Кентерберийские рассказы

Чосер Джеффри

Здесь кончается рассказ Батской ткачихи

ПРОЛОГ КАРМЕЛИТА

(пер. И. Кашкина)

Достойный сборщик наш, почтенный брат, Всегда унизить пристава бы рад, Но до сих пор из страха иль приличья Ни слова не сказал; свое обличье Пристойное он важно сохранял. Теперь же он ткачихе так сказал: «Пошли вам боже радость и утеху, Сударыня. Не только нам потеху Доставили, затронули вопрос Преважный вы, который бы принес Нам пользу всем, найди он разрешенье. Но раз уж все мы ищем развлеченья, То предоставим это богослову, Я ж приберег для случая такого,— Коль соизволите вы, господа,— Про пристава церковного суда Историю, а знаете вы сами: Что доброго быть может с приставами? И хоть ничьих я не хотел ушей Тем оскорблять, но лишь прелюбодей, Ведомый приставом для наказанья, Вот приставу достойная компанья». Ему хозяин: «Вас учить не стану, Что вашему не подобают сану Слова такие. Вам ли задирать? Рассказ вы свой извольте начинать». А пристав буркнул: «Пусть монахи брешут. Что им угодно, в свой черед утешу Я кармелита так, что он поймет, Какая честь и воздаянье ждет Всех хвастунов монахов после смерти. Уж я его пройму, вы мне поверьте». Ему хозяин: «Будет вам бубнить, Не прерывайте вы рассказа нить».

РАССКАЗ КАРМЕЛИТА [215]

(пер. И. Кашкина)

Здесь начинается рассказ Кармелита

Так, слушайте, что расскажу вам, други: Викарий некий жил в моей округе. Он строгостью своею был известен — Даров не брал, не поддавался лести, Сжег на своем веку колдуний много, Карал развратников и своден строго, Судил священников и их подружек, Опустошителей церковных кружек, Обета нарушителей и клятвы: Коль осквернили чем-нибудь обряд вы, Коль вы не выполнили завещанья,— Епитимьей карал он в наказанье. Гроза ростовщиков и святокупцев, Бескровных, но мерзейших душегубцев,— Всего он строже был к прелюбодею, И в этом укорять его не смею. Того, кто добродетель нарушал, Всего суровей пеней он карал. Кто не платил налога с поля, с гари. Тот скоро узнавал, как строг викарий; Кто в церкви был на приношенья скуп, На тех всегда точил викарий зуб. На них он вел с десяток черных списков, Чтоб посохом их уловлял епископ. [216] Но мог и сам он налагать взысканье; Для этого имел на содержанье Он пристава, лихого молодца: По всей стране такого хитреца Вам не сыскать со сворою ищеек. Виновных он тащил из всех лазеек. Он с них изрядный получал доход. Иной ему заткнет подачкой рот, Иной ему невинного укажет. Не видывал я человека гаже. Но все-таки о нем я расскажу — За приставами я всегда слежу. Они же тронуть пальцем нас не смеют, Зане над нами власти не имеют. Вмешался пристав: «А еще, мой друг, Мы не имеем права трогать шлюх». На то хозяин: «Ты черед свой знай! Рассказывает он, ты не мешай. Вы ж приставов, отец мой, не щадите И на его гримасы не глядите». И продолжал рассказ свой кармелит: На воре шапка, вижу я, горит. Так вот, у пристава того на службе Все сводни были и ему по дружбе Своих клиентов помогали стричь. Как соколы заклеванную дичь Охотнику несут за кров и пищу, Они ему развратника отыщут, Он обдерет его, а сам патрон Не знает часто, как плутует он. Тянул он в суд разинь и простаков, Что рады были горстью медяков Иль выпивкой в таверне откупиться. За стерлинг он готов был удавиться И, как Иуда, в кошелек особый Ссыпал все золото, а скверной пробы Истертые монеты, барахло Домашнее его патрону шло В уплату штрафов или десятины. Так жил, в своих пороках триединый, Равно презренный пристав, сводник, вор. К знакомой шлюхе он ходил во двор, А та шепнет ему, что, мол, сэр Хью Забыл у ней свой посох и скуфью, А что сэр Ральф запачкал, мол, сутану (Всех пакостей перечислять не стану). Тут пристав их схватить грозится разом. Размахивает папским он приказом, Всегда все тем же, и волочит в суд, Где их возьмут да вмиг и обстригут. Когда ж руна лишалися бараны, Он речью льстивой заживлял их раны: «Не бойтесь, друг, я вас из черных списков Уж вычеркнул, и не найдет епископ О том проступке никаких следов, Поверьте, что служить я вам готов». Да вымогательств всяческого рода Не перечислить мне в четыре года. Был нюх его на этот счет утончен, Как у борзой собаки иль у гончей. Оленя им быстрее не загнать, Чем он прелюбодея мог поймать С супругой чьей-нибудь или девицей, Тогда проворству нечего дивиться, Когда оно приносит нам доход. И вот случилось, в дальний он приход Отправился за легкою добычей — Таков уж был у пристава обычай. Хотел вдову-старушку припугнуть И, вызвав в суд, содрать хоть что-нибудь. И вот в лесочке йомена он встретил И на приветствие его ответил. Был йомен тот наряден: весь в зеленом, Верхом он ехал на коне холеном; С ним лук и стрелы, шапка на макушке Зеленая с коричневой опушкой. «Привет вам, сэр, — его окликнул пристав,— Дай бог прожить вам в здравии лет триста». «Спасибо, друг, и вам того желаю. Вас первого сегодня я встречаю. Путь держите куда и далеко ль И направляетесь туда отколь?» «Да тут поблизости, взыскать налоги Меня направил господин мой строгий». «Так, стало быть, приятель, вы бэйлиф?» [217] «Вот именно», — сказал наш пристав, скрыв, Что при суде церковном находился. Церковным приставом он постыдился Себя назвать. Презренно это имя. «A depardieu, так, значит, ты сродни мне. И я бэйлиф, но редко здесь бываю, В округе этой никого не знаю. Давай же подружимся мы с тобой. Знай, полный кошелек всегда со мной. А если вздумаешь нас посетить, Готов с тобой и дом свой разделить». Не разобрав, что дело тут нечисто: «A gra’merci», [218] — ему ответил пристав. И

вот решили: надо им дружить, Почаще время вместе проводить. Был пристав говорлив и любопытен, В своих расспросах скор и ненасытен: «Где вы живете, дорогой мой брат? К вам в гости завернуть я был бы рад». «Живу я, друг, на севере далеко, [219] Но раз мы повстречались волей рока, Наверное, по мне ты затоскуешь И моего жилища не минуешь». «Хотел бы с вами чаще я встречаться, Чтоб можно было опытом меняться. По ремеслу вы пристав, как и я, К тому ж отныне с вами мы друзья. Вы мне расскажете свои приемы. Они мне, может статься, незнакомы. Коль есть в них грех, на это не глядите. Мои грехи покрыть мне помогите». «Да нет, мой друг, мне не к чему таиться, Но только нечем мне с тобой делиться. Совсем ничтожен личный мой доход: Что соберу — хозяину идет, А у меня хозяин очень строгий. И вот всю жизнь бью по дорогам ноги. Я вымогательством одним кормлюсь; Из года в год я так и этак бьюсь, Лишь бы с людей хоть что-нибудь содрать. Вот все, мой друг, что я могу сказать». «Вот именно, так поступать и надо,— Воскликнул пристав, — друг мой, сердце радо Об этом слышать. Я их не щажу, Коль попадутся — петлей пригрожу И обираю их дома до нитки, Как ни были б они в уловках прытки. Да в самом деле, коль не вымогать, Пришлось бы мне с семьею голодать. И нечего о том в исповедальне Нам каяться; в чужой опочивальне Сам исповедник побывал не раз, Так грех ему винить облыжно нас, Что мы кошель у грешников срезаем,— Мы тем вертеп разврата очищаем. Теперь открыть свое должны вы имя, Чтоб вас назвать приятелем своим я Пред всеми мог». Качнулся, словно в зыбке, В седле высоком йомен, тень улыбки Коснулась уст его, и он сказал: «Мой добрый друг, я вовсе не скрывал, Что родом бес я, что пришел из ада, Что мне туда вернуться вскоре надо, Все недоимки на земле собрав. Ты в основном был совершенно прав: И мне доход дают грехи людские, Опять же прав ты — все равно какие. И я готов на край земли скакать, Чтоб тот оброк любой ценой взыскать». «Не может быть! — тут пристав закричал.— А я-то вас за йомена считал. Да, но каков ваш облик и наряд, Когда к себе вернетесь вы назад?» «В аду определенной нету формы, А на земле — тут с некоторых пор мы Какой угодно принимаем вид. И, судя по тому, кто как глядит, Он человека, обезьяну видит Иль даже ангела (пусть не обидит Тебя тот облик, мой дражайший друг). И фокусник одним проворством рук Вам чудеса показывает; что же, Так с черта можно спрашивать и строже». «А почему столь разные обличья Вы принимаете? Из страха? Для приличья?» А черт ему: «Затем, чтоб нам верней Настичь добычу, подружиться с ней». «Да, но к чему вам хлопоты такие?» «Причины есть, мой друг, кое-какие. О них сейчас рассказывать мне лень. Да и к тому ж я потерял весь день; За утро ничего не перепало. Хвалиться мне добычей не пристало. Ловить ее — вот думаю о чем, А как ловить, не спрашивай о том. Ты не поймешь иных моих уловок, Хотя, как пристав, ты и очень ловок. Но ежели ты очень хочешь знать, Никто как бог велит нам хлопотать. Случается, в своем бесовском рвенье Мы исполняем божьи повеленья; Хотим ли этого иль не хотим,— Бессильны мы на деле перед ним, И иногда орудьем избирает Он нас своим и мучить позволяет Не душу грешника, одно лишь тело. Так с Иовом, коль помнишь, было дело. А иногда мы получаем власть И плоть и душу заодно украсть. И иногда поручено тревожить Нам только душу, отравляя ложью Ее покой; но если устоит Тот человек и веру сохранит — Спасет он душу, хоть бы для геенны Его костяк предназначался тленный. А то по воле божьей и слугой Нам быть приходится; иной святой, Как, например, святой Дунстан, епископ, Распоряжался бесами. Столь низко Не падал я, но раз на юге жил И там гонцом апостолам служил». «И что ж, из тех же самых элементов, Которые мы знаем от студентов, Готовите свои обличья вы?» И бес ему: «Ах, нет у нас дратвы, Что их скрепляла бы. Мы чаще просто Лишь притворяемся. Иль, скрав с погоста Несгнивший труп, в нем начинаем жить, Его устами смертным говорить. Так некогда пророк ваш Самуил Устами Пифонисы [220] говорил, Хоть сомневаются иные в этом; Разгадку предоставим мы поэтам И богословам, нам в том нет нужды. Но, вижу я, разгадки хочешь ты. Так надо в ад тебе со мной спуститься, На опыте там сможешь обучиться И с кафедры о бесах прорицать. Тогда их облик будешь лучше знать, Чем Данте Алигьери иль Вергилий, Которые у нас в аду не жили, Пока не умерли они, конечно. Но надо поспешать нам, друг сердечный. Ведь раньше, чем придется нам расстаться. Успеешь вволю ты наудивляться». «Ну, этому так скоро не бывать. Зачем мне нашу клятву нарушать? Пускай ты бес иль даже сатана, Пребудет в силе навсегда она. И верен дружбе я с названым братом, Пусть этой дружбе даже и не рад он. И на работе дружбу мы скрепим — Бери свое, — доволен я своим. Но если посчастливится нажить Богатство нам — давай его делить». «Ага, — промолвил бес, — ну что ж, идет». И снова двинулись они вперед. Когда они добрались до селенья, Которое наметил к разграбленью Церковный пристав, повстречался им Груженный сеном воз, а рядом с ним Хозяин хлопотал, стараясь сдвинуть Упряжку с места. Но глубоко в глину Колеса врезались, и воз стоял. Возница бешено коней хлестал, Вопя на них: «Ну, Скотт! Живее, Брук! Какому черту вас спихнуть бы с рук, Поганых образин; и надо ж было, Чтоб разродилась лучшая кобыла Такою парой хилой и ленивой. Да чтоб вас черт побрал с хвостом и гривой, А заодно и весь дурацкий воз». И пристав бесу задал тут вопрос: «А не поймать ли на слове мужлана? Давай проучим вместе грубияна. Ты слышишь, подарил тебе он воз, Коней и сено, и при этом нес Он богомерзкие, ты слышал, речи. Теперь ему отговориться нечем. Хватай коней, его ж я в суд сведу». «Он неподсуден адскому суду. И, видит бог, сбрехнувши тут про черта, Он мыслей не имел такого сорта. Спроси его иль погоди-ка малость». Хозяина же обуяла жалость. Он потрепал исхлестанные спины, И кони налегли, и вот из глины Воз сдвинулся. «Еще, ребятки, но! — Вскричал хозяин. — Знаю я давно, Что славные вы оба животины, И не видать позорной вам кончины, Вас не сведет на бойню живодер. Но, Серый, но! Берись дружней, одер! Да наградит господь вас за работу. Не буду я вас больше гнать до поту». «Ну что, — промолвил бес, — иль я не прав? Отлично знаю их несносный нрав. Нет, милый друг, оставь его в покое, Кричит одно он — думает другое. И лучше нам с тобою удалиться, Уверен я, здесь нечем поживиться». По улице проехал пристав молча, Негодование мешая с желчью, Но вот опять он бесу зашептал: «Мой милый брат, недавно я узнал: Здесь проживает некая старуха. Скупа она, скорей лишится слуха Последнего, чем пенни из богатства- Отдаст. И покажу пример я братства. Прокорм нам будет нелегко добыть У здешнего народа. Так и быть. Смотри же, как с ним надо управляться. Старуха будет, знаю, упираться, И знаю, что за нею нет греха. Но как бы ни была она глуха, А вызов в суд она небось расслышит, И коль у ней не сгрызли денег мыши, Двенадцать пенсов я с нее сдеру. Я лишнего с клиентов не беру». И пристав постучался к ней в ворота: «Эй, вылезай, из своего болота. Иль, запершись в вертепе сем проклятом, Лежишь с каким-нибудь попом иль братом?» «Благословенье божие на вас, Сейчас я отомкну вам дверь, сейчас,— На стук его откликнулась вдова.— Я что-то не пойму, что за слова Произнесли вы, сэр, и что хотите?» «Сударыня, напрасно вы юлите. Ты знаешь ли, презренная карга, Благословляла ты сейчас врага Господня. Вот приказ; и завтра в суд Тебя, негодница, поволокут. А там и не за то еще ответишь». «Честной отец, мне кажется, ты бредишь. Спаси меня пречистой девы имя! Как можешь думать ты, чтоб я такими Грехами стала душу осквернять. Больна я, отче, надо мне лежать. Едва хожу я, верь ты мне, не верь ты. Но ехать в суд? Мне это горше смерти. А если в чем меня в суде винят, Так запиши в бумажке, милый брат, А я уж попрошу пойти юриста. Мне-то зачем, мое ведь дело чисто». «Ну, черт с тобой. Но много ты потратишь В суде кормов. Так лучше мне заплатишь Двенадцать пенсов. Я ж приказ порву. Плати скорей, — я, видит бог, не вру: Мне пенс перепадет из этих денег. Викарий наш корыстлив и скупенек». «Двенадцать пенсов! — охнула она.— Да где ж их взять? Честная пелена Христова гроба! Ни полушки нету, Последнее внесла я по обету. Кору с деревьев ем я и траву. Не обижай ты бедную вдову». «Эк невидаль, старухина хвороба. Пусть черт возьмет тебя. Хотя из гроба — Но деньги мне должна ты заплатить». «Но, видит бог, мне негде их добыть». «Плати, карга. Не то я сам найду, Что взять. Давай вон ту сковороду. Ты мне должна еще с тех пор, как мужа Ты оброгатила и я, дурак, был нужен, Чтоб грех покрыть и от суда спасти». «Ну, как не стыдно, господи прости? Тебя в глаза я в жизни не видала Да и в судах ни разу не бывала. Была чиста я перед мужем телом, Не согрешила помыслом иль делом, Иди ты в ад с моей сковородой, Пусть сатана подавится тобой». За ним старуха, плача, поползла И, как умела, вора прокляла. А бес спросил: «Так, значит, в самом деле Его отправить в ад бы вы хотели? Вас, матушка, быть может, я не понял?» И пристав так старушку эту пронял, Что крикнула: «Пусть черт его возьмет, Коль сковороду мне он не вернет». «Ну, нет, карга! Что мне попало в когти, То уж мое. Зови, чтоб черт помог те, А я уж кстати платье прихвачу». «Постой-ка, друг, сказать тебе хочу, Придется это или нет по нраву, Что сковородкой и тобой по праву Теперь владею я, — так бес сказал,— Хочу, чтоб в ад скорее ты попал, Узнаешь там, верь дьяволову слову, Такое, что не снилось богослову». И с тем проворно к приставу он скок И в ад его с собою уволок, Где мытарям местечко всем готово, Как то свидетельствует божье слово. Будь этот пристав более пристоен И вашего внимания достоин, Я по Писанию б вам рассказал, В какие он мучения попал, Тогда бы сердце ваше содрогнулось. Но даже если б сотня лет минулась, Не мог бы я те муки передать. Молитесь, чтоб господня благодать Вас защитила от таких мучений, От козней дьявола и искушений. Лев, рыкающий в логове, не дремлет. И тот, кто гласу моему не внемлет, Добычей зверя может вскоре пасть. Но не бескрайна адских козней власть, Коль не нарушите господня слова, Вас оградит любовь и кровь Христова. Помолимся ж о грешных приставах, Страдающих у дьявола в когтях.

215

Рассказ кармелита характеризует отношение Чосера к притеснению бедного люда всякого рода феодальными грабителями, не последними из которых были духовные отцы, епископы-феодалы. Еще определеннее взгляды Чосера выражены в проповеди священника.

216

…Чтоб посохом их уловлял епископ. — Проповедники поясняли своей пастве, что крюк на рукоятке епископского посоха предназначен для того, чтобы тянуть грешников на путь истины, а острие — чтобы расправляться с ослушниками.

217

Бэйлиф— пристав гражданского суда.

218

Большое спасибо (франц.).

219

…Живу я, друг, на севере далеко… — По древнегерманской мифологии, ад — «царство хлада и мрака» — был на севере. Там же было, по представлению средневековья, и обиталище Люцифера (Мильтон, «Потерянный рай», стихи 755–760).

220

Пифониса— первоначально жрица храма Дельфийского оракула, построенного на месте победы Аполлона над змеем Пифоном; позднее всякая прорицательница, в данном случае — Эндорская колдунья.

Здесь кончается рассказ Кармелита

ПРОЛОГ ПРИСТАВА ЦЕРКОВНОГО СУДА [221]

(пер. И. Кашкина)

Церковный пристав, выслушав рассказ, В седле привстал; на брата разъярясь, Он, как листок осины, задрожал. «Молю вас слезно, господа! — вскричал.— Коль вам пустые бредни не претят, Которые наплел здесь этот брат, Позвольте мне поведать кой о чем. Хвалился он, что ад ему знаком: Коль братья с бесами одной породы, Ну как бесовской им не знать природы? Ведь, черт возьми, слыхали мы стократ, Как брат один попал однажды в ад. В виденье ангел с братом вознеслись, И ангел вверх водил его и вниз, Чтоб все мученья ада брат познал, Но тот нигде монахов не сыскал,— Одни миряне наполняли ад. И ангела так вопрошает брат: «О сударь! Неужель мы столь блаженны, Что не для нас мучения геенны?» «Нет, — молвил ангел, — здесь вас очень много». И к Сатане пустилися в дорогу. И видит брат, дойдя: у Сатаны Хвост протянулся с парус ширины. «Приподыми свои хвост, о Сатана! Промолвил ангел, — покажи до дна Узилище, монахи где казнимы». И полуверстной вереницей мимо, Как пчелы, коим стал несносен улей, Тыщ двадцать братьев вылетело пулей Из дьяволова зада и в облет Омчали роем ада темный свод. Потом, поспешно прилетев назад, Вползли на место; в сатанинский зад, И дьявол хвост поджал и замер снова. Увидев ада горшие оковы, Покинул брат загробные пределы, И дух его вновь возвратился в тело По божьей милости, и он проснулся, И, вспомнив сон свой, въяве ужаснулся Зад Сатаны вообразив себе, И плакал горько о своей судьбе. Нас бог спаси, обманщиков карая, Такой мольбой рассказ свой начинаю»,

221

Пародируя здесь распространенный в средние века жанр «видений», Чосер вместе с тем зло высмеивает распространенное среди монахов представление о том, что в раю им уготовано место в складках мантии богоматери или в прободенном боку спасителя.

РАССКАЗ ПРИСТАВА ЦЕРКОВНОГО СУДА [222]

(пер. И. Кашкина)

Здесь начинает Пристав свой рассказ

В Йоркшире есть болотистая местность То Холдернес и вся его окрестность. У сборщика была на откупу Округа эта; он взимал крупу С нее, муку, сыры, соленья В награду за благое поученье. Бывало, так он с кафедры вещал: «Молю, чтобы никто не забывал, Что без деяний дом господень пуст, Что мертвым надобен сорокоуст И надо поручать его монахам, А не бездельникам попам, неряхам, Которые то утреню проспят, То не помянут, то не покадят, И не заевшимся монастырям, А братьям сборщикам по их трудам. Сорокоуст избавит от мучений Усопших души, коль без промедлений Его служить, а не по мессе в день, [223] Как делают попы, которым лень. Ведь это же лгуны и тунеядцы! Не стыдно им на мессах наживаться. Освободите души из узилищ, Пока они мучений не вкусили. Ведь каково им там: пилой, клещами И раскаленными сковородами Там истязают и на углях жгут, Они ж напрасно избавленья ждут. Так поспешите, братья, их избавить И щедрыми дарами в рай направить». Когда же красноречье истощалось И прихожан мошна опустошалась, Сказав «аминь», он шел в другой приход, Там обирать доверчивый народ. И, рясу подоткнув, взяв сумку, посох, Не разбирая, сыты или босы Хозяева, стучался в каждый дом, Выпрашивал обед, сыр, эль и ром. Другой монах нес посох и таблички [224] Слоновой кости; он имел привычку Записывать дары и всех людей, Что заслужили щедростью своей Его молитвы. Восклицал он громко: «О братия! Пуста еще котомка! Пшеницы бушель, рис, зеленый лук, Пирог, иль окорок, иль сыра круг — Все примем мы, и по цене, по весу,— За пенни — свечку и за шиллинг — мессу Получите взамен. Драгие леди! Коль нету под рукой монет иль снеди, Мы примем шерсти куль или моток, Иль полотно, иль вязаный платок. Сестра драгая, вписываю имя, Не умаляйтесь вы перед другими». И на спине широкой, богатырской Нес здоровенный служка монастырский Пустой мешок и наполнял его Добычею патрона своего. И только что из двери выходили, Как имена, начертанные стилем, Монах проворно затирал ножом И в следующий направлялся дом. «Ложь, пристав, ложь!» — брат сборщик завопил. Хозяин сборщика остановил: «Спокойно, друг, ну что за восклицанья! Не трусь, монах, не обращай вниманья». «Так я и сделаю», — тот отвечал И, не смущаясь, тут же продолжал: «И вот пришел сей недостойный брат В дом, где его радушней во сто крат, Чем у других хозяев, привечали. Но в этот раз хозяин был печален. К одру болезни он прикован был. «Hic Deus, [225] — брат умильно возгласил.— Друг Томас, мир тебе! Давно ль ты болен? Уж так-то я всегда тобой доволен! Всласть попили за этим мы столом!» И с лавки он кота смахнул перстом, Жезл положил, и шляпу, и мешок И занял сам привычный уголок; А спутников послал вперед он в город, Чтоб продали там снеди полный короб И заказали ужин и ночлег. Больной лежал не подымая век, Но гостю все ж с почтеньем прошептал он, Что, да простит отец, сидеть устал он, Но рад его послушать и принять. И начал сборщик, как всегда, вещать: «Свидетель бог, о вашем я спасенье Не оставляю, друг мой, попеченья. Не счесть акафистов, молитв и свечек, Которых я, как жертвенных овечек, Принес за вас к святому алтарю. A ex cathedra [226] как я говорю, Я текстами ваш слух не утруждаю, Их толкованием сопровождаю, А толкование — тяжелый труд, Слова иные прямо насмерть бьют. И вот внушаю, чтобы не скупились И чтоб даянья братии дарились. Но где ж хозяйка? Что ее не видно?» «Да во дворе замешкалася, видно. Сейчас придет». И точно, появилась В дверях хозяйка и чуть-чуть смутилась. «Святой отец, да где ж вы пропадали? Полгода, как вы нас не навещали». Хозяйку, толстощекую, что репка, Монах галантный тут же обнял крепко, Поцеловал и, обращаясь к ней, Защебетал, как юркий воробей: «Сударыня, когда бы мог, поверьте, Не покидал бы вас до самой смерти. И где бы ни была моя нога, Повсюду я покорный ваш слуга. Я обошел по всей округе храмы, Но не видал нигде прелестней дамы». Она в ответ: «Ну что вы, нет, не надо! А гостем вас всегда я видеть рада». «О, grand merci! Я рад услышать это. Во мне душа любовию согрета. Но если будет ваше позволенье, Я Томасу благое наставленье Хотел бы преподать. Ведь духовенство Приходское и всякое священство Лениво очень; на свой риск и страх Я поступаю в божиих делах. Вещаю я Петра и Павла слово, Ищу повсюду я себе улова. Но и Христу идет с того процент, Пред ним оправдываю свой патент». «Да, да, отец, вы мужа побраните И к благодушию его склоните. Уж, кажется, хожу за ним, ей-ей, А он колюч, что рыжий муравей. Ночей не сплю и телом согреваю, Ногой его иль грудью прикрываю, Но уж такой угрюмый, видно, норов У муженька, что хрюкнет, словно боров,— Таков на все единственный ответ, И никакой другой утехи нет». «Ах, Томас! Je vous dis. [227] Ах, Томас, Томас! То беса козни — не господень промысл. Гнев господом строжайше запрещен. Гневливый будет адом укрощен». Хозяйка гостю: «Отче, мне скажите, Что за обедом кушать вы хотите?» «Мадам, — он отвечал, — лишь ломтик хлеба (Неприхотлив я в пище, видит небо), Да каплуна печенку и пупок, Да жареной баранины кусок. Но всякое убийство мне претит, И вы испортите мне аппетит, Коль для меня каплун заколот будет, Пускай меня за алчность не осудят — Не яства высшая моя награда: Евангелье — души моей услада. А плоть моя иссушена постом, Молитвою и ревностным трудом, И не варит желудок истощенный, Вы не сердитесь, если я, смущенный Заботой вашей, это говорю, Лишь вас таким доверием дарю». «А знаете ли, сэр, какое горе Нас посетило. Сын мой умер вскоре После того, как были вы у нас». Брат отвечал: «Лишь только он угас (Тогда в своей я находился келье), Я ощутил духовное веселье И видел, как душа его неслась Во славе в рай, и слышал трубный глас. И два тогда со мною бывших брата (За милостыней им без провожатых, Как знак доверья, с некоторых пор Ходить повсюду разрешил приор [228] ) — Так вот, брат ризник и больничный брат (Всегда я наставлениям их рад) То знаменье увидели со мною. И слезы покатилися, не скрою. Мы слышали не погребальный звон И не души усопшей скорбный стон,— Был слышен звук чарующей свирели, И мы «Te Deum» [229] хором все запели, А я вознес создателю хвалу И Вельзевулу возгласил хулу. И верьте мне, почтенный сэр и леди, Молитвы наши крепче ярой меди, И тайн господних видим больше мы, Чем люди светские, будь дети тьмы Хоть королями, хоть временщиками. Мы истончили плоть свою постами И воздержаньем; а они живут В богатстве, в праздности, и вина пьют, И яства ненасытно поглощают — Зато и откровения не знают. Соблазны мира — для монаха тлен. Богач и Лазарь сей юдоли плен Несли по-разному, и воздаянье Им было разное. Пусть воздержанье Хранит монах, посты пусть соблюдает, Пусть кормит душу, тело ж изнуряет. Не надо нам богатого жилища, Лишь вретище, ночлег, немного пищи — Вот что потребно нам в скитаньях наших, И в этом сила всех молитв монашьих. На высоте Синайской Моисей Постился строго долгих сорок дней. С пустым желудком, выбившись из сил, Молился он, и бог ему вручил Скрижаль закона; а Илья-пророк На высоте Хоребской изнемог, Постясь пред тем, как говорить с всевышним. Арон-первосвященник в платье пышном Входил во храм, но с животом пустым. Пред этим сам он да и все, кто с ним, Служили богу, ничего не пили, Чтоб разум им напитки не темнили, Под страхом смерти трезвость соблюдали, С пустым желудком богу предстояли. Тому, кто сей запрет нарушит, — горе! Он примет смерть, пребудет он в позоре. Об этом хватит. Но везде в Писанье Найдем примеры мы для подражанья. Блаженны нищенствующие братья, Для нас Христос раскрыл свои объятья. Дал целомудрие взамен жены. Мы с бедностию им обручены И с милосердьем, щедростью, смиреньем, Слезами и сердечным умиленьем И воздержанием. Скажу я вам, Что внемлет бог предстательству, мольбам Смиренной братьи, не молитве вашей Пред трапезой, с которой гонят взашей Монаха нищего. Так ты и знай, Через обжорство был потерян рай. Там человек невинным пребывал, Но, плод вкусив, блаженство потерял. Еще одно тебе, мой друг, открою,— Хотя и нету текста под рукою, Но я на глоссу [230] некую сошлюсь, Что наш господь, сладчайший Иисус, Имел в виду, конечно, нас, смиренных, Сказав, что духом нищие блаженны. Так и везде в Писании. Суди же, Кто к духу, да и к букве много ближе — Мы или те, кто блага наживает И в пышности, как в луже, погрязает? Тьфу на их пышность и на их разврат! Пускай в геенне все они сгорят. Они, как видно, с Йовиньяном схожи, Как он, брюхасты, наглы, краснорожи, Жирны, что кит, и тяжелы, что гуси, И налиты вином так, что боюсь я, Не лопнули б, как тонкая бутыль, Которую расперла снеди гниль. Не благолепны, друг мой, их моленья, Как загнусят Давида песнопенья. И не они всевышнего прославят, Как изрыгнут: «Cor meum eructavit». [231] Равно как в древности, так и сегодня Кто, кроме нас, идет путем господним? Ведь мы, вершители господня слова, Не только слушать — исполнять готовы. Наш голос сладок для господня слуха, Он нам внимает, верь мне, в оба уха. Как сокол, что взмывает в облака, Так и молитва наша высока, Доходчива до божия престола. Ах, Томас, Томас! Нашего глагола Столь велика пред богом благодать, Что не могу тебе и рассказать. Молитвой нашей только и живешь ты, Хотя того не ценишь даже в грош ты. И день и ночь возносим мы моленья, Чтоб дал тебе всевышний исцеленье И каждым членом вновь ты мог владеть». «Свидетель бог, старался я радеть За эти годы целой своре братьев. Что им скормил, того не смог содрать я Со всех клиентов, разорился в пух. Но легче на волос не стал недуг. А денежки прощай. Они уплыли». «Все потому, что неразумно были Обращены. К чему сменять так часто Молельщиков? С одним водись, и баста. Не исцелит цирюльник иль аптекарь, К чему они, коль лечит лучший лекарь? Тебя непостоянство, Томас, губит. Ну кто тебя, как мы, жалеет, любит? Тебе ль молитвы нашей недостало? Нет, дело в том, что ты даешь нам мало: «Даруй в обитель эту порося; В обитель ту пошли, жена, гуся; Дай брату грош, пускай его не злится». Нет, Томас, нет, куда это годится? Разбей ты фартинг [232] на двенадцать долек — Получишь даже и не ноль, а нолик.

222

Рассказ пристава — лучший образец того, как фабула может быть подчинена целям построения характерного образа. В облике монаха многозначителен каждый штрих: то, как он галантно целуется с хозяйкой, как привычным жестом завсегдатая сгоняет со скамейки кота и занимает насиженное, самое теплое местечко у печки. А далее все отступления служат к добавочной его характеристике. Он прикидывается постником и восхваляет бескорыстие и воздержание монахов. Чтобы подольститься к хозяйке, он тут же сочиняет, что видел, как возносилась в рай душа ее умершего сына; чтобы склонить хозяина к щедрым дарам, красноречиво обличает скупость; чтобы заручиться поддержкой хозяйки, громит гневливцев, и т. д. Словом, к тому времени, как наступает центральный, кульминационный пункт фаблио, все основное Чосером уже сказано, и он, легко скользнув по рискованной ситуации, весело хохочет над ней в концовке.

223

…а не по мессе в день… — Иногда монахи умудрялись прочитывать весь сорокоуст (в католической церкви тридцать заупокойных служб) в один день, уверяя, что этим они избавляют усопших от двадцати девяти дней из тридцати положенных на пребывание в чистилище.

224

Таблички— дощечки из слоновой кости с нанесенным на них слоем воска. Писали на них, выводя буквы острой палочкой — стилем и заглаживая ранее написанное ножом.

225

Бог да пребудет [с вами] (лат.).

226

С амвона (лат.).

227

Я вам говорю (франц.).

228

…За милостыней им без провожатых… // Ходить повсюду разрешил приор… — По монастырским правилам, братья сборщики всегда ходили попарно. Право ходить в одиночку давали возраст и заслуги.

229

«Тебе, бога [хвалим]» (лат.).

230

Глосса— комментарий, толкование.

231

«Излилось из сердца моего [слово благое]» (лат.).

232

Фартинг— самая мелкая английская монета в одну четвертую пенса.

Вещь в целом — сила, пусть под спудом скрыта, Но силы нет, коль на куски разбита. Я не хочу обманывать и льстить, Молитву хочешь даром получить, Но бог не раз вещал, вещал стократы, Что труженик своей достоин платы. Твоих сокровищ, Томас, не хочу я, Но их охотно господу вручу я. И братия помолится охотно, Да обратится дар твой доброхотный На церковь божью. Если хочешь знать, Сколь велика в том деле благодать, Я на угодника Фому [233] сошлюся, Что строил храм для короля-индуса. Ты вот лежишь, бесовской полон злобой, Всецело занятый своей особой. Жену свою, страдалицу, бранишь И кроткую овечку жесточишь. Поверь мне, Томас, бог тебя осудит, Не ссорься с нею, много лучше будет,

233

Апостол Фома — Апостол Фома, согласно апокрифическому преданию, проповедовал в Индии и, будучи зодчим, обратил деньги царя Гондофоруса, предназначенные для постройки дворца, на построение церкви Христовой на небесах.

Ведь пожалеешь сам ты наконец. Об этом вот что говорит мудрец: «Не будь ты дома аки лютый лев; Не обращай на ближних ярый гнев, Тебя в беде друзья да не покинут». Страшись, о Томас! Мерзкую скотину Ты выкормил в утробе: то змея, Что средь цветов ползет, свой хвост вия, И насмерть вдруг украдкою нас жалит. Ее укус кого угодно свалит. Ведь жизни тысячи людей лишились Лишь оттого, что с женами бранились Или с наложницами. Ты ж, мой друг, Такой пленительной жены супруг, Зачем с ней ссориться тебе напрасно? Скажу тебе, что нет змеи ужасной, Которая б опаснее была, Чем женщины, когда ты их до зла Доводишь сам придирками своими. О мести мысль овладевает ими. Гневливость — грех, один из тех семи, Которые бушуют меж людьми И губят тех, кто их не подавляет. И каждый пастырь это твердо знает, Любой из них тебе бы мог сказать, Как гнев нас побуждает убивать. Гнев —

исполнитель дьявольских велений. О гневе мог бы я нравоучений До самого утра не прерывать. Вот почему молю святую мать, Да не вручит гневливцу царской власти. Не может горшей быть для всех напасти. Чем на престоле лютый властелин. Вот в древности жил некогда один Такой гневливец. Говорит Сенека, [234] Гневливее не знал он человека. Два рыцаря уехали при нем Куда-то утром, а вернулся днем Один из них, другой не появлялся Довольно долго. И тотчас раздался Владыки приговор над виноватым: «Ты учинил недоброе над братом, За то твой друг тебя сейчас казнит». И третьему он рыцарю велит: «Возьми его и умертви тотчас». Но не пришлось казнить его в сей раз. Уж к месту казни оба приближались, Как с рыцарем пропавшим повстречались. Тут ими овладел восторг великий. Все возвратились к лютому владыке И говорят: «Тот рыцарь не убит, Вот пред тобой он невредим стоит». Владыка рек: «Умрете вы, скоты, Все трое разом — ты, и ты, и ты». И первому: «Раз ты приговорен, Ты должен умереть». Второму он: «Ты стал причиной смерти для другого». «И ты умрешь. Ты ж не исполнил слова»,— Сказал он третьему и всех казнил. Камбиз гневливый выпивку любил, Иной он не искал себе утехи, Но не сносил ни от кого помехи. Один придворный, из больших ханжей, Его корил, чванливый дуралей: «Владыке гибель на стезе порока, И в пьянстве никогда не будет прока Ни для кого, не токмо для царя. Чего в глаза царям не говорят, То во сто глаз за ними примечают, Когда цари и не подозревают. Вина поменьше пей ты, ради бога, Ведь от него слабеют понемногу И разум человека, и все члены». «Наоборот, — сказал Камбиз надменный,— Я это докажу тебе сейчас. Вино не расслабляет рук иль глаз, У разума не отнимает силы, И в этом убедишься ты, мой милый». Тут он еще сильней стал пить, чем прежде, И вот что пьяному взбрело невежде: Придворному велит, чтобы привел Он сына своего, и тот пришел. Тут лежа царь опер свой лук о брюхо, А тетиву отвел назад, за ухо, И наповал убил стрелой ребенка. «Ну как? С вином не вся ушла силенка, И разум мой, и меткость рук и глаза?» Ответ отца не завершит рассказа. Был сын убит — так что ж тут отвечать? А случай сей нам всем потребно знать, И наипаче всех — придворной клике. «Ходить ты должен пред лицом владыки». [235] Да и тебе таков же мой совет. Когда бедняк, что в рубище одет, В каком-нибудь грехе погряз глубоко, Ты обличай его во всех пороках, Царей же наставлять остерегись, Хотя б в аду они потом Спеклись. Иль Кир еще, персидский царь гневливый, За то, что утонул в реке бурливой Любимый конь, когда на Вавилон Царь шел войной, поток был отведен, Река наказана, и все без броду Виновную переходили воду. Внемли словам владыки-остроумца: «С гневливцем не ходи путем безумца, Да не раскаешься». Что тут прибавить? И лучше, Томас, гнев тебе оставить. Слова мои, как половица, прямы, Со мной не будь ты хоть теперь упрямым. Бесовский нож от сердца отврати И разум исповедью освяти». «Ну нет. Зачем мне брату открываться? Сподобился я утром причащаться И перед богом душу облегчил. Вновь исповедоваться нету сил». «Тогда даруй на монастырь хоть злато. Обитель наша очень небогата, И, собираясь строить божий дом, Одни ракушки ели мы сырьем, Когда другие сласти уплетали,— Мы стены храма купно воздвигали. Но до сих пор стоят те стены голы, И в кельях нет ни потолка, ни пола. И я клянусь, ни чуточки не лгу,— За камень мы досель еще в долгу. Сними с нас тяжкие долгов вериги, Не то за долг продать придется книги. А нашего лишившись поученья, Весь свет, глядишь, дойдет до разоренья. Ну, если б нас, монахов, вдруг не стало? Да лучше б тьма небесный свет объяла, Чем вам хоть день прожить в грехе без нас. Кто б стал молиться и страдать за вас? И этот крест на нас лежит от века: Напутствуем больного человека Мы со времен пророка Илии. [236] Так неужели деньги ты свои В то милосердное не вложишь дело?» И затряслось в рыданьях громких тело, И на колени пал он пред кроватью, Вымаливая денежки на братью. Больной от ярости чуть не задохся, Хотел бы он, чтоб брат в геенне спекся За наглое притворство и нытье. «Хочу тебе имущество свое Оставить, брат мой. Я ведь брат, не так ли?» [237] Монашьи губы тут совсем размякли. «Брат, разумеется, — он говорит,— Письмо с печатью братство вам дарит, И я его супруге отдал вашей». «Ах так? — сказал больной сквозь хрип и кашель.— Хочу избавиться от вечной муки, И дар мой тотчас же получишь в руки, Но при одном-единственном условье, В котором мне не надо прекословить (И без того меня ты нынче мучишь): Клянусь, что злато лишь тогда получишь, Коль дар тобою будет донесен И ни один из братьи обделен Во всей обители тобой не будет». «Клянусь, — вскричал монах, — и пусть осудит Меня на казнь предвечный судия, Коль клятвы этой не исполню я». «Так вот, просунь же за спину мне руку (Почто терплю я, боже, эту муку?), Пониже шарь, там в сокровенном месте Найдешь подарок с завещаньем вместе». «Ну, все мое!» — возликовал монах И бросился к постели впопыхах: «Благословен и ныне ты и присно!» Под ягодицы руку он протиснул И получил в ладонь горячий вздох (Мощнее дунуть, думаю, б не смог Конь ломовой, надувшийся с надсады). Опешил брат от злости и досады, Потом вскочил, как разъяренный лев, Не в силах скрыть его объявший гнев. «Ах ты, обманщик! Олух ты! Мужлан! Ты мне еще заплатишь за обман, За все твои притворства, ахи, охи И за такие, как сейчас вот, вздохи». Подсматривали слуги при дверях И, видя, как беснуется монах, В опочивальню мигом прибежали, С позором брата из дому прогнали. И он пошел, весь скрюченный от злости, В харчевню, где уже играли в кости С подручным служка на вчерашний сбор. Им не хотел он открывать позор, И, весь взъерошась, словно дикобраз, И зубы стиснув, все сильней ярясь И распалившись лютой жаждой мести, Шаги направил в ближнее поместье; Хозяин был его духовный сын И той деревни лорд и господин. Сеньор достойный со своею свитой Сидел за трапезой, когда сердитый Ввалился брат и, яростью горя, Пыхтел со злости, еле говоря. Все ж наконец: «Спаси вас бог», — сказал он, И никогда еще не представал он Перед сеньором в облике таком. «Всегда тебя приветствует мой дом,— Сказал сеньор. — Я вижу, ты расстроен. Что, иль разбойниками удостоен Вниманием? Иль кем-нибудь обижен? Садись же, отче. Вот сюда, поближе. И, видит бог, тебе я помогу». «Меня, монаха, божьего слугу, Вассал твой оскорбил в деревне этой, Безбожник он и грубиян отпетый. Но что печалит более всего, Чего не ждал я в жизни от него, Седого дурня, это богомерзкой Хулы на монастырь наш. Олух дерзкий Осмелился обитель оскорблять». «Учитель, ты нам должен рассказать…» «Нет, не учитель, а служитель божий — Хотя и степень получил я тоже В духовной школе, не велит Писанье, Всем гордецам и дурням в назиданье, Чтоб званьем «рабби» нас вы называли,— Будь то на торжище иль в пышном зале…» «Ну, все равно, поведай нам обиду». «Хотя я в суд с обидчиком не вниду, Но, видит бог, такое поруганье Монаха, а per consequens [238] и званья Монашьего, и церкви всей преславной… Я не видал тому обиды равной». «Отец, надеюсь, исправимо дело. Спокойней будь. Клянусь господним телом. Ты соль земли, ты исповедник мой, Так поделись же ты своей бедой». И рассказал монах про все, что было, И ничего от них в сердцах не скрыл он. Не отвратив спокойного лица, Хозяйка выслушала до конца Его рассказ и молвила: «О боже! Ты все сказал, монах? А дальше что же?» «Об этом как вы мыслите, миледи?» «А что ж мне думать? Он, должно быть, бредил. Застлало голову ему туманом. Мужлан он, так и вел себя мужланом. Пусть бог его недуги исцелит И прегрешения ему простит». «Ну нет, сударыня ему иначе Я отплачу, и он еще заплачет. Я никогда обиды не забуду, Его ославлю богохульцем всюду, Что мне дерзнул такое подарить, Чего никто не сможет разделить, Да еще поровну. Ах, плут прожженный!» Сидел хозяин, в думу погруженный; Он мысленно рассказ сей обсуждал; «А ведь какой пронырливый нахал! Какую задал брату он задачу! То дьявольские козни, не иначе, И в задометрии ответа нет, [239] Как разделить возможно сей букет Из звука, запаха и сотрясенья. А он не глуп, сей олух, без сомненья». «Нет, в самом деле, — продолжал он вслух, В том старике сидит нечистый дух. Так поровну, ты говоришь? Забавно. И подшутил он над тобою славно. Ты в дураках. Ведь что и говорить, Как вздох такой на части разделить, Раз это только воздуха трясенье? Раскатится и стихнет в отдаленье. Pardi. [240] Еще напасти не бывало — Послали черти умного вассала. Вот исповедника он как провел! Но будет думать! Сядемте за стол, Пускай заботы пролетают мимо. А олух тот — конечно, одержимый. Пускай его проваливает в ад — Сам Сатана ему там будет рад».

234

Говорит Сенека… — Сенека Луций Анней (ум. в 65 г. н. э.) — римский философ. Здесь имеется в виду его диалог «О гневе», I, 16.

235

«Ходить ты должен пред лицом владыки». — 114-й псалом царя Давида, ст. 9.

236

…Мы со времен пророка Илии. — Кармелиты возводили начало основания своего ордена ко времени, когда пророк Илья удалился на гору Кармель.

237

Я ведь брат, не так ли? — Нищенствующие монахи снабжали своих благодетелей особыми письмами, в которых они обещали жертвователям духовное братство и вечное блаженство.

238

Следовательно (лат.).

239

…И в задометрии ответа нет… — По аналогии: в геометрии; у Чосера каламбурное arsmetric, по аналогии с arithmetic.

240

Ей-богу (франц.).

Следуют слова лордова оруженосца и кравчего о способе разделить вздох на двенадцать частей

А за спиной у лорда сквайр стоял, Ему на блюде мясо разрезал И вслушивался в эти разговоры. «Милорд, — сказал он, — нелегко, без спору, Вздох разделить, но если бы купил Мне плащ монах, я б тотчас научил Его, как вздох меж братьев разделить И никого при том не пропустить». «Ну говори. Плащ я тебе дарю. Ах, плут! Я нетерпением горю Скорей узнать, что ты, злодей, придумал,— И возвратимся снова все к столу мы». И начал сквайр: «В день, когда воздух тих, Когда в нем нет течений никаких, Принесть велите в этот самый зал От воза колесо, — так он сказал,— И колесо на стойках укрепите И хорошенько вы уж присмотрите (В таких делах заботливым хвала), Чтоб ступица его с дырой была. Двенадцать спиц у колеса бывает. И пусть двенадцать братьев созывает Монах. А почему? Узнать хотите ль? Тринадцать братьев — полная обитель. [241] А исповедник ваш свой долг исполнит — Число тринадцать он собой дополнит. Потом пускай без лишних промедлений Под колесом все станут на колени, И против каждого меж спиц просвета Пусть будет нос монашеский при этом. Брат исповедник — коновод игры — Пусть держит нос насупротив дыры, А тот мужлан, в чьем пузе ветр и грозы, Пускай придет и сам иль под угрозой (Чего не сделаешь, коль повелят?) К дыре приставит оголенный зад И вздох испустит, напружась ужасно. И вам, милорд, теперь должно быть ясно, Что звук и вонь, из зада устремясь И поровну меж спиц распределясь, Не обделят ни одного из братьи, А сей монах, отец духовный знати,— Не выделить такого брата грех,— Получит вдесятеро против всех. Такой обычай у монахов всюду: Достойнейшему — первый доступ к блюду. А он награду нынче заслужил, Когда с амвона утром говорил. Когда на то моя была бы воля, Не только вздох, а вздоха три иль боле Он первым бы у ступицы вкусил; Никто б из братии не возразил — Ведь проповедник лучший он и спорщик». Сеньор, хозяйка, гости, но не сборщик Сошлись на том, что Дженкин разрешил Задачу и что плащ он заслужил. Ведь ни Эвклид, ни даже Птолемей Решить бы не смогли ее умней, Ясней облечь ее в свои понятья. Монах сидел, давясь, жуя проклятья. Про старика ж был общий приговор, Что очень ловкий брату дан отпор, Что не дурак он и не одержимый. И поднялся тут смех неудержимый. Рассказ мой кончен, кланяюсь вам низко Я за вниманье. Э, да город близко.

241

Тринадцать братьев — полная обитель. — По монастырскому уставу, обитель состояла из двенадцати монахов, по числу апостолов, с тринадцатым монахом (приором) во главе, а более крупный монастырь составлялся из ряда обителей.

Мотив унижения и осмеяния монаха был очень распространен в средние века (см., например, Legrand d’Aussy, «Fabliaux ou contes du XII–XIII si`ecle», также легенды о Тиле Уленшпигеле и пр.). Насмешка здесь подчеркнута ссылками на Евклида, Птолемея и наукообразностью изъяснения теории распространения звука, о которой Чосер подробно говорит в своем «Храме Славы».

Здесь кончает свой рассказ Пристав церковного суда

ПРОЛОГ СТУДЕНТА

(пер. И. Кашкина)

«Да что вы спите, что ли, сэр студент? — Сказал хозяин. — Вам фату и лент — И в точности вы были бы невеста За свадебным столом. «Всему есть место И время», — вот как Соломон сказал. А я ни слова нынче не слыхал Из ваших уст. Софизмов мудрых бремя, Должно быть, занимало вас все время. Во славу божью! Будьте веселей, Чтобы потом зубрить, учиться злей. Игру коль начал — надобно играть И правила игры не нарушать. Рассказ веселый вы нам расскажите. Чур, проповедь святую не бубните, Как те монахи, что лишь о грехах Гнусить умеют, навевая страх. И чтоб не одолел нас сладкий сон, Веселый подымите нам трезвон. Метафоры, фигуры и прикрасы Поберегите вы пока в запасе, Чтобы в высоком стиле королям Хвалу воспеть иль славить нежных дам. Для нас попроще надо речь держать, Чтоб все могли рассказ простой понять». Достойный клерк ему в ответ учтиво: «Хозяин, каждый должен принести вам Свой вклад посильный. Слов своих назад Я не беру, повиноваться рад, Поскольку разумение позволит; А ваш наказ меня не приневолит. Вам в точности хочу пересказать Один рассказ, который услыхать Случилось в Падуе, где муж ученый [242] Его сложил, Гризельдой увлеченный. Теперь он мертв, огонь его потушен. [243] Господь ему да упокоит душу. Петрарка — лавром венчанный поэт, То звание ему дарует свет. Стихов его сладкоголосых сила Страну его родную озарила Поэзией, как мудростью и знаньем — Ум Джона из Линьяно. И молчаньем Могильным смерть исполнила уста Творцов, не дав от жизни им устать. Пожрала смерть обоих. Так и нас Настигнет скоро неизбежный час. Так вот, сей муж достойный восхваленье Ломбардьи и Пьемонта во вступленье К рассказу горестному поместил. Он Апеннинских гор изобразил Вершины и особо Монте-Визо, А также горы вплоть до самой Пизы; Его перо искусно описало Места, где По берет свое начало, И то, как он, водою переполнен, Вперед набухнувшие катит волны, К Венеции свой длинный путь стремя. Но это все казалось для меня Не самым главным, главное вам ныне Перевести попробую с латыни».

242

Муж ученый— Петрарка жил близ Падуи в 1373 г.; возможно, что, будучи в это время в Генуе с дипломатической миссией, Чосер посетил Петрарку.

243

…огонь его потушен. — Петрарка умер в 1374 г., до написания «Кентерберийских рассказов».

РАССКАЗ СТУДЕНТА [244]

(пер. О. Румера)

Здесь начинается рассказ Студента

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

На Западе Италии, у ската Холодного Весула, [245] край лежит, Плодами пашен и садов богатый, Он городами древними покрыт, И путника его цветущий вид Всечасно приглашает оглянуться. Названье края этого — Салуццо. Маркграфу чудный край принадлежал, Как до него отцу его и дедам. Ему послушен каждый был вассал, Не враждовал он ни с одним соседом. Гром треволнений был ему неведом, К нему безмерно рок благоволил, Всем подданным своим маркграф был мил. Никто в Ломбардии происхожденья Знатнее, чем маркграф тот, не имел. Он молод был, могучего сложенья, Прекрасен ликом, рыцарствен и смел, К тому ж пригоден для державных дел. О небольшом его изъяне дале Скажу я. Вальтером маркграфа звали. В нем порицаю недостаток тот, Что он себе не отдавал отчета, Как жизнь свою в дальнейшем поведет. Его прельщали игры и охота, А всякая о будущем забота Была душе его совсем чужда. О браке он не думал никогда. Не по душе народу было это, И вот однажды все дворяне в дом К нему пришли, и вышел муж совета (То ль был маркграфу ближе он знаком, То ль лучше прочих разбирался в том, Как надо говорить) и речь такую К нему повел, — ее вам приведу я. «О государь, мы вашей добротой Приучены к вам все свои сомненья Всегда нести с доверчивой душой. От вас и нынче ждем благоволенья. Мы просим выслушать без раздраженья Ту жалобу, которую сейчас Народ желает довести до вас. Хотя затронут я ничуть не боле Вопросом этим, чем из нас любой, Недаром я — глашатай общей воли: К кому еще с такою теплотой Вы относились, о властитель мой? Не отвергайте жалобу сурово, И нам законом будет ваше слово. В восторге мы от вас и ваших дел, Правленье ваше мы благословляем. Блажен всех ваших подданных удел, Его сравнить мы можем только с раем. Лишь об одном мы все еще мечтаем: Чтоб вы ввели себе супругу в дом. Тогда покой мы полный обретем. Склоните шею под ярмо покорно, Которое не к рабству вас ведет, А к власти самой сладостной, бесспорно. Ведь наших дней неудержим полет, За годом быстро исчезает год, И как бы время мы ни проводили,— Живя, мы приближаемся к могиле. Прекрасной вашей молодости цвет, Увы, не вечен, — ждет его старенье; От смерти никому пощады нет, Она стоит пред нами грозной тенью, Но если от нее нам нет спасенья, То все же дня не знаем точно мы, Когда пробьет година вечной тьмы. Не отвергайте ж нашего совета; Поверьте, государь: он прям и благ. Вступите, если не претит вам это, С какой-нибудь дворянкой знатной в брак. И несомненно: поступивши так, Свершите вы поступок благородный, Равно и нам и господу угодный. Утешьте же и успокойте нас, Вступивши в брак с супругою, вам равной. Ведь если б — упаси господь! — погас С кончиной вашей род ваш достославный, То властью тут облекся бы державной, На горе нам, какой-нибудь чужак. Поэтому скорей вступите в брак». Их скромной и почтительной мольбою Растроган, Вальтер им сказал в ответ: «Не помышлял доселе я, не скрою, Отречься от себя во цвете лет. Свободою, которой в браке нет, Я дорожил, своей был счастлив долей,— И вот мне надобно идти в неволю. Но допускаю, что совет ваш благ,— Привык я уважать все ваши мненья. Поэтому вступить скорее в брак Я принимаю твердое решенье. Однако же прошу мне предложенья О выборе жены не повторять,— Позвольте мне об этом лучше знать. В своем потомстве часто, как известно, Родители себя не узнают. Ведь добродетель — это дар небесный, А кровь значенья не имеет тут. Я полагаюсь на господний суд: Для выбора супруги мне подмога Нужна не от людей, а лишь от бога. Себе супругу выберу я сам, Чтоб с нею жить в довольстве и покое, Но тут же с просьбой обращаюсь к вам: Мне поклянитесь вашей головою, Что будет уважение такое Ей век от вас, как если бы она Была императрицей рождена. Клянитесь также от лица народа Мой выбор не поставить мне в вину. Для вас я жертвую своей свободой И вольность требую себе одну: Мне дайте выбрать по сердцу жену. А если вы на это не согласны, То знайте: ваши все мольбы напрасны». От всей души собравшейся толпой Дано маркграфу было обещанье; Однако прежде, чем пойти домой, Все высказать решили пожеланье, Чтоб установлен им был день венчанья. Боялся в глубине души народ, Что на попятную маркграф пойдет. Он день назвал, в который непременно, Он знает, брак им будет заключен, И на коленях стали все смиренно Его благодарить за то, что он Решил исполнить божеский закон. Все разошлись потом, добившись цели, Достичь которой так они хотели. Тогда, служителей своих призвав И членов челяди своей придворной, Пир подготовить им велел маркграф, Его обставив роскошью отборной. Все принялись охотно и проворно Для свадьбы господина своего Примерное готовить торжество.

244

Рассказ этот — стихотворное переложение прозаического латинского перевода новеллы Боккаччо о Гризельде, сделанного Петраркой. Рассказ написан Чосером, вероятно, сразу же после возвращения из Падуи, в 1374 г.

245

Весул— Монте Визо.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Неподалеку от дворца, в котором Приготовления к дню свадьбы шли, Село лежало, что окинуть взором Приятно было. От даров земли Питались люди там, — их дни текли, Трудом заполненные: ведь от неба Зависел их кусок сухого хлеба. Средь этих бедняков давно осев, Жил человек, других беднее много. Но знаем мы, что даже и на хлев Порой исходит благодать от бога. С Яниколою в хижине убогой Жила Гризельда-дочь, красой своей Пленявшая мужчин округи всей. А прелестью неслыханною нрава Она была всех девушек милей. Ее душе чужда была отрава Греховных помыслов, и жажду ей Тушил не жбан в подвале, а ручей. Желая быть примерною девицей, Она старалась целый день трудиться. Хотя по возрасту еще юна, Горячею наполненное кровью Имела сердце зрелое она, Ходила за отцом своим с любовью И преданностью, чуждой суесловья; Пряла, своих овец гнала на луг,— Работала не покладая рук. С работы к ночи возвращаясь, травы Она с собою приносила в дом; Их нарубив, похлебку без приправы Себе варила и свою потом Стелила жесткую постель. Во всем Отцу старалась угодить и мало О собственной особе помышляла. На этой бедной девушке свой взор Не раз маркграф покоил с восхищеньем, Когда охотиться в зеленый бор Он проезжал, соседящий с селеньем. И взор его не грязным вожделеньем, Не похотью тогда горел, — о нет! Он нежностью был подлинной согрет. Его пленяла женственность движений И не по возрасту серьезный взгляд, Где суетности не было и тени. Хоть добродетель у людей навряд В чести, маркграф с ней встретиться был рад И думал: «Коль придется мне жениться, То лишь на этой я женюсь девице». День свадьбы наступил, но невдомек Всем было, кто невеста и супруга; Никто недоуменья скрыть не мог, И стали все тайком шептать друг другу: «Ужели так-таки себе подругу Маркграф не выбрал? Неужели нас Дурачил он, да и себя зараз?» Однако ж драгоценные каменья Оправить в золото был дан приказ Маркграфом, чтобы сделать подношенье Гризельде милой в обрученья час; По девушке, что станом с ней как раз Была равна, велел он сшить наряды И приготовить все, что к свадьбе надо. Торжественного дня зардел рассвет, И весь дворец красой сверкал богатой, Какой не видывал дотоле свет. Все горницы его и все палаты Склад роскоши являли непочатый. Все было там в избытке, чем красна Была Италия в те времена. Маркграф и вместе с ним его дворяне С супругами, — все те, которых он На этот праздник пригласил заране,— В путь двинулись. Маркграф был окружен Блестящей свитой, и под лютней звон Повел он всех в селение, где нищий Яникола имел свое жилище. Что для нее устроен блеск такой, Гризельда и понятья не имела. Она пошла к колодцу за водой, Чтоб в этот день свободной быть от дела, Пораньше, чем всегда. Она хотела Полюбоваться зрелищем, узнав, Что свадьбу празднует в тот день маркграф. «Сегодня мне б управиться скорее С моим хозяйством, — думала она.— Тогда с подругами взглянуть успею На маркграфиню дома из окна. Оттуда ведь дорога вся видна, К дворцу ведущая, и поезд знатный По ней пройдет сегодня, вероятно». Когда она ступила на порог, Маркграф к ней подошел; тотчас же в сени Поставивши с водою котелок, Она пред ним упала на колени И слов его ждала; при этом тени Предчувствий не было у ней о том, Что совершилось через миг потом. Улыбкою Гризельду ободряя, Маркграф с вопросом обратился к ней: «Где ваш отец, Гризельда дорогая?» На что она, не вознося очей, Как только можно тише и скромней Ответила: «Он дома, не премину Его привесть тотчас же к господину». И в дом войдя, с отцом вернулась вмиг. Маркграф, его приветив и отдельно От прочих ставши с ним, сказал: «Старик, Моей душой владеет безраздельно Одна мечта, бороться с ней бесцельно: Я полон к дочери твоей любви; Ты нас на брак святой благослови! Меня ты любишь и мне служишь честно,— Давно я это знаю, с юных лет. И с юных лет мне хорошо известно, Что между нами разногласий нет. Поэтому прошу, мне дай ответ На мой вопрос и мне скажи по чести: В тебе приветствовать могу ли тестя?» Такая неожиданная речь Повергла бедняка в оцепененье; Весь задрожав, он еле мог извлечь Слова из уст: «Мое повиновенье Вам обеспечено, и то решенье, Которое угодно вам принять, Законом буду для себя считать». «Теперь, — сказал маркграф с улыбкой ясной, — Пойдемте в вашу горницу втроем; А для чего, тебе должно быть ясно: Желаю я в присутствии твоем От дочери твоей узнать о том, Согласна ли она мне стать женою И послушанье соблюдать благое». Пока меж ними там беседа шла,— Сейчас вам расскажу, как это было, — Сбежались жители всего села Под окна их, и каждого дивило, Как ласково Гризельда и как мило С отцом держалась. Больше всех она, Однако же, была изумлена. Не мудрено, что трепет и смущенье Напали на Гризельду: до сих пор Высокого такого посещенья Ее не удостаивался двор. Бледна как полотно и долу взор Потупивши, она теперь сидела. И тут маркграф, чтобы продвинуть дело, К прелестной деве обратился так: «Гризельда, ваш отец сказал мне ясно, Что по сердцу ему наш с вами брак. Надеюсь, на него и вы согласны? Но торопить вас было бы напрасно: Коль боязно вам сразу дать ответ, Подумайте, — к тому помехи нет. Но знайте, что должны вы быть готовы Повиноваться мне во всем всегда И не роптать, хотя бы и сурово Я с вами обращался иногда, Не отвечать мне «нет», скажи я «да», Все исполнять, не поведя и бровью, И я вам верной отплачу любовью». От страха вся дрожа, ему в ответ Гризельда молвила: «Мне, бесталанной, К лицу ли честь, которой равной нет? Но то, что любо вам, и мне желанно. Даю обет вам ныне — постоянно Послушной быть и в мыслях и в делах, Отбросив даже перед смертью страх». «Обету вашему, Гризельда, верю»,— Сказал маркграф, душой развеселясь, И сразу же пошел с ней вместе к двери И так сказал толпе, что собралась: «Есть государыня теперь у вас: Мою жену, Гризельду дорогую, Всегда любить и жаловать прошу я». Маркграф решил, что все свое тряпье Гризельде сбросить пред отъездом надо, И приказал, чтоб женщины ее, Раздев, одели в новые наряды. Тряпья касаться были те не рады, Но поспешили выполнить приказ, И засверкала дева, как алмаз. Ей расчесавши волосы прилежно, Они нашли уместным ей венок На темя возложить рукою нежной. Никто Гризельду и узнать не мог, Она сияла с головы до ног. Длить описание ее наряда Не буду я, да это и не надо. Маркграф кольцо надел на палец ей, Нарочно принесенное из дома, И на коне, что снега был белей, Гризельду перевез в свои хоромы. По всей дороге, радостью влекомый, Бежал народ. Весь день гудел дворец. Пока не село солнце наконец. Рассказ продолжу. Юной маркграфине Такая прелесть дивная дана Была с рожденья божьей благостыней, Что трудно было верить, что она В крестьянском бедном доме рождена И выросла среди домашних тварей, А не в палатах пышных государя. Любовь она снискала и почет У всех кругом. Ее односельчане, С которыми она из года в год Встречалась и беседовала ране На улице, в дубраве, на поляне, Готовы были клясться, что не дочь Она Яниколы, как день не ночь. Хоть добродетели была отменной Она всегда, но ныне добротой Вдруг засияла необыкновенной Душа ее, а все слова такой Приобрели красноречивый строй, Что вызывала чувство восхищенья Она у всех людей без исключенья. Не только в городе Салуццо, — нет, По всей стране о ней гремела слава, Все говорили, что от века свет Очаровательней не видел нрава. В Салуццо шли толпой тысяче главой Мужчины, женщины — и стар и млад,— Чтоб только на Гризельду бросить взгляд. Брак заключив, — как будто недостойный, На деле ж королевский, — жил маркграф С женой своей счастливо и спокойно. Да и народ хвалил ее, поняв, Что был он в выборе супруги прав. Все славили его за ум отменный, А это ведь не так обыкновенно. Не только по хозяйству все дела В руках Гризельды спорились отлично, И в управленье краем, коль была В том надобность, она входила лично. Все споры подданных своих обычно Она умела быстро разрешать, В сердца враждебные елей вливать. В отъезде ли был государь иль дома,— Все тяжбы меж баронами она, Непогрешимой чуткостью ведома, Кончала миром, — так была умна, Так в обращении с людьми ровна, Что ангелом они ее считали, Ниспосланным их утолить печали. Когда еще не минул первый год, Дочь родила Гризельда молодая. Хотя мечтал о мальчике народ, А также и маркграф, владыка края,— Довольны были все, предполагая, Что им наследника не долго ждать, Раз не бесплодной оказалась мать.