Кентерберийские рассказы

Чосер Джеффри

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Немного погодя, — еще кормила Гризельда грудью девочку, — сполна Маркграфа мысль одна заполонила: Проверить, подлинно ль ему верна И всей душою предана жена. Задумал он — сказать могу я смело — Не в добрый час худое это дело. Испытывал Гризельдину любовь Уже не раз он, и супругой верной Она оказывалась вновь и вновь. Зачем же снова муке беспримерной Ее подвергнуть вздумал он? Наверно, За мудрость это многие сочтут, Я ж недомыслие лишь вижу тут. Вот как маркграф свой замысел безбожный Осуществил. В ночи войдя к жене И взор на ней остановив тревожный, «Гризельда, — молвил он, — скажите мне: Вы помните, я думаю, о дне, Когда вы сняли ваш наряд убогий И я вас ввел женой в свои чертоги? Надеюсь я, Гризельда, что сейчас, Когда столь дивной стала ваша доля, Вы не забыли, что извлек я вас Из нищеты, которую дотоле С отцом вы разделяли поневоле. Я вас прошу внимать усердно мне,— Мы с вами говорим наедине. Вы знаете, как в здешние покои Явились вы, и вам я до сих пор, Гризельда, предан телом и душою. Но иначе, увы, настроен двор: Они считают, что для них позор Быть подданными женщины безродной, Служить тебе дворянам не угодно. С тех пор, как дочь ты родила, сильней И громче стали эти разговоры. Но я желаю до скончанья дней С моими верными прожить без ссоры. Мне надоело слушать их укоры, И дочь твою им в жертву принести Придется мне, — иного нет пути. Прискорбно это мне, бог видит; все же Я не желаю действовать тайком. Скажите, что и тут согласны тоже Вы мне подмогой быть, как и во всем. Припомните, как вы клялись мне в том, Что ваша верность будет вечно в силе. То было в день, когда мы в брак вступили». Услышав эту речь, она ничем Не выдала душевного волненья, Ее лицо не дрогнуло совсем. «Мы в вашем, государь, распоряженье,— Она промолвила, — повиновенье Закон для нас, и он неколебим. Мы с дочерью лишь вам принадлежим. То, что вам по сердцу, и мне отрада, В моей душе своих желаний нет; Что, кроме вас, мне в этой жизни надо? Лишь через вас мне дорог белый свет. Так было, есть и до скончанья лет Останется: любовь мою, поверьте, Не истребить ни времени, ни смерти». Ответу этому маркграф был рад, Но, не подав и виду, так же строго Он на жену глядел и мрачный взгляд В последний раз к ней обратил с порога. Свое намеренье спустя немного Слуге он сообщил наедине И поручил ему пойти к жене. Служил дворецким тот и всей душою Маркграфу предан, для него готов Он был любое дело, хоть бы злое Свершить немедленно без дальних слов. Откликнулся и ныне он на зов: Маркграфа волю выслушав, он сразу Пошел к Гризельде по его приказу И ей сказал: «Сударыня, у вас Прошу заране для себя прощенья, Но государев выполнить приказ Я должен точно и без промедленья, Хотя б он и внушал мне огорченье. Приказ владыки для меня закон, И выполнить его я принужден. Ребенка вашего мне взять велели». И, матери не дав задать вопрос. Он выхватил дитя из колыбели И сделал вид, что нож над ним занес. Гризельда с мукой в сердце, но без слез Овечкою несчастною сидела, Пока ужасное творилось дело. Ей подозрителен был суток час, И человек, и речь его, и взоры Его холодных, непреклонных глаз. «Ах, неужели дочка, от которой Так много счастья, будет мертвой скоро?» — Так думала Гризельда, но, полна Смирения, не плакала она. В конце концов к дворецкому в волненье С нижайшей просьбой обратилась мать (Был человек он добрый от рожденья), Чтоб подождал дитя он убивать, Пред смертью дал его поцеловать. Дочурку взяв, она благословила И поцелуями ее покрыла. Потом шепнула нежным голоском: «Прощай навек, мой ангелок прелестный! Я осенила грудь твою крестом, Чтоб взял тебя к себе отец небесный, Который изнемог от муки крестной. Твою вручаю душу я ему,— Сегодня в вечную ты канешь тьму». Я думаю, и нянька не могла бы Без ужаса на это все взирать И стон бы издала, хотя бы слабый. Так как же тут должна была б кричать И корчиться от мук родная мать! Но нет, без слез дворецкому вручила Гризельда дочь и так проговорила: «Исполните же данный вам приказ. Лишь об одном, коль нет на то запрета От государя, умоляю вас: Предайте погребенью тельце это, Чтоб уберечь от псов и птиц». Ответа Дворецкий не дал, — он без лишних слов Ребенка подхватил и был таков. Явившись к государю, он подробно Все то, что было ночью, описал: Слова Гризельды, взор ее беззлобный, Потом ему ребенка в руки дал. Маркграф смутился, но менять не стал Своих намерений: владыкам мало Свои намеренья менять пристало. Он приказал дворецкому тайком,— Ребенка спеленав и осторожно Вложив в корзину, — государев дом Покинуть с этой ношей неотложно; Потом, под страхом смерти непреложной, Ему велел от любопытных глаз Себя оберегать на этот раз. К сестре в Болонью, жившей там графине Да Панико, [246] дворецкому приказ Дал государь доставить дочь в корзине, С тем чтоб графиня добрая тотчас За воспитанье девочки взялась, Ни перед кем не открывая тайны Своей питомицы необычайной. Все выполнил дворецкий в краткий срок. Но мы к маркграфу возвратимся снова. Он за женой следил, как только мог, Не выдаст ли движенье, взор иль слово В ее душе чего-нибудь дурного. Следил напрасно, — как досель, она Была смиренья кроткого полна. Все так же по хозяйству хлопотала. Была в беседах с мужем весела, И никакая тень не омрачала Ее всегда спокойного чела: Такою же осталась, как была. О дочери — как будто и забыла, Как имя ей, — она не говорила.

246

Графиня Да Панико— графиня Павийская.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Прошло четыре года, и опять Гризельда родила маркграфу чадо. На этот раз им божья благодать Послала мальчика, очей усладу,— И населенье края было радо Наследнику не менее отца; Все благодарно славили творца. Когда ребенок под дворцовым кровом Подрос и грудь сосать уж перестал, Жену подвергнуть испытаньям новым Маркграф жестокосердный пожелал.; Ах,

не довольно ль он ее пытал? Но таковы мужья: к жене смиренной Они безжалостны обыкновенно. «Жена! — сказал он, — что наш брак, увы, Не по душе народу, вам известно; С тех пор как сыном разрешились вы, Народный ропот слышен повсеместно. Он тяготит меня, признаюсь честно. Когда я слышу, как шумит народ, Порой отчаянье меня берет. Все говорят: «Когда настанет время Маркграфу умереть, взойдет на трон Мужицкое Яниколино семя. Других потомков не оставил он», Я этим ропотом весьма смущен, И, хоть в глаза мне говорят иное, Что толку? Нет душе моей покоя. Но я хочу с народом жить в ладу, Поэтому решение такое Мной принято: мальца я уведу И поступлю с ним, как с его сестрою. Решил я также, что от вас не скрою Свой замысел, а подготовлю вас. Прошу послушной быть и в этот раз». Гризельда, выслушав, проговорила: «Всегда и ныне мой ответ один: Что вам угодно, мне тем самым мило, Пускай умрут и дочь моя, и сын По вашему приказу, господин; Роптать не буду, лишь скажу, что дети Скорбь принесли мне, горшую на свете. Распоряжайтесь вашею рабой. Ах, не советовать, должна молчать я! В тот день, как взяли вы меня с собой, Я дома сбросила не только платье, Но и свободу. Вся я без изъятья Принадлежу лишь вам. Любой приказ, Любой запрет всегда приму от вас. Когда бы ваша воля мне заране Была известна, я навстречу ей Пошла б, не ожидая приказаний. Ее теперь я знаю, и — ей-ей! — Лишь послушание в душе моей. Коль смерть моя была бы вам полезна, Она была б мила мне и любезна. Что смерть? В сравненье не идет она С любовью к вам». Маркграфа столь покорный Ответ смутил. Он видел, что жена К нему полна любовью непритворной, И очи опустил. Хотя бесспорно Он был растроган, все ж он вышел вон, Вид сделав, что тоскою омрачен. И вот дворецкий, — тот, что так безбожно Когда-то у Гризельды отнял дочь,— Еще наглей, коль быть наглей возможно, Теперь унес красавца сына прочь. Бедняжка мать безропотно, точь-в-точь Как и тогда, дитя благословила И нежно поцелуями покрыла. О том лишь попросила, чтобы труп Ее сыночка в землю схоронили, Дабы ни птичий клюв, ни песий зуб Не тронули укрытого в могиле. Не дав ответа и еще унылей Взглянув на мать, дворецкий вышел вон. И был в Болонью мальчик отвезен. Терпение Гризельды изумляло Все больше мужа. Если б он не знал, Какую страстную любовь питала Гризельда к детям, то бы думать стал, Что крови дух ее давно алкал И что ей служат маской лицемерной Повадки и слова супруги верной. Но он отлично знал, что лишь он сам, Лишь он один дороже ей, чем дети. И вот спросить хотел бы я у дам: Что дать могли ему все пытки эти? Какой еще суровый муж на свете Испытывать мог хуже женин нрав? Но на своем стоять решил маркграф. Он был одним из тех людей, которым Отречься от своих решений — яд; Им это худшим кажется позором, И на своем они всегда стоят, Как будто разум их в тиски зажат. Решив жену подвергнуть испытанью, Все дальше шел маркграф без колебанья. Он за женой следил во все глаза, Не выдаст ли в ней слово, иль движенье, Иль тайно оброненная слеза По отношенью к мужу раздраженья. Но все напрасно, — то же выраженье Любви сияло на лице у ней, Как на заре ее счастливых дней. У них в душе единая царила, Казалось, воля. То, чему был рад Ее супруг, и ей желанно было. И жизнь их наполняли мир и лад. Гризельда доказала, что преград Не ведает любовь супруги верной, Всегда послушной, преданной безмерно. Жестокость государя всю страну Весьма смущала. Люди говорили, Что, взяв себе безродную жену, Ее детей он сам обрек могиле. Не удивляюсь, что везде ходили Такие слухи: всяк был убежден, Что дочь и сын вкушают вечный сон. Народ, любивший Вальтера доселе, Его душой возненавидел всей. Да может ли убийца, в самом деле, Кому-нибудь быть дорог из людей? Но от затеи не хотел своей Маркграф отречься, как бы ни роптали,— Жену испытывать решил он дале. Когда исполнилось двенадцать лет Их дочери, он, с помощью обмана И заметя своих деяний след, Добился грамоты от Ватикана, Для замысла его весьма желанной: В ней разрешен ему был новый брак. А с грамотою дело было так, Что булла папская по наущенью Гонца была подделана; и вот Маркграф имел от Рима разрешенье Произвести с женой своей развод, Чтобы с собою примирить народ. И эта булла ложная повсюду Была прочитана простому люду. Все верили, что так оно и есть,— Всех убедила подлая бумажка. Когда ж дошла и до Гризельды весть, Ей, полагаю, стало очень тяжко. Однако скрыла скорбь свою бедняжка; Она решила, как досель, и впредь Безропотно страданья все терпеть, Всегда сообразуясь только с волей Того, кому и телом и душой Она принадлежит в земной юдоли. Чтобы скорей рассказ продвинуть свой, Скажу, что Вальтер собственной рукой Письмо поспешно написал в Болонью С ужасной просьбой, полной беззаконья. Он графа Панико, что там женат Был на сестре его все годы эти, Просил прислать детей своих назад, Но так, чтоб не узнал никто на свете Никоим образом, чьи это дети. Однако же прибыть они должны Блестящей свитою окружены, А девочка объявлена невестой Салуццкого владыки. Граф тотчас Для сбора время объявил и место, И в тот же день, в румяный утра час, Блестящая вся свита собралась. Сверкала девочка своим нарядом, А брат ее верхом скакал с ней рядом. Все за невестой двинулись вперед. На ней сияли ярко самоцветы; Роскошно был и брат ее одет, Хотя он жил всего восьмое лето. И вся толпа ликующая эта В Салуццо-город скачет день за днем. А мы теперь к маркграфу перейдем,

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Ужаснее всех прочих испытанье Маркграф измыслил для жены своей, Чтобы узнать, не вызвали ль страданья Тень озлобления в душе у ней, Не стала ли любовь ее слабей. И вот однажды к ней такое слово Он обратил, принявши вид суровый: «Я признаю, Гризельда: много лет Вы были мне супругою примерной; Хоть нищенкой вы родились на свет, Я нрав ценил ваш, ласковый и верный. Но государям рок немилосердный Порой о чувствах забывать велит: В высоком сане рабский жребий скрыт. Мне не дано как пахарю простому Жизнь провести свою. Кричит народ, Чтоб я жену другую ввел в хоромы, И папа разрешенье мне дает На то, чтоб с вами учинить развод. А потому вам, не таясь, скажу я: Решил я взять себе жену другую. Прошу безропотно ей место дать, А что вы принесли сюда с собою, То разрешаю вам обратно взять. На дом отца дворцовые покои Должны сменить вы. В жизни никакое Не вечно благоденствие, увы! Послушной будете, надеюсь, вы». В ответ Гризельда, полная смиренья, Сказала так: «Считала я всегда, Что между мной и вами нет сравненья. Мой повелитель! Эти все года, Поверьте, я не мнила никогда, Что вам достойна быть простой прислугой, Не только что законною супругой.

Свидетель мне предвечный судия, Что в вашем доме с самого начала Себя отнюдь не госпожою я, А лишь служанкой скромной ощущала. И — много ль мне осталось жить иль мало — Мне на роду написано судьбой Быть до могилы вашею рабой. За то, что мне, безродной и убогой, В чести прожить вы дали столько лет, Я на коленях умоляю бога: Да охранит он вас от всяких бед! Вот все, что вам могу сказать в ответ. К отцу вернусь я с радостью — с ним вместе До смерти проживу в родимом месте.

Где я впервые взор открыла свой, Там жизнь окончу и сойду в могилу Душой и телом чистою вдовой. Вам девственность свою я посвятила, Вам верность, будучи женой, хранила, И потому избави бог, чтоб вас Я предала и с кем-нибудь сошлась. Пошли вам небо от супруги новой Дни счастья и покоя без числа! Освободить ей место я готова, Где столько лет в блаженстве прожила. Коль вы хотите, чтобы я ушла От вас, мой господин, моя отрада, Желанье ваше я исполнить рада. Вы мне велите взять добро свое. Но как приказ ваш мне исполнить честно? Я принесла с собою лишь тряпье. И где оно теперь, мне неизвестно. О боже мой! Как нежно, как чудесно Звучала ваша речь, сиял ваш взгляд, Когда венчальный нас вязал обряд! Не лжет, увы, народное присловье — Его правдивость горько на себе Я испытала: с новою любовью Соперничать, любовь, нельзя тебе. Но не скорблю я о своей судьбе. Я б лучше умерла, чем пожалела, Что вам и душу отдала и тело. Вы знаете: наряд презренный мой Сменили вы на пышный и богатый, Когда невестой увели с собой. Лишь наготу и верность к вам в палаты, Мой господин, я принесла когда-то. Все, что на мне, с кольцом венчальным вам Я, недостойная, сейчас отдам. Все драгоценности и все каменья Я в горнице оставила у вас. Раздетая ушла я из селенья, Раздетою вернусь туда сейчас: Хочу исполнить точно ваш приказ. Но чтоб никто не мог меня ославить, Прошу одну рубашку мне оставить. Вы не допустите, мой господин, Чтобы то тело женское, в котором Зачаты были ваши дочь и сын, Нагим, как червь, предстало перед взором Толпы сбежавшейся. Таким позором Казнить жену не захотите вы, Хотя и недостойную, увы! За девственность мою, что вам когда-то Я принесла и ныне взять с собой Уж не могу, прошу мне дать в отплату Одну рубашку, чтоб я тело той Прикрыть могла, что вам была женой. Итак, прощайте, мой супруг любимый, Расстаться с вами навсегда должны мы». «Рубашку можешь не снимать», — в ответ Сказал маркграф, потом застыл в молчанье. В его глазах вдруг помутился свет От жалости и чувства состраданья, И он ушел. С себя все одеянье Сняла Гризельда и пошла босой, В одной рубашке лишь, к отцу домой. Толпа, кляня Гризельдин рок суровый, За нею с горькими слезами шла. Она в пути не проронила слова, И глаз ее не замутила мгла. Когда же до Яниколы дошла Весть об ее печальном возвращенье, Он проклял день и час ее рожденья. Всегда питал в душе своей старик В благополучье дочери сомненье; Все годы ждал он, что наступит миг, Когда маркграф, насытив вожделенье, Почувствует невольно огорченье, Что в жены взял безродную, и с ней Расстаться постарается скорей. Дочь встретить поспешил отец (шумела Толпа людская пред его избой), И, старым платьем ей накрывши тело, Он слезы горькие стал лить рекой. Но грубая дерюга ей плохой Была защитою: вся ветхой стала И новых дыр приобрела немало. Так стала жить Гризельда у отца, Цвет верности и женского смиренья, Ни словом, ни движением лица — То ль при народе, то ль в уединенье — Не проявляя чувства оскорбленья И позабыв как будто, что за сан Ей в годы прошлые судьбой был дан. Не удивляйтесь! В бытность маркграфиней Была Гризельда скромности полна, Чужда была ей всякая гордыня, И не ценила роскоши она. Но, мужу верная всегда жена, Дни проводила тихо за работой И не искала у людей почета. Об Иове нам много говорят, Его смирение хвалою лестной Возносит до небес ученых ряд. Но жен хвалить ученым, как известно, Не по душе. Однако если честно Нам рассудить, то вряд ли из мужчин Тут с женщиной сравнится хоть один.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Молва в ломбардской разнеслась равнине, Что прибыл из Болоньи граф, а с ним Совместно молодая маркграфиня И что их поезд окружен таким Великолепным блеском неземным, Какого обыватели доселе В своем краю еще не лицезрели. Все это подготовивший маркграф Гризельду привести велел заране, И та явилась, боль свою поправ, Наперекор своей сердечной ране, Готовая любым из приказаний Покорствовать. Колени преклонив, Она благодарила за призыв, «Гризельда, — молвил он, — моей невесте, Что завтра будет здесь, хочу прием Я оказать заслуженный по чести. К нему быть должен подготовлен дом Так, чтобы всем гостям достались в нем Места достойные и непременно Чтоб были все обслужены отменно. Но у меня нет женщины такой, Которая б могла блюсти палаты. Хочу поэтому, чтобы тобой Бразды правленья были в доме взяты. Ведь в нем хозяйничала ты когда-то И знаешь все. Хоть жалок твой наряд, Я, если мне поможешь, буду рад». «О господин, — Гризельда отвечала,— Я полагаю высшей из отрад Всю жизнь служить вам верно, как, бывало, Служила раньше — столько лет подряд. Мне никаких не надобно наград, Прошу лишь разрешить мне с той же силой Любить вас, господин мой, до могилы». И, так промолвивши, она тотчас Приготовлять столы, стелить постели И украшать палаты принялась; Прислугу собрала для этой цели И торопила всех, чтобы успели Пыль подмести повсюду без помех, Сама работала прилежней всех. Часу в девятом прибыли со свитой Граф и детей державная чета. Народ глазел на поезд именитый, Чьи дивны были блеск и красота. И шепот тут пошел из уст в уста: «Хулить маркграфа было бы зазорно,— На смене жен он выгадал бесспорно. Красивей первой новая жена Во много раз да, кстати, и моложе; Детей прекрасных народит она, Маркграфского она достойней ложа». Брат девушки очаровал всех тоже. В конце концов народ решил, что прав Был в поведении своем маркграф. «О ветреная чернь! Душой неверной Ты мечешься, предательства полна! К тому, что ново, ты падка безмерно,— Свое лицо меняешь, как луна. Твоим суждениям лишь грош цена. Глуп иль безумен человек, который В них вздумал бы искать себе опоры». Так говорили те, кто поумней, А чернь стоять, глазея, продолжала И новой государыне своей Восторг свой громогласно выражала. Но до толпы теперь мне дела мало,— Пора к Гризельде перейти опять И об ее работе рассказать. Все, что для пира надобно, на славу Гризельда подготовила вперед; Своей одежды грубой и дырявой Нисколько не стесняясь, у ворот Она невесту встретила и вот С улыбкой ласковой своей и милой Обратно в дом к работе поспешила. С таким приветливым лицом гостей У входа в зал Гризельда принимала, Что в знании учтивости у ней Никто ошибки не нашел и малой. Наоборот, всех очень поражало, Что под нарядом, чей так жалок вид, Столь светлый и достойный дух сокрыт. Невесту юную введя в покои (С ней рядом шел ее прелестный брат), Гризельда им внимание такое Сумела оказать, что всякий рад Был посмотреть. Когда же все подряд Уселись гости, Вальтер чрез минутку За ней велел сходить и словно в шутку Ее спросил: «Тебе моя жена Как нравится? Скажи мне откровенно». «Мой господин, — ответила она,— Клянусь, красавицы столь совершенной Досель никто не видел во вселенной. Успеха всякого желаю ей. Пошли вам бог счастливых много дней! Лишь об одном прошу вас: испытанью Жестокому ее не подвергать. Она такое нежное созданье, И, полагаю я, отец и мать Ее взрастили так, что не под стать Страданье ей, с которым может сжиться Воспитанная в нищете девица». Когда маркграф увидел, как полна Она несокрушимого смиренья, Взглянул в глаза, прозрачные до дна, Не омраченные притворства тенью, И вспомнил, как она все униженья Безропотно сносила день за днем, К ней сострадание проснулось в нем. «Моя Гризельда, — молвил он, — довольно! Ты чашу горя выпила до дна. Достаточно тебя терзал я больно; Подобных мук из женщин ни одна Не испытала. Милая жена! Какой ты клад, отныне буду знать я». И он Гризельду заключил в объятья. Она, еще не отойдя от мук, Стояла, слов его не понимая, Как будто ото сна восстала вдруг, Объята изумлением без края. «Клянусь Христом, Гризельда дорогая,— Сказал маркграф, — супруга ты моя; Свидетель бог, другой не знаю я. Вот дочь твоя, — считала ты напрасно Ее моей невестой и женой. А этот мальчик, юный и прекрасный,— Твой сын, Гризельда, и наследник мой. Поверь мне, оба рождены тобой. Я их взрастил в Болонье, у графини Да Панико. Прими обоих ныне. Пускай меня не обвиняют в том, Что поступал я дико и жестоко. Нет, не жестокостью я был ведом, А лишь стремлением познать глубоко, Каков твой нрав и нет ли в нем порока. Детей не умертвил я, а, любя, Их воспитал, Гризельда, для тебя». Она, услышав это, вдруг упала Без чувств, от радости почти больна. Потом, придя в себя, детей призвала И целовать их бросилась она. Из глаз ее соленая волна Слез материнских полилась без края, Любимым детям лица орошая. Кто б мог свое волненье побороть, Внимая горькие рыданья эти? «О господин, воздай же вам господь,— Она промолвила, — за то, что дети Опять со мной. Теперь ничто на свете Не страшно мне. Раз вновь я вам мила, То даже в смерти я не вижу зла. О дорогие дети! Ваша мать Считала, что гниете вы в могиле. Неправда это! Божья благодать И ваш отец вам жизни сохранили». Но тут ей снова силы изменили, Опять отхлынула от сердца кровь, И бедная без чувств упала вновь. Своих детей она с такою силой, На землю падая, прижала вдруг, Что вырвать их едва возможно было Из пораженных судорогой рук. Придворные, стоявшие вокруг, От состраданья плакали, не смея К ней подойти, лицо склонить над нею. Словами, ласки полными, супруг Ее старался исцелить от горя, Да и другие все к забвенью мук Ее нудили, государю вторя. И вот в себя пришла Гризельда вскоре. Отрадно было видеть, как маркграф К ней нежен был, опять ей мужем став. Когда нашли, что им вмешаться надо, Ее в покои дамы увели И, снявши там с нее тряпье, в наряды, Сверкающие златом, облекли. С короною и в платье до земли Гризельда в зал вернулась, вся сияя, И поклонилась ей толпа людская. Дня тягостного светел был исход. Все пировали в честь Гризельды милой До той поры, покуда небосвод Ночные не украсили светила. По мненью всех, торжественнее было На этом празднике и веселей, Чем в день, когда маркграф венчался с ней. В согласье добром и любя друг друга Годов немало прожили они И дочери своей нашли супруга, Чей род в краю был славен искони. К себе маркграф, чтобы в покое дни Дожил старик, переселил и тестя, И прожил тот до смерти с ними вместе. Когда маркграф скончался, на престол Взошел их сын, который в браке тоже Был счастлив (по стопам отца не шел И не пытал свою жену он все же). Мы в век живем, на старый не похожий,— Слабей огонь в сердцах теперь горит, И потому мой автор говорит: Не для того, чтоб жены подражали Моей Гризельде, дан о ней рассказ. В смиренье с ней сравнится ль кто? Едва ли. Нет, для того, чтобы любой из нас Был столь же стоек в испытанья час, Как и Гризельда, рассказал так ярко И так возвышенно о ней Петрарка. Коль было столь велико у жены К супругу смертному долготерпенье, То богу мы тем более должны Всегда показывать свое смиренье. Лишь испытаниям, не искушенью Он подвергает нас, — об этом сам Иаков пресвятой глаголет нам. Владыка вечный с целью испытанья Стегает нас бичами грозных бед И шлет нам часто тяжкие страданья. Узнать он хочет нашу волю? Нет, Он слабость нашу знал, когда на свет Еще не появились мы. Чудесны Деяния твои, отец небесный! Еще одно словечко, господа! Мы женщину, сравнимую по праву С Гризельдой, не отыщем никогда. Дней наших женщины — иного сплава; Немало меди к золоту их нрава Примешано. Ах, у таких монет Уменья гнуться, не ломаясь, нет. Поэтому, а также ради честной Ткачихи батской и подобных ей (Пошли успехов им отец небесный!) Мне разрешите песенкой своей Потешить вас. Дела минувших дней Серьезные оставим. На прощанье Я песней вас развеселю. Вниманье!

ПОСЛЕСЛОВИЕ ЧОСЕРА [247]

(пер. О. Румера)

Гризельда умерла, и вместе с ней В могильный мрак сошло ее смиренье. Предупреждаю громко всех мужей: Не испытуйте ваших жен терпенье. Никто Гризельды не найдет второй В своей супруге, — в этом нет сомненья. О жены благородные, смелей Свое отстаивайте положенье, Чтоб ни один ученый грамотей Не наболтал о вашем поведенье, Вас уравняв с Гризельдой, и чтоб злой Чичваче [248] не попасть вам на съеденье. Вам нимфа Эхо — образец: у ней Всегда на все готово возраженье. Невинностью не думайте своей Оправдывать любое униженье. Совет даю вам: смелою рукой На благо всем хватать бразды правленья. Вы, жены, что верблюдов посильней, Не допускайте, чтобы оскорбленья Вам наносить решался муж-злодей. А вы, о жены, слабые в сраженье, Как львицы, будьте яры, день-деньской Язык, как жернов, приводя в движенье. Бояться мужа — глупого глупей: Будь он в кольчужные закован звенья, Стрелами острыми своих речей Пронзишь ты и стальное облаченье. Вяжи его и ревностью порой,— И станет за тобой ходить он тенью. Коль ты красива, на глазах людей Цвети и надевай все украшенья, А коль дурна, расходов не жалей, Чтоб приобресть друзей для услуженья. Будь весела, как листья лип весной, А мужу предоставь плач, вой, мученья.

247

Рассказ студента написан Чосеровой строфой, а послесловие Чосера — как бы сдвоенной терциной со сквозной рифмой.

248

Чичвача — Существует старофранцузская басня о чудовищно тощей корове, которая питалась лишь терпеливыми женами и потому-то и была так тоща, и о втором чудище — корове Бикорн, которая питалась терпеливыми мужьями и, имея вдоволь корма, была всегда упитанна.

Здесь кончается рассказ Студента

ПРОЛОГ КУПЦА

(пер. И. Кашкина)

«Плач и стенанья, горе и заботы Мне отравляют отдых и работу,— Сказал купец, — с тех пор, как я женат. Хотел бы видеть, кто женитьбе рад? Не я, во всяком случае: жена мне Такая подвернулась, — как из камня. Когда б ее сам дьявол в жены взял, И он, наверно, б зубы поломал. Противно вспоминать ее проделки, Коварства полные и злобы мелкой. Строптивая злодейка — не жена! О, горе мне! Сколь разница ясна Между Гризельды благостным смиреньем И жен сварливых неуемным рвеньем, Когда над ними демон верх возьмет. Освободись я — уж не завлечет Меня в ловушку сила никакая. Теперь уж не сваляю дурака я. Ведь мы, женатые, — мы все рабы. Испробуйте-ка сладость сей судьбы. Святой Фома Индийский в том порука: Жена для большинства из нас — докука, Хотя, конечно, к счастью, не для всех. И клеветать на брак — великий грех. Но вот два месяца, как я женат, А умереть, ей-богу, был бы рад. Клянусь, никто, хотя бы поносил Его весь свет, на сердце б не скопил Той горести и горечи отравной, Что я обрел себе в жене злонравной». «Спаси тебя господь, несчастный друг! Сказал хозяин, — но частицу мук На наши плечи скинь, их нам поведай». «Я расскажу вам про чужие беды. Забыть хотел бы гнет своих оков, О них смолчу, хоть горе велико».

РАССКАЗ КУПЦА [249]

(пер. О. Румера)

Здесь начинается рассказ Купца

В стране ломбардской рыцарь жил когда-то, Павийский уроженец. Пребогато Он дожил до шестидесяти лет, А в брак вступить и не подумал, нет. Он жизнью наслаждался без помехи, Ценя одни лишь плотские утехи,— Ведь путь мирян бывает редко свят. Когда ж ему минуло шестьдесят, Он — то ль по глупости, то ль потому, Что мысль о боге вдруг пришла ему,— Решил вступить в законный брак и вот Жену искать стал сутки напролет И небеса молить, чтобы они Блаженные ему судили дни, Чтоб он изведал счастье жить с женой, В союз вступив нетленный и святой, Которым мужа и жену господь В единую связал когда-то плоть. «Жизнь брачная одна лишь хороша; Иная же не стоит и гроша. Блаженство брачный лишь дает венец»,— Вот так-то думал старый сей мудрец. И разве это, в сущности, не так? Что в жизни привлекательней, чем брак? Особенно когда ты стар и сед, Сокровища ценней супруги нет. Твоя жена должна быть молода, И народите с нею вы тогда Наследника: жизнь будет вам сладка. А посмотри на жизнь холостяка: На скуку часто жалуется он, Любовной суетою утомлен. И справедливо, чтобы холостяк Вел жизнь, лишенную отрад и благ. Он строит на песке, и потому Лишь неудача суждена ему. Живет свободно он, как дичь лесная, О принужденье ничего не зная. Женатый человек, наоборот, Всегда размеренную жизнь ведет, Привязан крепко к брачному ярму, И жизнь сладка и радостна ему. Кто может быть нежнее, чем жена? Кто с большим прилежаньем, чем она, Когда ты болен, ходит за тобою? Она готова верною рабою Тебе служить, хотя б ты слег в кровать С тем, чтоб до смерти больше не вставать. Иначе думает ученых ряд, В числе их Теофраст. Пусть невпопад Он поучает, — что мне, право, в том? «Коль хочешь ты держать в порядке дом,—) Так учит он, — жениться не спеши, Для этого и слуги хороши. Перед слугою верным что жена? Ведь полдобра себе берет она. А если, заболев, ты сляжешь вдруг, К себе участье у друзей и слуг Скорей найдешь, чем у жены своей: Твое добро всего милее ей». Такие изречения нам часто Встречаются в писаньях Теофраста. Будь проклят он! К чему он нужен вам? Стократ умней — внимать моим словам. Поистине, жена есть дар небес; Все блага прочие — луга, и лес, И пастбища, и вкруг усадьбы нивы — Дары случайные судьбы счастливой: Они подобны тени на стене. Супруга же, напротив, — верьте мне,— Надолго входит в дом, на дольший срок, Чем ты, пожалуй, пожелать бы мог. Брак — таинство великое, и тот, Кто не женат, беспомощно живет, И все его надежды скоротечны (Я о мужчинах говорю, конечно). А почему? Да потому, что богу Угодно было женщину в подмогу Нам сотворить. Когда им был Адам Из глины вылеплен, создатель сам, Увидев, как он наг и одинок, Его в душе не пожалеть не мог И дал ему поддержку в виде Евы. Отсюда ясно, — согласитесь все вы,— Что женщина на радость нам дана И в помощь; рай земной она С душой своей, привязчивой и нежной. Жизнь с нею — счастья океан безбрежный. Единой плотью став, жена и муж До гроба скреплены союзом душ. Жена! Возможно ль, чтоб того беда Постигла, кто женат? Нет, никогда. Клянусь тобой, о дева пресвятая! Между супругами — любовь такая, Что выразить ее нельзя никак. Жена тебе подательница благ И бескорыстная хозяйка дома; Она, со своевольем незнакома, Всегда смиренный подает ответ; Ты «да» сказал — она не скажет «нет». Жизнь брачная! Ты, как эдемский сад, Полна и благолепья и услад; Все воздают тебе такую честь, Что каждый, в ком хоть капля смысла есть, До гроба должен, если он женат, Благодарить творца все дни подряд. А если холост, то молиться богу, Чтоб он ему жену послал в подмогу. Вступивши в брак, себя он оградит От всякого обмана и обид. Кто следует жене в своем пути, Тот может смело голову нести,— Так мудрости полны ее советы. Коль преуспеть ты хочешь в жизни этой, Словам жены не забывай внимать. Ведь вот же посоветовала мать Иакову, чтоб в козьей шкуре он Явился к Исааку на поклон,— И дал ему отец благословенье. Спас избранный народ от истребленья Юдифи ум, когда тирану с плеч Снес голову ее бесстрашный меч. Навала жизнь на волоске висела, И все ж ее спасти жена сумела Своим умом. Есфирью от невзгод Спасен был богоизбранный народ, За что и преклонился перед ней Сановник Агасфера, Мардохей. Сенека говорит: во всей вселенной Нет существа ценней жены смиренной. Катон велит послушным быть жене. Ей подчинись, — тогда она вдвойне Свое смиренье пред тобой проявит. Жена хозяйством нашим мудро правит. Особенно хворающим жена, Чтоб дом в упадок не пришел, нужна. Что церковь для Христа, тем для тебя Жена пусть будет. Мудрость возлюбя, Жену считай за высшее из благ. Ведь плоти собственной никто не враг, Поэтому жену свою лелей: Обречь блаженство можно только с ней. Муж и жена — я не шучу ничуть — Спокойно жизненный проходят путь, Союзу их угрозы не страшны, Особенно со стороны жены. Вот почему постиг на склоне лет И Януарий мой, что в жизни нет Блаженства для того, кто не женат, Кто брака чистых не познал услад. И вот однажды, сидя средь друзей, Мечтою поделился он своей. С лицом печальным он сказал им: «Я, Как видите, и стар и сед, друзья, Уже стою я близко от могилы,— Пора подумать о душе. Я силы Телесные безумно расточал, Но вот господь опомниться мне дал, И я хочу вступить в законный брак, Притом возможно поскорей. Итак, Я вас прошу красивую девицу Мне подыскать немедленно: жениться Желаю я в кратчайший срок, друзья. Невесту подходящую и я Себе везде подыскивать намерен, Но так как много вас, то я уверен, Что вам скорей удастся подыскать Девицу, что женой мне может стать. Но я предупреждаю вас, друзья: Старуху всякую отвергну я. Не больше двадцати пусть будет ей,— Лишь рыба чем старее, тем ценней. Милее окунь мне, чем окунек, Но предпочту телятины кусок Куску говядины. Да, смака нет В той женщине, которой двадцать лет Уж стукнуло. От всяких старых вдов Куда угодно я бежать готов. Они обычно прихотей полны,— Бог упаси от этакой жены. Кто много школ прошел, учен безмерно. С женой свяжись — и скажешь: это верно. А девушка в твоих руках — как воск: И сердце свеже у нее и мозг. Так знайте же заранее, друзья: Не поведу к венцу старуху я. Ведь если б сделал так злосчастный рок, Чтоб с нею наслаждаться я не мог, На стороне я б стал искать усладу И тем себя навек обрек бы аду, Да и бездетным был бы этот брак. А мне милей быть сворою собак Разорванным, чем чтобы чужакам Досталось то, что накопил я сам. Я не болтаю, как пустой дурак; Я знаю, для чего вступаю в брак, И знаю также, что людей немало О браке часто судят как попало, Не больше смысля в нем, чем мой слуга. Кому небес награда дорога, А целомудрие невыносимо, Пусть женится, чтоб с женщиной любимой Производить во славу божью чад, А не для плотских лишь одних услад. Умеренно к ним надо прибегать,— Лишь для того, чтоб долг свой исполнять. Берут себе еще затем супругу, Чтоб помогать, как брат с сестрой, друг другу И соблюдать с ней чистоты закон. Но это не по мне. Еще силен Я, слава богу, кровь играет в жилах, Не чую дряхлости следов постылых. На что способен зрелый муж, и я На то способен, — верьте мне, друзья. Хоть я и сед, себя я ощущаю Как дерево в цвету в начале мая. Ткань дерева такого не мертва, И у меня седа лишь голова А члены все и сердце неизменно Цветут, как лавр зеленый и нетленный. Я

изложил свое решенье вам; Теперь, друзья, всем высказаться дам». Тут начали все говорить про брак,— Тот высказался так, а этот — сяк. Один хвалил его, другой хулил, И вот — частенько ведь внезапный пыл Беседу дружную приводит к ссоре — Горячий спор меж двух возникнул вскоре И лишь к концу собрания затих. Плацебо [250] звали одного из них, Другого же из них Юстином звали. «О Януарий, мы тебе едва ли,— Сказал Плацебо, — можем дать совет: Ведь никого умней тебя тут нет. Но ты в благоразумии своем Не забываешь, господин, о том, Что говорит премудрый Соломон, А вот чему всех смертных учит он: «Не действуй без совета никогда, И не впадешь в раскаянье тогда». Так, правда, учит нас Давидов сын, Но думаю, о друг и господин, Что принято тобою, без сомненья, Из лучших наилучшее решенье, И вот на чем основываюсь я. Доселе проходила жизнь моя В служенье разным знатным господам, И каждый мне, — за что, не знаю сам,— Свое доверие дарил всегда. И никому из них и никогда Не возражал, — я был уверен в том, Что мне его не превзойти умом, Что господин сказал, то непреложно, Лишь повторять им сказанное можно. Глупцом советника считаю я, Который, в услуженье состоя Особы знатной, полагать дерзает, Что больше, чем она, он понимает. Из нас глупцом не будет ни один. Ведь то, что ты сказал нам, господин, Так мудро, благородно и прекрасно, Что лучше и не скажешь — это ясно. С тобой во всем согласен я вполне. Ни в Павии, ни в нашей всей стране Нет человека, кто б сказал мудрее. Христос одобрил бы твою идею, Твою отвагу весь признает свет: Не шутка ведь — вступить на склоне лет В брак с юной девушкой. Как видно, сердце Еще немало сохранило перца. Так поступи, как ты решил, — умней Никто решенья не найдет, ей-ей!» Юстин прослушал эту речь и вдруг, Поднявшись, произнес: «Милейший друг, Ты высказался, так имей терпенье Теперь мое послушать возраженье. Сенека где-то мудро говорит, Что осторожность нам глядеть велит, Кому добро иль землю мы даем; Но если нужно о добре своем Заботу нам иметь, то неужели Мы не должны заботиться о теле, Его даря? Оно ценней добра. Да разве ж это детская игра — Вступить без всяких обсуждений в брак? Нет, надобно — я полагаю так — Узнать, глупа ль невеста иль умна, Скромна ли иль охоча до вина, Бедна ли иль богата. Лишь дурак Без этого вступить решится в брак. Конечно, совершенства в мире нет; Все, что рождается на божий свет,— Зверь, человек, — увы, несовершенно. Но позволительно считать отменной Жену, в которой ни один порок Достоинств разных заслонить не мог. Потребно время, чтоб разнюхать это. Вот я — свидетель мне создатель света — Немало пролил слез в тиши ночной, С тех пор как обвенчались мы с женой. Хвали, кто хочет, брак, — за эти годы Я лишь заботы видел и расходы. Меж тем соседи все и особливо Соседки славили мой рок счастливый; Мне говорили, что моя жена Быть образцовой признана должна. Но я-то знаю, где мне жмет башмак. Что ж, поступай, как хочешь, — брак так брак! Но помни, ты уже в летах, мой друг: Себе невесту не подыщешь вдруг, Особенно красотку молодую. Свидетелем владыку приведу я Земли и неба: младший тут из нас С жены своей спускать не должен глаз, Чтоб лишь ему она принадлежала. Тебе — не сомневаюсь я нимало — Трех лет спокойно не прожить с женой. Ты знаешь, нрав у женщин озорной. Я не в обиду прямо все сказал». «Ты кончил? — Януарий тут вскричал.— На прописи Сенеки я плюю И за премудрость школьную твою Гроша не дам. Иначе говорят — Сам слышал ты — те, что умней стократ. А ты какого мненья, брат Плацебо?» «Пускай, — ответил тот, — накажет небо Всех тех, кто брачному союзу враг». Тут встали все и порешили так: Пусть Януарий, часу не теряя, Невесту ищет средь красавиц края. И настоятельно искать путей К осуществлению мечты своей Он сразу стал. Красивые девицы В снах беспокойных длинной вереницей Носились перед ним из ночи в ночь, Лишь только он смежал глаза, — точь-в-точь Как если б кто, взяв зеркало с собой, Пришел на площадь, полную толпой, И в зеркале бы видел отраженье Все новых лиц. Ночные сновиденья Томили Януария чредой Знакомых девушек. Но выбор свой Он все откладывал. Красива эта, Но к той благоприятней мненье света, За ласковый и тихий нрав народ Единодушно ей хвалы поет. У тех богатство, но дурная слава. Однако наконец — не знаю, право, Насколько это было лишь игрой,— Свои мечты направил он к одной. Любовь слепа, как всем давно известно; Весь день-деньской о девушке прелестной Он думал, а когда ложился спать, Ему опять все снились и опять,— И красота ее, и возраст нежный, И лик задумчивый и белоснежный, И гибкий стан, и благородный нрав, Бегущий легкомысленных забав. Избранницей своею восхищен, Все поиски решил окончить он. Ему казалось, выбор так хорош, Что лучше девушки и не найдешь. Такой на свете нет, и потому Никто не станет возражать ему. И Януарий всех своих друзей К нему явиться попросил скорей. Ему хотелось облегчить им труд. Пусть поисков, мол, больше не ведут, Уж избрана невеста им самим, И было бы бесплодно спорить с ним. Когда Плацебо с остальными вместе К нему пришел, он о своей невесте Им рассказал-, предупредив сначала, Что обсуждать не хочет он нимало Свой выбор: господом одобрен он, Блаженный век ему с женой сужден. «Девица в нашем городе живет,— Сказал он, — что красавицей слывет. Хоть род ее и не высок, пленила Она меня своей повадкой милой, Ее решил себе я в жены взять, Мы обретем с ней вместе благодать; Я убежден, что будет мне она Отличная и верная жена». Затем он попросил своих друзей Помочь скорее обвенчаться с ней. «Когда женюсь, я обрету покой, Откроется блаженство предо мной. Одно меня тревожит, — с вами я Тревогой этой поделюсь, друзья. Я, — продолжал он, — слышал уж давно, Что человеку дважды не дано Познать блаженство, — тут и в небесах. Будь неповинен он в семи грехах, Будь вообще он чужд духовной скверны, Жизнь брачная полна такой безмерной И дивной лепоты, что страх берет При мысли, что теперь из года в год Жизнь безмятежная мне предстоит — Без горестей, без кривды, без обид, И небо на земле я обрету. Но только за земную маету Дается смертному венец небесный, И, значит, после жизни столь чудесной Не будет мне позволено стяжать, Когда умру, Христову благодать. Вот эта мысль мне не дает покоя. Рассейте же мое сомненье злое». Сочтя, что эта речь — безумца бред, Юстин насмешливо сказал в ответ, От ссылок и цитат на этот раз, Чтоб кратко высказаться, воздержась: «Поверь мне, ежели других преград Для брака не находишь, милый брат, То будь спокоен — бог пошлет тебе, В благой заботе о твоей судьбе, Вослед за свадьбой поводов немало Проклясть удел свой, дивный небывало. Не думай, что особо холостяк Мил господу; господь, напротив, благ К тому гораздо больше, кто женат. Свое решенье не бери назад, Смелее будь! Возможно ведь вполне, Что ты чистилище найдешь в жене. Она бичом господним может стать,— Тогда душе твоей не долго ждать, Чтобы взлететь на небеса стрелой. Не беспокойся же, дружище мой, И мне поверь: в конце концов не так Блаженства и ограды полон брак, Что может он закрыть к спасенью путь. Одно скажу: благоразумен будь, Ласкай жену умеренно, к ней страсть Держи в узде, — смотри, чтобы не впасть И в прочие грехи. Я все сказал,— Мой разум ограничен, слаб и мал. Знай, что твои все опасенья — вздор. Итак, закончим этот разговор. О браке батская вдова недавно Всю правду нам поведала, на славный Рассказ свой не потратив лишних слов. Храни тебя всевышний, будь здоров!» Сказавши так, собрание тотчас Юстин покинул, с рыцарем простясь. Поняв, что брак предотвратить нельзя, Все способы пустили в ход друзья, Чтоб избранную убедить девицу, Чье имя было Мая, согласиться Стать Януарию женой скорее. Вас утомлять рассказом я не смею Об актах всех, что ленное владенье Ей передали на его именье, И об ее наряде дорогом. День наступил, когда они вдвоем Отправились венчаться в божий храм И воспринять дары святые там. Поп, выйдя к ним в церковном облаченье, О Сарре и Ревекке в поученье Напомнил и велел, как те, вести Жизнь мудрую и свято брак блюсти; Потом с молитвой их перекрестил И узы брачные навек скрепил. Закончил свадьбу шумный пир горой, И Януарий со своей женой Сидел, гостями окружен. Палаты Весельем были праздничным объяты, И блюд, что подавали там, вкусней В Италии ты не нашел бы всей. А лютни издавали чудный звон, Какого ни фиванский Амфион, Ни сам Орфей вовек не извлекали; Под пенье их там блюда подавали. Да, Иоав и Феодам, что Фив Штурм возвестил, прегромко затрубив, Затмить то пенье были бы бессильны. Сам Вакх вино всем в чаши лил обильно. Венера улыбалась всем вокруг (Ведь ей наш новоявленный супруг Хотел отдать оставшиеся годы, Как отдал дни своей златой свободы) И с факелом в руке пред молодой Плясала легкою своей стопой. Я не солгу, сказав, что Гименей, Бог брака, в жизни не видал своей Столь радостного жениха. Заметь, О Марциан, [251] что этот брак воспеть Не мог бы ты, хоть рассказал удачно, Как Филология вступила в брачный Союз с Меркурием под пенье муз. Чтоб юности и старости союз Изобразить, нужны другие силы. Ни у кого б из вас их не хватило,— Я в этом убежден, мои друзья. Проверьте сами, говорю ли я Вам правду или нет. Младая Мая Сидела, взором ласковым сияя И красотою сказочной своей. Есфирь проникновенней и нежней На Агасфера взгляд не направляла. Не описать красы столь небывалой! Скажу лишь, что на майский день она Была похожа, вся озарена Волшебной прелестью неизъяснимой. Наш Януарий от лица любимой Взор оторвать не мог и про себя Так думал: «Ночью обниму тебя Сильней, чем обнимал Парис Елену». Но этой сладостной мечте на смену Возникло огорченье, что жена Сегодня ночью пострадать должна, И стал он думать: «Нежное созданье, На бога возлагаю упованье, Что ты перенесешь мой страстный пыл,— Ведь я необычайных полон сил. Нет, сдерживать свои я буду силы… Скорей бы ночь, о боже, наступила И вечность бы царила напролет! Ах, разошелся бы скорей народ!» Тут всевозможные уловки он Стал в ход пускать, чтоб выпроводить вон Своих гостей, проститься с ними всеми. Вот наконец-то наступило время Из-за стола подняться. Сразу в пляс Пустились все, вина хлебнув не раз. Веселием и хмелем были пьяны Все гости, кроме сквайра Дамиана, Что рыцарю давно служил. Был он Так госпожой своею восхищен, Что сам не свой стоял, без чувств упасть Готов, — такую породила страсть Венера в нем, когда она, танцуя, Его задела факелом. К нему я Потом вернусь, — лишь сообщу, что он К себе поторопился, удручен, И лег в постель. Пусть дни влачит, стеная, Пока его не пожалеет Мая. Огонь проклятый, тлеющий в соломе Постели! Враг, живущий в нашем доме! Слуга-предатель, к нам змеею в грудь Вползающий! От вас оградой будь Всевышний нам. Хоть ты от счастья пьян, О Януарий, глянь: твой Дамиан, Оруженосец твой, что столько лет Жил у тебя, шел за тобою вслед, Против тебя предательство кует — Пусть в руки бог тебе его пошлет! Домашний враг опаснее чумы, Ведь с ним бок о бок жизнь проводим мы. Светило дня, закончивши свой путь, Под горизонт спустилось отдохнуть, Невидимым для всей округи стало, И ночь свое густое покрывало Накинула на светлый небосвод. Простившись с Януарием, народ Покинул пышные его хоромы И восвояси двинулся, чтоб дома Заняться на досуге чем-нибудь И в подходящий час потом заснуть. Наш Януарий, отпустив гостей, Торопится на ложе сна скорей. Чтобы разжечь себя, пьет разогретый И полный пряностей стакан кларета, Мальвазию хлебает, ипокрас И многое, о чем в недобрый час В творении «De coitu» писал Мних Константин, чтоб черт его побрал. Своим друзьям сказал он: «Ради бога, Всех вежливо спровадьте из чертога». Те, сделав это, занавес спустили. Потом, хотя мужчины рядом пили, Невесту бледную взвели на ложе. И вот когда постель служитель божий Благословил, обоих молодых Друзья тотчас оставили одних. Тут Януарий крепко обнял Маю, Свою жену, свой рай; весь полыхая, Со страстью целовал ее такой, Что ей щетинистой своей щекой, На рыбью чешую весьма похожей (Так хорошо свою побрил он рожу!), Натер лицо прелестное, шепча: «Простите, если боль вам сгоряча Я причиню, супруга дорогая, Но вы должны, возлюбленная Мая, Иметь в виду, что в ремесле любом Таких ведь мастеров мы не найдем, Что хорошо работают и скоро. Досуг нам нужен, в этом нет позора. Кто запретит нам до утра играть? Ведь нас связала божья благодать. Любое обхождение друг с другом Дозволено повенчанным супругам. Как может согрешить с женою муж, Себя своим ножом порезать? Чушь! Супруги мы, играть нам нет запрета». Так пропыхтев до самого рассвета, Хлебнул кларета он и, на кровать Усевшись, стал супругу целовать И громко петь с гримасою влюбленной, Казалось, жеребец разгоряченный Сидел в нем рядом с глупою сорокой, Болтающей без отдыха и срока. Все громче пел он, хрипло голося, А шея ходуном ходила вся. Бог ведает, что ощущала Мая, Его в одной сорочке созерцая И в колпаке ночном. Я убежден, Что ей не по душе пришелся он. В конце концов он заявил: «Игра Меня сморила, отдохнуть пора»,— И, вмиг заснув, до десяти проспал, Потом, при свете дня, с постели встал. А что касается прелестной Маи, Она, обычай женский соблюдая, Из горницы своей четыре дня Не выходила вон, покой храня. Нужны в любой работе перерывы: Сменяя труд и отдых, твари живы — Все: люди, скот и даже рыбы, птицы. Пора мне к Дамиану возвратиться. Который страждет, мукой обуян. Я так ему скажу: «О Дамиан, Ужели ты надеешься, несчастный, Что сможешь госпоже своей прекрасной Поведать скорбь души? Сомненья нет, Что отповедь получишь ты в ответ. Еще предаст она тебя, пожалуй, Бог помоги тебе, мой бедный малый!» Горит в огне Венеры Дамиан И смерти жаждет, исходя от ран. Ему нашептывает злой недуг Любой ценой отделаться от мук. Достав бумагу и перо, он пишет Письмо, что к милой Мае страстью дышит, И стихотворной жалобой своей О пытках сердца сообщает ей. В шелк обернув письмо, его хранит За пазухою он, тоской убит. Со свадьбы Маи на небе луна, Пройдя десятую ступень Овна, Успела соскользнуть в созвездье Рака, А Мая, верная законам брака, Пережидала в горнице своей. Чтоб меньше трех не миновало дней До возвращения ее к супругу; Светило дня четвертый раз по кругу Свой путь свершило, и в полдневный час, Когда обедня отошла как раз, Сидела в зале рядом с мужем Мая, Красою дня весеннего сияя. Вдруг Януарий, вспомнив невзначай О Дамиане, молвил: «Что-то, чай, С ним приключилось, боже милосердный! Куда девался он, мой паж усердный! Не захворал ли часом Дамиан?» Ему ответ единогласный дан Пажами был, что Дамиан хворает И лишь болезнь ему прийти мешает; Он был бы тут, когда бы был здоров. «Да, это правда, Дамиан таков,— Заметил Януарий, — я безмерно Тужил бы, если б умер этот верный Служитель мой. Он сдержанней, умней Всех сверстников своих среди пажей, Притом он так отважен и прилежен, Что путь ему к успехам неизбежен. Как только мы окончим наш обед, Жена проведает его, я вслед За ней приду, — помочь больному надо». За это обещание наградой Достойной Януарию была Всеобщая горячая хвала: Забота о больном слуге прекрасна. «Жена! — воскликнул Януарий властно.— Когда обед окончится, тотчас Вы с дамами, покинув в зале нас, К милейшему отправьтесь Дамиану Его утешить. Я, как только встану От сна послеобеденного, тоже К нему зайду. Спешите, вас на ложе Я буду ждать через часок-другой. Вернувшись, лягте рядышком со мной». Сказавши это, сквайра он призвал, Которому подведомствен был зал, И сделал разные распоряженья. А Мая с дамами без промедленья Пажа больного навестить пошла И, у постели севши, завела Беседу с ним, развлечь его стремясь. Тут Дамиан поняв, что пробил час, Свое письмо вложил ей тайно в руку, В котором страсть свою излил и муку, При этом он не произнес ни слова, А лишь вздохнул; потом, вздохнувши снова, Ей тихим голосом шепнул: «Мерси! Но я погиб, коль, боже упаси, Не захотите вы хранить молчанье». Что ж Мая? Спрятав на груди посланье, К себе домой отправилась она. Там Януарий, в предвкушенье сна, Сидел спокойно на краю кровати. Свою супругу тысячью объятий Намучивши, он лег и захрапел, А Мая вышла, словно бы для дел, Которых, несмотря на все желанье, Не избежишь, и, прочитав посланье, Его разорвала в клочки. Затем Их бросила — куда, понятно всем. Как на душе теперь у Маи милой, Когда с ней рядом муж храпит постылый? Вдруг кашлем прерван мужа сладкий сон. Глаза продравши, Маю просит он Все снять с себя. «С тобой вкусить утеху Желаю, молвит, платье мне помеха». Что было делать ей? Лишь покориться. Но тут остановлюсь, — ханжам сердиться Дать повод не хочу, молчу о том, Чем были заняты они потом,— И в рай ли, в пекло ли попала Мая, Вечерний звон их поднял… Я не знаю, Судьба ль тому виной была, иль случай Природы ли воздействие могучей, Иль, может быть, стечение светил, Особенных исполненное сил, В чьей власти нежный пол сводить с ума При помощи любовного письма (Ведь все на свете свой имеет срок), Лишь бог нам это разъяснить бы мог, Которому открыты все причины,— Мне в эти нечего влезать глубины,— Но верно то, что в этот день покоя Лишилась Мая, жалостью такою Проникшись к Дамиану, что о нем Забыть была не в силах и о том Мечтала лишь, чтоб излечить больного. «Пускай меня осудят все сурово,— Так думала она, — мне дела нет! Ах, он дороже мне, чем солнца свет, Его люблю, хотя б он нищим был». Вовек всесилен состраданья пыл Над благородным сердцем. Надо честно, Однако же, признать, что повсеместно Есть женщины, — их встретишь каждый день, — Чья грудь таит не сердце, а кремень. Они погибнуть дали б Дамиану, Ему елея не пролив на рану, И этим бы на весь гордились свет, Себя убийцами не сознавая, нет. Больному Дамиану сострадая, Письмо наутро написала Мая, В котором изложила, не таясь, Свои все чувства, про свиданья час И место не сказавши ни полслова; Ему отдаться, мол, всегда готова. И вскоре, улучивши миг желанный, Она пошла проведать Дамиана И под подушку сунула ему Свое письмо. Не видно никому Потом больному руку крепко сжала, Поправиться скорее пожелала И поспешила прочь уйти тотчас,— За ней супруг ее прислал как раз. Наутро встал с постели Дамиан, Вдруг исцеленный от сердечных ран, И быстро нарядился в пух и прах, Чтоб отличиться в Маиных глазах. Явившись к Януарию, поклон Смиреннейший ему отвесил он И всем улыбки расточал так мило (Учтивость хитрая — большая сила!), Что молодого всяк хвалил пажа И милостью дарила госпожа. Теперь от Дамиана перейду К той повести, которую веду. Высказывают некоторые мненье, Что содержанье счастья — наслажденье, И впрямь, старался Януарий мой Наладить так своей всей жизни строй, Чтоб полон был услады каждый миг: По-королевски этот жил старик. Все в доме было так заведено, Чтоб наслажденье доставлять одно. К усладам, коими он был богат, Причислить надобно роскошный сад С оградой каменной. Я б так сказал: Тот, кто «Роман о Розе» написал, Такой красы не описал бы. Слаб Тут оказался бы и сам Приап, Хоть божеством садов его зовут, Так был роскошен сад и дивен пруд, Над чьей водою лавр стоял, склонен. Нередко Прозерпина и Плутон, Толпою легких фей окружены, Плясали на краю его волны И чудно пели, люди говорят. Наш рыцарь Януарий этот сад Облюбовал как место развлеченья, И строго было всем без исключенья Запрещено туда ходить; лишь он Ключом, который был посеребрен, В него калитку открывал порою. Когда себя в долгу перед женою Он чувствовал, тогда они одни Там в летние прогуливались дни. И доводил он до желанной цели То, что доделать не успел в постели. Так дни за днями весело текли, Но кратко длятся радости земли Для всех живущих под луною тварей,— Узнал об этом скоро Януарий. Непостоянный рок! Ты наделен Не меньшей лживостью, чем скорпион: Чаруешь нас блестящей головой, Меж тем как жало хвост готовит твой. Утеха плотская, коварный яд, Чудовище, чей так приветлив взгляд, А помыслы полны такою скверной! Всех надуваешь ты немилосердно. Тобой обласкан Януарий был, Но вдруг удар твой бедного сразил: На оба глаза он ослеп и с горя Стал смерть молить за ним явиться вскоре. Увы, в разгар любви и наслажденья Утратил рыцарь Януарий зренье, Причем стряслось несчастье это вмиг. Свою судьбу оплакивал старик, И вместе с тем ревнивый страх, что вдруг Свою жену он выпустит из рук, Так жег его, что был бы рад на месте Он умерщвленным быть с женою вместе. Его пугало, что она найдет, Пока он дышит иль когда умрет, Любовника иль мужа — он хотел Навек ей вдовий навязать удел. Но месяц миновал, потом другой, И Януарий стал со слепотой Своею примиряться беспросветной, Понявши, что все жалобы тут тщетны. Зато к жене глухая ревность в нем Росла с неделей каждой, с каждым днем; И до того дошел он, что жену Не соглашался никуда одну Теперь пускать, хотя бы даже в зал. Повсюду он ее сопровождал, При этом ни на шаг не отступая. Немало это огорчало Маю, Которая мечтала лишь о том, Чтоб Дамиану угодить во всем,— С такой она его любила силой. И дни ее текли в тоске унылой. С другой же стороны, и Дамиан, Горюя, таял от сердечных ран: Ему судьба не позволяла злая Хотя б словечко молвить милой Мае Об остроте своих любовных мук Так, чтоб его не услыхал супруг, Всегда присутствовавший тут же близко. Друг с другом все же тайной перепиской Они снеслись, — и стало ясно им, Какими каждый чувствами томим. О Януарий, было б мало прока, Когда бы взор твой мог бежать далеко, Как корабли. Трудней ли обмануть Того, кто видит, чем слепца? Ничуть. Вот Аргус, например. Вся сотня глаз, Которыми он мог глядеть зараз, Ведь не спасла его от ослепленья. Таких людей немало, без сомненья, Хотя им это часто невдомек. С ключа, которым открывал замок В калитке муж, войти в свой сад желая, Сняла на теплом воске снимок Мая И снимок этот отдала пажу, И тот, поняв отлично госпожу, К калитке новый ключ подделал тайно. Как этот ключ помог необычайно Влюбленным, вы узнаете сейчас, Коль вам угодно слушать мой рассказ. Что правильней Овидиевых слов: На этом свете нет таких оков, Которых бы любовь не разорвала? Тому примеров мы найдем немало, Хоть Фисба и Пирам за днями дни Томились врозь в темнице, все ж они Сквозь стену шепотом снеслись друг с другом. Но я вернусь опять к моим супругам. Однажды — это было в день восьмой Июля месяца — вдруг рыцарь мой Почувствовал такое вожделенье К своей жене, что тотчас же решенье Им было принято пойти с ней в сад. «Вставай, жена, мой драгоценный клад! — Ей крикнул он. — Нас горлица зовет, Ушла зима с чредою непогод. Жена, мне грудь твоя вина милей. Свой голубиный взор яви скорей! Со всех сторон наш огорожен сад. К тебе я страстью пламенной объят. Ты ранила меня, мой ангел нежный, Своею чистотою белоснежной. В наш милый сад вдвоем направим путь,— Мне утешеньем и отрадой будь!» Так похотливый бормотал старик, А Мая Дамиану в тот же миг Знак подала вперед проникнуть в сад. Исполнить это Дамиан был рад: Открыв калитку собственным ключом, Он в сад вошел и скрылся под кустом. Как сада он переступил порог, Никто ни видеть, ни слыхать не мог. Немного погодя пришел с женой И Януарий, как скала слепой. Захлопнувши калитку, он тотчас Жене сказал: «В саду тут, кроме нас, Нет никого. Супруга дорогая, Моя любовь к тебе не знает края. Свидетель мне на небесах господь. Которому подвластны дух и плоть, Что лучше мне погибнуть от ножа, Чем чуть тебя обидеть, госпожа. Прошу тебя не забывать о том, Что я женился на тебе, влеком Любовью, не порывом вожделенья. Хоть я не молод и лишился зренья, Будь мне верна. Зачем, скажу сейчас, Трех благ достигнешь этим ты зараз: Любви Христа, своей отменной славы И от меня по смерти всей державы. В дар все добро мое принять прошу; Об этом в завещанье напишу Я завтра утром. А теперь, молю я, Не откажи мне в нежном поцелуе. В вину не ставь мне то, что я ревнив. Навек твой образ в сердце сохранив, Я понимаю, что с твоей красой Согласовать преклонный возраст мой Не так легко. Поэтому тебя Всегда держу я при себе. Любя Я это делаю, жена, поверь. Покрепче поцелуй меня теперь». Такой ответ на мужнины слова Она дала, пролив слезу сперва: «Я озабочена не меньше вас. Честь берегу свою превыше глаз, А также женственности нежный цвет, Вам посвященный до скончанья лет С того мгновения, когда вдвоем Мы с вами стали перед алтарем. Поэтому вам так, о господин, Отвечу я. Горчайшей из кончин Пусть жизнь мою создатель пресечет, Пусть он как грешницу меня убьет, Коль опорочу я когда-нибудь Свой пол предательством и обмануть Осмелюсь вас. А если обману, В мешке меня, негодную жену, Вы бросьте в воду. Уверяю вас, Я женщиною честной родилась. Зачем вы говорите так со мной? Вы все, мужчины, неверны душой, А нас в неверности корите вечно, Хотя б себя вели мы безупречно». Тут Мая, к Дамиану обратясь, В предупрежденье кашлянула раз И пальцем подала тотчас же знак, Чтоб он на грушу влез. Он сделал так, Как милая ему велела Мая, Ее все знаки лучше понимая. Чем Януарий, ни на миг из рук Жену не выпускающий супруг. О том, что делать, ряд предуказаний Она ему в письме дала заране Итак, на груше он сидит, а Мая С супругом развлекаются, гуляя. Был ясный день, лучи златые Феба Лились потоком с голубого неба, И с радостью купались в них цветы. Феб в Близнецах стоял, близ высоты, Которая названье носит Рака, Близ мощного Юпитерова знака. И в это утро, полное услады, В одном из уголков далеких сада Владыка сказочных краев Плутон, Толпою фей прекрасных окружен, Сидел с женой своею Прозерпиной, Им взятой с сицилийской луговины, Когда она цветы сбирала там. (О том, как он ее похитил, нам Рассказано подробно Клавдианом.) На свежем дерне сидя перед станом Прекрасных фей, к жене своей Плутон Вдруг обратился так; «Я убежден: Никто не будет отрицать всечасной Измены жен своим мужьям. Прекрасный Тому свидетель не один рассказ, Что обличает как изменниц вас И обвиняет в похоти проклятой. О Соломон, премудрый, пребогатый И славою затмивший всех царей! Бесспорны для разумных всех людей Твои слова о разнице большой Между породой женской и мужской. «Средь тысячи мужчин один хорош, А женщины хорошей не найдешь»,— Так говорит он, подлость вашу зная. Не лучше думает, я полагаю, О женщинах Исус, Сирахов сын. За то, что вы терзаете мужчин, Пускай пожрут вас пламя и чума! Там рыцаря, достойного весьма, Вы видите? Он зренье потерял И стар уже. Так вот его ж вассал Ему рога сейчас наставит, — там, На дереве, сидит, подлец! Но вам Своим величеством клянусь, что зренье Супругу возвращу я в то мгновенье, Когда жена его затеет блуд; Воочию он убедится тут, Как низок и развратен женский нрав». Фей королева, это услыхав, Воскликнула: «Пусть будет так, по мне! Но знайте, что внушу его жене И впредь всем женщинам ответов кучу. Им никакой не будет страшен случай. Хотя б их грех был выведен на свет, Найдет любая правильный ответ; За ним нам не придется лезть в карман, Хоть ясен будет мужу наш обман, Мы с наглым видом будем отрекаться, Рев подымать, слезами заливаться, И будет муж стоять, как глупый гусь. Ученых ваших ссылок не боюсь. Что Соломон? Пусть мудрый сей еврей И вправду в жизни не встречал своей Достойных женщин — их зато немало Ведь множество других людей встречало. Не так уж беден ими белый свет. О мученицах забывать не след, Чья добродетель — всем нам назиданье. О добрых женах «Римские деянья» Упоминают тоже ведь не раз. Не гневайтесь, прошу об этом вас! Хотя бы даже прав был Соломон, Что не видал хороших женщин, — он Хотел сказать, что совершенен бог, А смертный без различья пола плох. Клянусь вам, не могу понять никак, За что вы Соломона чтите так. За то, что богу он построил храм? За то, что был богат? Но ведь богам Языческим он тоже храм поставил И тем себя навеки обесславил. Нет, если говорить тут без прикрас, В распутстве он и в ереси погряз, А в старости о господе забыл. Когда б его всевышний не щадил Из-за отца покойного, то, право, Давно б он учинил над ним расправу. Наветы все его на женщин — ложь! Я утверждаю, что цена им грош. Как женщина, я не могу молчать,— Чтоб успокоиться, должна кричать. Покуда на моей макушке волос Еще не выпал, буду в полный голос До хрипоты того разоблачать, Кто нас трещотками посмел назвать». «Сударыня, — сказал Плутон в ответ,— Вам уступаю. Но я дал обет Вернуть почтенному супругу зренье, И приведен он будет в исполненье. Король я, — лгать не дело королей». «А я, мой сударь, королева фей,— Ответила на это Прозерпина.— Жену снабдить ответом не премину». «Пусть будет так», — сказал в ответ Плутон. Теперь мы к рыцарю вернемся. Он Все продолжал бродить с прелестной Маей И напевать не хуже попугая: «Люблю тебя, ты жизни мне милей!» И вот они одною из аллей К той самой груше подошли обратно, Где на ветвях с надеждою приятной Сидел средь свежих листьев Дамиан. Тут Мая вдруг свой изогнула стан И начала стонать, как бы от боли: «О господин, всего на свете боле Желательно мне груш поесть сейчас, Не то умру я, уверяю вас. Ах, ради пресвятой Марии-девы, Вас умоляю, помогите мне вы. Ведь к зелени подобный аппетит Беременных нередко так мутит, Что отказать им было бы опасно». На это Януарий: «Ах, напрасно Слугу не взял я из дому с собой! Сам не могу помочь, — ведь я слепой!» «Большой беды тут нет, — сказала Мая.— Ствол только обхватите (я ведь знаю, Что нет ко мне доверия у вас), И влезу я на дерево тотчас,— Мне только бы на вас поставить ногу». «Пожалуйста! — ответил муж. — Ей-богу, Согласен я и кровь пролить за вас». Он наклонился, Мая оперлась И, сук схвативши, поднялась на грушу (Простите, дамы, если я нарушу Приличья, — безыскусствен мой язык); Рубашку поднял Дамиан и вмиг Проник, — куда, вам всем небось известно. Поступок этот увидав бесчестный, Плутон супруга сделал зрячим вдруг, И тот, глазами обведя вокруг, Почувствовал в душе блаженство рая, Но скоро мысль ему пришла о Мае. Он устремил на дерево свой взор И вдруг увидел: так ее припер Там Дамиан, что молвить неприлично. Он издал крик отчаяния зычный, Как мать кричит, чей сын навек уснул: «Сюда, сюда, на помощь, караул! Ты что там делаешь, я знать желаю! Да что же это, дева пресвятая?» На это Мая молвила в ответ: «Сэр, выдержки у вас, я вижу, нет. Мне рассказали, — я не лгу, ей-ей! — Что, коль хочу вернуть вам свет очей, На дереве вступить в борьбу мне надо С мужчиною, и я была так рада, Что мне устроить это удалось». «Ты вздор молоть, — ответил рыцарь, — брось! Ведь собственными видел я глазами, Какая шла борьба там между вами. Позор вам!» Мая же ему в ответ: «Так, значит, в этом средстве прока нет, Увы, вполне мне ясно, в самом деле, Что вы, о господин мой, не прозрели. Густая мгла вам застилает взор». «Да нет же, — крикнул Януарий, — вздор! Вполне прозрел я и, тебе на срам, Заметил, чем вы занимались там». На это Мая: «Сударь, вы больны. Не знаю за собой иной вины, Опричь желанья возвратить вам зренье». «Прости, — ответил муж, придя в смущенье,— Коль я тебя обидел чем-нибудь. Спустись ко мне и обо всем забудь. Но мне казалось, что я вижу ясно, Как Дамиан к груди твоей прекрасной Склонился, вверх задрав рубашку». — «Ах,— Вздохнула Мая, — мгла у вас в глазах. Как человек, проснувшийся недавно, Предметы видит не совсем исправно,— Всегда пройти какой-то должен срок, Чтоб он отчетливо их видеть мог,— Так точно и слепой, который зренье Обрел внезапно, в первое мгновенье Предметы видит как бы сквозь туман, Ему еще грозит самообман; Не раньше он, как через день-другой, Проститься может с прежней слепотой. Не забывайте, сударь, ради бога, Что на земле таких людей премного, Которым кажется не то, что есть. Им в заблужденье долго ли забресть?». Развесил старый Януарий уши, И только соскочила Мая с груши, Он стал ее с восторгом целовать, Живот ей гладить, всячески ласкать; Потом пошел с ней вместе во дворец. Тут длинной повести моей конец. Здоровья и веселья вам желаю,— Храни нас бог и дева пресвятая.

249

Эпизод на груше в другом варианте встречается в «Декамероне» (VII, 9), но общий источник обоих вариантов, так же как и древнерусского «Сказания об иерусалимском купце», исходит, вероятно, из Византии. Впервые на это было указано Александром Веселовским в его работе «Славянские сказания о Соломоне и Китоврасе и западные легенды о Морольфе и Мерлине. Из истории литературного общения Востока и Запада». СПб., 1872, стр. 102, 103 и сл.

Пространные рассуждения о браке заимствованы из книг: «Miroir de mariage» («Зерцало брачное») Эсташа Дешана, «Liber consolationis» («Книга Утешения») и «Liber di Amore et Dilectatione Dei» («Книга Любви и Почитания бога») Альбертино ди Брешиа.

250

Плацебо— означает «подхалим»; от лат. «placebo» — «я тебе угожу».

251

Марциан— Марциан Капелла, жил во второй половине V в. Его «De Nuptiis Philologiae et Mercurii» («О венчании Филологии и Меркурия») — одно из популярнейших произведений средневековья.

Здесь кончается рассказ Купца

ЭПИЛОГ К РАССКАЗУ КУПЦА

(пер. И. Кашкина)

«Спаси нас боже от такой жены! — Вскричал трактирщик. — Женщины полны Обмана, лжи и всяческих уловок. Ведь как бы ни был муж злосчастный ловок, Они, как пчелы, трудятся весь день, Мед собирая; ты ж стоишь, как пень, Опорой улья и глядишь печально, Как лакомится медом гость нахальный. Иль вот: верна, как сталь, моя жена, Но не похвалится умом она. Придирчива, горласта и сварлива, Она не даст мне выпить кружки пива С приятелем. Да что и говорить. Всегда найдешь, за что жену бранить. И, знаете, скажу вам по секрету, Скорблю нередко, что обузу эту Взвалил я на плечи, себя связал, Когда жену свою я в жены взял. Но, видит бог, какой дурак я был бы, Когда жены злонравие хулил бы. Скажу по опыту — про то б узнала, И крику было бы тогда немало; А передал бы кто-нибудь из вас,— Кто именно, неважно (всякий раз Кого-нибудь найдет, кто б рассказал ей). Поэтому молчу. Я слово дал ей Молчать про то, что деется у нас. Вот, стало быть, друзья, и весь мой сказ».