пеннафорте и Гуильельмо Перальдуса, а также на «Somme de Vices et de Vertus» («Собрание пороков и добродетелей») брата Лорана (XIV в.).

В целом рассказ повторяет обычные мотивы проповеди, но разделы «О гордости» и «О скупости» содержат ряд мыслей о взаимоотношении богатых и бедных, господ и слуг, которые показывают глубокое недовольство Чосера феодальным строем угнетения. По балладе Чосера «Былой век» мы знаем, что поэт, ужасаясь войнам, насилиям и обманам своего века, предпочитает ему идеализированное первобытное состояние и естественное право.

Рассказ священника кончается так называемым отречением. Его принадлежность Чосеру подвергалась сомнению; во всяком случае, для «Кентерберийских рассказов» это неорганичный привесок. В нем писатель отрекается от всех своих переводов и писаний, «исполненных земной суетности»: «И от книги о Троиле, и от книги Молвы, и от книги о Двадцати пяти Дамах, и от книги Герцогини, книги о Валентиновом Дне и Собрании Птиц, и от книги Кентерберийских рассказов, и от всех других книг, исполненных греха, названия которых и сейчас не припомню, и от многих греховных песен и сказаний, за которые Христос в своей неизреченной милости да простит меня».

Весь характер и способ выражения, совсем не похожие на Чосера и близкие к церковным шаблонам, очень напоминают традиционные покаяния того времени. Возможно также, что «отречение» приписано Чосеру каким-нибудь благочестивым переписчиком, скорбевшим о душе автора нечестивых рассказов. Во всяком случае, если оно даже и принадлежит Чосеру, то вряд ли можно принимать всерьез это старческое покаяние.

И тут Священник начинает в прозе свою поучительную, но длиннейшую проповедь о семи смертных грехах и способах искупить их, на чем и обрывается незавершенная Чосером книга Кентерберийских рассказов