Кентерберийские рассказы

Чосер Джеффри

Крез

Лидийским царством правил Крез богатый; Был мощью даже Киру страшен он. Но, наконец, в полон врагами взятый, Был на костер спесивец возведен. Вдруг полил дождь, гася со всех сторон Огонь костра, и царь спасен был роком, Но был ему конец определен: В петле повиснуть на столбе высоком. Когда он спасся, тотчас же в поход Он вновь отправился в том убежденье, Что рядом с ним Фортуна в бой пойдет, Которой он спасен был от сожженья; Считал он невозможным пораженье,— Недаром ведь ему приснился сон, Питавший гордость в нем и самомненье. Он всей душой был к мести устремлен. Ему приснилось, что в листве древесной Ему Юпитер моет плечи, грудь И полотенце с высоты небесной Бог Феб спешит, склонившись, протянуть. Крез, сновиденья не поняв ничуть, Спросил у дочери своей ученой, В чем вещего его виденья суть, И услыхал ответ определенный: «На виселице ты свой кончишь век,— В том сомневаться было бы напрасно. Юпитер означает дождь и снег, Феб с полотенцем — солнца жар ужасный!.. Им предстоит твой труп томить всечасно, Чтоб то он высыхал, то снова мок». Так дочь Фания рассказала ясно, Какой удел отцу готовит рок. И был повешен Крез, тиран спесивый, Ему престол роскошный не помог. Где б для трагедии была пожива, Для плача где б она нашла предлог, Когда б земные царства грозный рок Не рушил что ни день рукой могучей? К уверенным в своей звезде он строг, От них свой лик скрывает он за тучей.

Педро Жестокий [146]

Ты, Педро, лучший цвет испанской славы, Был милостями рока так богат! Те, что теперь тебя жалеют, — правы. Тебя из края выгнал кровный брат, Потом, подвергнув злейшей из осад, К себе в палатку заманил обманом И заколол своей рукою, кат, Чтоб завладеть добром твоим и саном. На сук багровый пойманный орел, [147] Чернеющий на белоснежном поле,— Вот кто владыку к гибели привел. «Гнездовье зла» [148] в его повинно доле. Не Карла Оливер, умом и волей Примерный муж, а Оливер другой, Что с подлым Ганелоном сходен боле, Бретонский Оливер всему виной.

146

Педро Жестокий— король Кастилии и Леона (1334–1369), воевал со своим побочным братом Энрике Трастамара, претендовавшим на корону. Последний пользовался поддержкой папы, французского короля Карла V и принца Эдуарда Уэльского (так называемого Черного Принца). Разбитый наголову, Педро попал в ловушку и был заколот в поединке своим царственным соперником. Об обстоятельствах этого убийства Чосер мог узнать от своей жены Филиппы, которая была фрейлиной дочери короля Педро, когда та вышла замуж за герцога Ланкастерского.

147

На сук багровый пойманный орел… — Намек на двух участников убийства Педро Жестокого, двух бретонских рыцарей: Бертрана Дюгеклена и его племянника Оливье. Герб Дюгеклена — черный орел на серебряном поле с красной поперечной чертой, напоминающей ветку.

148

«Гнездовье зла»— по догадкам, Оливье де Мони.

Петро Кипрский [149]

О славный Петро, Кипра властелин, Под чьим мечом Александрия пала! Тем, что сразил ты столько сарацин, Ты приобрел завистников немало. За доблесть ратную твои ж вассалы Сон утренний прервали твой навек. Изменчив рок, и может от кинжала Счастливейший погибнуть человек.

Варнава Висконти [150]

149

Петро Кипрский— Петр I Лузиньян, король Кипра, был умерщвлен своими вельможами в 1360 г.

150

Варнава(Барнабо) Висконти— герцог Миланский, «бич Ломбардии», был низложен своим племянником и умер в тюрьме в 1385 г. Чосер лично знал Барнабо, так как в 1378 г. ездил в Ломбардию по поручению короны заключать с ним договор о дружбе.

Милана славный государь, Варнава Висконти, бог разгула без препон И бич страны! Кончиною кровавой Твой бег к вершине власти завершен. Двойным сородичем (тебе ведь он Был и племянником и зятем вместе) В узилище ты тайно умерщвлен,— Как и зачем, не знаю я, по чести.

Уголино [151]

Рассказ о бедном графе Уголино У каждого исторгнет плач и стон,— Так жалостна была его кончина; Он был близ Пизы в башню заключен С тремя детьми, — год пятый завершен Был лишь недавно старшим из малюток. Как птица в клетке, в башне без окон Они томились. Их удел был жуток. Епископ Роджер

злобной клеветой Достиг того, что, в башню заточенный, Несчастный граф там век окончить свой Был обречен толпою возмущенной. И дни его текли в тоске бездонной Средь мрачных стен, как я уже сказал… Заплесневелый хлеб с водой зловонной В обед злосчастный узник получал. И вот однажды, в час, когда обычно Ему обед тюремщик приносил, У двери звук раздался непривычный: Тюремщик наглухо ее забил. Граф понял все и в ужасе застыл. «Голодной смерти призрак перед нами,— Подумал он, — сколь жребий мой постыл!» И залился обильными слезами. Тут младший сын, трехлетний мальчуган, Спросил отца: «Что плачешь ты? Скорее Обед бы нам тюремщиком был дан! От голода, смотри, я коченею; Дай мне лепешку, и засну я с нею. О, если бы навек уснуть я мог, Чтоб голода не знать! Всего милее Мне хлеба, хоть бы черствого, кусок» Так он томился день-другой, стеная, Потом на грудь отцовскую прилег. Сказал: «Прощай, отец, я умираю!» И дух свой испустил чрез краткий срок. Граф это зрелище стерпеть не мог; В отчаянье себе кусая руки, Он закричал: «Тебя, проклятый рок, Виню за все мои страстные муки», А дети, думая, что он себе Кусает, руки, голодом нудимый, Воскликнули: «Мы плоть свою тебе Отдать готовы, наш отец родимый,— О, если б накормить тебя могли мы!» Их слушая, он плакал без конца, А через день, в тоске невыразимой, Они скончались на руках отца. Сам Уголино тоже там скончался, Навек покинув этот бренный свет, Где некогда он славой красовался,— Подробностей в трагедии сей нет; Всем любознательным даю совет К поэме обратиться бесподобной, В которой Дант, [152] Италии поэт, Все это рассказал весьма подробно.

151

Уголино— умер в темнице голодной смертью в 1289 г.

152

…К поэме обратиться бесподобной, // В которой Дант… — Чосер ссылается на песнь XXXIII Дантова «Ада».

Здесь Рыцарь и Трактирщик прерывают рассказ Монаха

ПРОЛОГ МОНАСТЫРСКОГО КАПЕЛЛАНА [153]

(пер. И. Кашкина)

«Сэр, — рыцарь тут воскликнул, — пощадите! Трагедиями нас не бремените! Гнетет нас этих бедствий страшный груз. К примеру, я хоть на себя сошлюсь: Мне тяжко слышать, что глубоко пал Герой, который в славе пребывал, И с облегченьем, с радостью я внемлю Тому, как наполняют славой землю, Как низкий званьем славен и велик Стал и пребыл. Его победный клик Бодрит мне душу и дает отраду. Об этом и рассказывать бы надо». Трактирщик тож: «Клянусь колоколами Святого Павла. Ишь как перед нами Он раззвонился: «Туча, мол, сокрыла От них злой рок». И что еще там было В «трагедиях» его. Да просто срам Так плакаться и сокрушаться нам Над тем, что уж невесть когда случилось. И прав сэр рыцарь, сердце омрачилось, Вас слушая. Увольте, сэр монах, Уныние нагнали вы и страх На всю компанию. Побойтесь бога, Что портить вашим спутникам дорогу! В рассказах этих нету ни красы, Ни радости. Хотел бы попросить Вас, сэр монах, иль как вас там, сэр Питер, Быть веселей, как весел ваш арбитр. Ведь если б не бренчали бубенцы Уздечки вашей, прежде чем концы Сведете вы трагедии с концами, Клянусь Фомы преславными мощами, Заснул бы я и носом прямо в грязь Свалился бы, чего я отродясь Не позволял себе. А для чего Тогда рассказчику и мастерство? Клянусь я небом, правы мудрецы те, Что заповедали нам: «Братья, бдите: Кто не обрел внимающих ушей, Не соберет плодов своих речей». А я, — недаром стреляный я волк,— В историях уж я-то знаю толк. Что ж, сэр монах, потешьте доброхота И расскажите вы нам про охоту». «Ну нет, — сказал монах, — пускай другой Вас тешит, я ж рассказ окончил свой». Хозяин наш ругнул его в сердцах, Крест помянул и прах его отца И к капеллану с речью обратился: «Друг, сделай так, чтоб дух наш ободрился. А ну-ка, сэра Питера позли И всю компанию развесели. Не унывай, что под тобою кляча, А что уродлива она — тем паче. Везет тебя кобыла — ну и ладно, Лишь было б только на сердце отрадно». «Согласен, сэр, — тут капеллан сказал.— Изволь, хозяин, чтоб ты не скучал, Припомню сказку, но коль скучно будет, Ты не бранись, — другие нас рассудят». И с этим за рассказ принялся он, Наш простодушный, добрый наш сэр Джон. [154]

153

Так как монах похвалялся, что накопил в своей келье сотню «трагедий», то положение для слушателей создалось действительно угрожающее, и монаха прерывает даже скромный и воспитанный рыцарь.

154

…Наш простодушный, добрый наш сэр Джон. — «Сэр Джон» — простак, в старину фамильярное прозвище священников.

 РАССКАЗ МОНАСТЫРСКОГО КАПЕЛЛАНА [155]

(пер. И. Кашкина)

Здесь начинается рассказ Монастырского капеллана о петухе и курочке — Шантиклэре и Пертелот

Близ топкой рощи, на краю лощины, В лачуге ветхой, вместе со скотиной Жила вдова; ей было лет немало. Она с тех пор, как мужа потеряла, Без ропота на горе и невзгоды Двух дочерей растила долги годы. Какой в хозяйстве у вдовы доход? С детьми жила она чем бог пошлет. Себя она к лишеньям приучила, И за работой время проходило До ужина иной раз натощак. Гуляли две свиньи у ней и хряк, Две телки с матерью паслись на воле И козочка, любимица всех, Молли. Был продымлен, весь в саже, дом курной, [156] Но пуст очаг был, и ломоть сухой Ей запивать водою приходилось — Ведь разносолов в доме не водилось. Равно как пища, скуден был наряд. От объеденья животы болят — Она ж постом здоровье укрепила, Работой постоянной закалила Себя от хвори: в праздник поплясать Подагра не могла ей помешать. И устали в труде она не знала. Ей апоплексия не угрожала: Стаканчика не выпила она Ни белого, ни красного вина. А стол вдовы был часто впору нищим, Лишь черное да белое шло в пищу: Все грубый хлеб да молоко, а сала Иль хоть яиц не часто ей хватало. Коровницей та женщина была И, не печалясь, с дочерьми жила. Плетнем свой двор она огородила, Плетень сухой канавой окружила, А по двору, как гордый кавалер, Ходил петух — красавец Шантиклэр. И поутру он кукарекал рано Звончей и громогласнее органа, Что только в праздник голос подавал. Соперников петух себе не знал. Его стараньем были все довольны; Часы на монастырской колокольне Запаздывали против петуха. Вдова, на что уже была глуха, Но каждый час она его слыхала. Его чутьем природа управляла: Когда пятнадцать градусов пройдет В подъеме солнце — Шантиклэр поет. Зубцам подобен крепостного вала, Роскошный гребень был красней коралла, А клюв его был черен, что гагат; Лазоревый на лапах был наряд, А епанча — с отливом золотистым, А когти крепкие белы и чисты. Чтобы от праздности не заскучал он, Семь кур во всем супругу угождало; И, золотистой свитой окружен, Ходил он меж сестер своих и жен, А та из них, чьи перышки всех ярче, Кого из жен супруг любил всех жарче, Была прекрасная мадам Пертлот. Свободная от всяческих забот, Общительна, учтива, добродушна, С супругом ласкова, мила, послушна — Она так крепко мужа оплела, Что для него единственной была. Хвалить ее — вот в чем ему отрада, И солнцем лишь окрасится ограда, Уж он поет: «Где ты, моя девица?» [157] (В те времена, по-видимому, птица По-человечьи говорить могла.) В час утренний, когда редела мгла, Спал Шантиклэр, и с ним подруги вместе В каморке на засиженной насести. А рядом с ним сидела Пертелот. Вдруг Шантиклэр спросонья как икнет И от виденья заклохтал дурного. Она ж толкнула мужа дорогого И говорит: «О мой супруг, проснись! И лучше уж со мной ты побранись, Чем так клохтать». А он в ответ: «Мадам! Не пожелаю я того врагам, Что мне приснилось. Вы умерьте страх: Ведь это сон. Но впредь в своих мольбах Просите бога, въявь бы не случилось Того, что только что мне вдруг приснилось. А снилось мне, что будто по двору, Где я гулял (ни чуточки не вру), Зверь крадется, чтоб на меня напасть, Похожий на собаку, только масть Мне незнакомая. Но видел ясно Я мех пушистый, длинный, желто-красный; Конец хвоста и кончики ушей Противу шкурки были потемней. А морда острая, глаза колючи — Они грозили смертью неминучей. Вот отчего, должно быть, я стонал». «И ты от этого так духом пал? Прочь от меня! Стыдись, о малодушный, Такому трусу быть во всем послушной, Терпеть, чтоб мужа так пугали сны,— Какой позор и горе для жены! Ведь мы хотим, чтобы супруг был смел, Надежен, мудр, скупиться бы не смел, Чтоб не был хвастуном, глупцом, растяпой, Чтоб испугать его когтистой лапой Не мог бы кот или рычаньем пес. Какую ты нелепицу понес! Подумать только! Ты своей любимой Признался в трусости неодолимой. О, стыд какой! Махрами бороды Цыплячье сердце прикрываешь ты! Так испугаться мог ты снов каких-то! И вздумал ими, трус, пугать других ты! Все эти сны — один пустой обман: Обжорством порождается дурман, [158] Или излишком градусов в напитке, Иль испарениями, что в избытке Накапливает в животе завал. Тебе любой расскажет коновал, Что сон твой просто от прилива желчи, Но сны такие надо видеть молча. От этой желчи то ль еще увидишь! Приснятся стрелы или в ад ты снидешь, В багровый пламень, там багряный зверь Тебя укусит, распахнется дверь И грызться станут малые, большие Собаки с волком. Ужасы иные От черной желчи угнетают нас: Тебе приснится черный дикобраз, И черный бык, и черные медведи, И черти черные, из темной меди Весь закоптелый сатанинский чан И что ты черным бесом обуян. Могла бы я и прочих испарений Приметы рассказать и сновидений Пример привесть, но будет и того, Что ты услышал. Вот Катон! [159] Его Считают мудрецом, а что сказал он: «Не верьте снам». Иль и Катона мало? С насести нашей, о супруг, спорхни, Слабительного поскорей глотни — И, выгнав желчь зловредную из крови, Без недугов ты будешь жить, как внове. Для этого не нужен и аптекарь, Сама тебе я лучший буду лекарь: Траву поносную я укажу, А также рвотную, и освежу Я кровь твою прочисткой в два конца. Трава растет у самого крыльца, Искать ее далеко не придется. Но не забудь, что желчь в тебе мятется: Смотри, чтобы горячих испарений, Как зелья вредоносного курений, В тебе не разогрело солнце. Пар Ударит в голову, и тотчас жар Тебя тогда охватит и горячка. И сядет на язык тебе болячка, И ты смертельно можешь захворать. Два дня не нужно ничего вкушать,— Одних червей, [160] как самой легкой пищи. Тебя тогда еще сильней просвищет От этих трав. Лишь только страх откинь И у ворот у нас поклюй полынь, А к ней прибавишь стебель чистотела, Чтоб испарения изгнать из тела, А также мяты и ромашки цвет: От ветров, рези — лучше средства нет; Запор излечат ягоды крушины, И перестанешь бредить без причины. Хоть неказист и едок молочай, Но и его нарви и принимай. И, наконец, испробуй ты кизил — Чтобы во сне поменьше голосил». Тут бороду когтем он почесал И с важностью жене своей сказал: «Мадам, благодарю вас за советы, Но что касается Катона, в этом Я с вами не согласен. Знаменит, В том спору нет, Катон, но говорит О снах превратно. Чтя святых отцов И древности преславных мудрецов, Которые не менее Катона Себя прославили во время оно, На них сошлюсь, что сны полны значенья И нам сулят то радость, то мученья. О вещих снах не стану спорить зря, О них рассказов сотни говорят. Вот, например, великий Цицерон. В одной из книг рассказывает он: [161] Два друга собралися в путь-дорогу, Обет свершая, данный ими богу, И в городе, где надо б ночевать, Ночлега не могли они сыскать Такого, чтоб расположиться вместе: Стеснилися, как мы тут на насести, Паломники со всех концов земли. Друзья с трудом себе приют нашли. Один, что был к удобствам равнодушней, Устроился в заброшенной конюшне. Бок о бок с парой упряжных волов. Другой нашел себе постель и кров В гостинице. Судьба того хотела. А ведь судьба всегда решает дело. Сквозь сон услышал тот, кто в доме спал, Что будто бы его другой позвал И говорит: «Увы, в хлеву воловьем, В навоз уткнувшись вместо изголовья, Сегодня мертвым буду я лежать. Покинь скорее теплую кровать — Или в живых меня ты не застанешь». Но, и проснувшись, иногда не встанешь; Друг, в страхе пробудясь, уснул опять: Он сны привык безделицей считать. И дважды этот сон ему приснился. И в третий раз приятель появился И голосом знакомым говорит: «Все кончено, о друг мой, я убит. Смотри, как глубоки и страшны раны, И если встанешь ты поутру рано, У западных ворот увидишь воз,— В нем, раскопав солому и навоз, Мой труп найдешь, и тут же можешь смело Рассказывать о том, как было дело. Всему виною золото мое». И, бледное лицо склонив свое, О том, как был зарезан, рассказал он. И, кончив свой рассказ, как тень, пропал он. И вот, едва лишь стало рассветать, Второй паломник принялся искать Приятеля, но стойло было пусто, А сам хозяин, покрасневши густо, Сказал, что постоялец, мол, чем свет Собрался в путь. Услыша сей ответ И в опасеньях горших утвержденный, Он видит воз, соломой нагруженный, Как друг сказал, — у западных ворот. И начал громко он скликать народ, Кляня убийц и призывая к мщенью: «Мой спутник умерщвлен без сожаленья! Вот тут, в навозе, труп его лежит. Взываю к тем, кому здесь надлежит Блюсти закон и охранять порядок». А далее рассказ мой будет краток. Действительно, в навозе труп нашли И вскорости достойно погребли. Убийство не осталося под спудом: С возницей чуть не кончив самосудом, Толпа его передала властям, И так досталось ребрам и костям Под пыткою, что пред судьбой смирился Возница и в убийстве повинился. Тут и хозяин скрыть не смог вины, И были оба смертью казнены. И так всегда. Ведь рано или поздно Убийц господень суд настигнет грозный, Хотя б они и год и два таились И от суда людского хоронились. Отсюда видите, сколь сны зловещи. Еще читал я, помню, в той же вещи, Немного ниже приведенных строк (А если лгу, меня накажет бог), О двух друзьях, которые собрались Плыть за море и вместе задержались В порту одном, пережидая, чтоб Не дул им ветер неустанный в лоб, И к вечеру погода изменилась, И ветер стих, и море усмирилось, И, радуясь, легли они в кровать, Решив с рассветом путь свой продолжать. Но одному приснился сон чудесный: Во сне явился отрок неизвестный, Который не велел ему спешить. «А если вздумаешь ты завтра плыть, Потонешь, говорит, и весь тут сказ». Но друг, услышав странный сей наказ, В ответ на просьбу отложить отплытье, Смеяться стал, что, мол, приятель — нытик, О вещих снах плетет какой-то вздор: «Не стыдно ли тебе? Какой позор! Чтоб изменил в делах своих решенье Из-за какого-то я сновиденья! Бывает, совы снятся, обезьяны, И нечисть всякая, и смерть, и раны, И что тебя убили или судят, Чего и не было, да и не будет. Все эти сны — иль вымысел, иль бред, В них правды истинной ни капли нет. Но ты, я вижу, до смерти напуган, И, позабыв про дело и про друга, Здесь в праздности решил ты пребывать. Мне остается только пожелать, Чтоб ты одумался не слишком поздно». И разошлись друзей дороги розно. И в то же утро смелый друг отплыл, Но далеко еще от цели был, Когда, не знаю, по какой причине, Дал течь корабль, сломался посредине, И на глазах у прочих кораблей Разверзлось море, поглотив людей.

155

Судя по упоминанию о Джеке Стро, сподвижнике Уота Тайлера, предводителя крестьянского восстания в Англии, рассказ написан не раньше 1381 г. Зерном рассказа большинство комментаторов, вслед за Тируиттом, считает тридцать восемь строк басенки писательницы Марии Французской (начала XIII в.) «Dou Coc et dou Werpil». Мария Французская, в свою очередь, перевела эту 51-ю басню своих «Лэ» («Lais») из англосаксонского сборника басен короля Альфреда. Басенное зерно сказывается в подчеркнутом морализировании, сведенном в три поучения: 1) нарочито наивное, бытовое — «не болтай, когда не надо», 2) серьезное, социально заостренное против угодливых льстецов и падких на лесть владык, и 3) пародийно-сатирическое — «не верь снам». Они подкреплены множеством примеров из средневекового и античного репертуара толкования снов.

Некоторые комментаторы с не меньшим основанием подчеркивают связь этого рассказа с народным французским эпосом «Роман о Лисе» (в частности, с пятой его ветвью «Si comme Maistre Renart prist Chanticler le Coc»).

Но старый, одряхлевший Лис совсем не похож у Чосера на пронырливого Ренара. Он почти не способен на хитрости, действует больше силой, его дурачит даже петух, — словом, он скорее напоминает типичного неудачника Волка позднейших вариантов.

При всех этих сопоставлениях надо иметь в виду, что по-своему окрашенный Чосером пересказ традиционного басенного или эпического материала занимает менее 200 строк, а более 400 строк приходится на совершенно самостоятельную разработку этой темы самим Чосером.

Это он внес, по своему обыкновению, весь реализм детальных описаний, комизм супружеских бесед птичьей четы, сатирическое высмеивание толкователей снов, куртуазной придворной поэзии, туманных богословских споров.

Чосер открыто пародирует и издевается над выспренной риторикой куртуазных стихов Джеффри де Винсофа. А толкование снов и богословские споры он пародирует уж тем, что заставляет птиц обсуждать, скажем, вопрос о предопределении, долгие годы волновавший средневековую Европу и расколовший ее на два враждующих лагеря.

Птицы Чосера — очень ученые господа. Они цитируют Катона, Цицерона, Гиппократа, Боэция и средневековую схоластическую премудрость; но то, как Чосер заставляет их все это произносить, обнаруживает в нем жизнерадостный дух истинного поэта Возрождения.

156

Дом курной — Еще в 1580 г. (то есть почти через 200 лет после смерти Чосера) Гаррисон пишет о том, что: «начинают входить в употребление печи, и жители испытывают неизвестное до тех пор наслаждение сидеть в теплой комнате», тогда как «в дни нашей молодости было не больше двух-трех каминов на целый город».

157

«Где ты, моя девица?»— начало популярной песни.

158

…Обжорством порождается дурман… — Английский писатель Роберт Бертон (1577–1640 гг.) в своей «Анатомии Меланхолии» еще в 1621 г. говорит об «испарениях, порожденных обжорством и пьянством и подымающихся из желудка в мозг».

159

Катон— Дионисий Катон, писатель древности, автор «Двустиший о нравах» («Disticlia de Moribus»), откуда Пертелот приводит дистих 32 (ч. I, кн. 2). Эта книга — собрание нравоучительных изречений и поговорок, широко распространенных в средние века и фигурировавших тогда в каждой учебной книге.

160

Два дня не нужно ничего вкушать, — // Одних червей… — диета, предлагаемая Пертелот Шантиклэру, приноровлена к птичьим вкусам, но основана она на рецептуре средневековой медицины, которая следовала Диоскориду, рекомендовавшему в своем трактате «Materia Medica» (II, LIX, в главе «De vermibus Terrae») земляных червей как средство против перемежающейся лихорадки.

161

В одной из книг рассказывает он… — Рассказы о вещих снах взяты у Цицерона — «О прорицании» («De Divinatione», lib. I).

Краса Пертлот, дражайшая супруга, Пускай пример насмешливого друга Тебе покажет, что нельзя шутить Над снами вещими и говорить Так опрометчиво о предсказаньях. Совсем недавно я прочел в деяньях Блаженного Кенельма [162] (он был сын Кенульфа-короля) про сон один. Наследовав отцу, младенец кроткий, Он, перед тем как был зарезан теткой, Свое убийство увидал во сне. А были с ним лишь нянюшки одне. Кормилица дитя остерегала. Но что мог сделать несмышленыш малый? Был от роду всего семи он лет, И не помог кормилицы совет. Я отдал бы последнюю рубашку, Лишь бы прочли вы про дитя-бедняжку. Иль вот Макробиев «Сон Сципиона», [163] Он говорит: у снов свои законы.

162

Блаженный Кенельм — Сын мерсийского короля, в 819 г. до н. э., семи лет от роду, он наследовал отцу, но был убит своим воспитателем по наущенью тетки.

163

Макробиев «Сон Сципиона» — Макробий (ок. 400 г.) переиздавал и комментировал Цицеронов «Сон Сципиона».

Они предвестие того, что будет. И пусть неверы вкривь о них не судят. Вот хоть бы Ветхий посмотреть завет. Что Даниил? Он верил снам иль нет? Иль вот Иосиф? Словом, часто сны — Хоть не всегда — значения полны. Король египетский, сэр фараон, Он хорошо узнал, что значит сон; И хлебодар и виночерпий тоже С владыкой в этом были очень схожи. И кто анналы древних разберет, О снах свидетельств много в них найдет. Вот, например, король лидийский Крез [164] Во сне увидел, что на ветку влез. И сон был в руку: верно — был повешен. Иной раз сон гласит: не будь поспешен. Вот Андромаха — Гектора жена, В ночь перед боем видела она, Что жизни Гектор поутру лишится, Когда с Ахиллом бой вести решится, И осторожней быть его молила. Упрямого исправит лишь могила: И Гектор в битву тотчас же вступил, И зарубил мечом его Ахилл. Ночь напролет рассказывать про это — И то всего не скажешь до рассвета. Итак, кончаю. Вывод мой таков: Нам ждать беды от этих вещих снов. А про слабительные знаю только, Что не помогут против снов нисколько — Ведь яд они, и злейшему врагу Их не дал бы; терпеть их не могу. Об этом хватит, есть приятней темы. Хоть в радости мы слишком часто немы, Но ваше лишь увижу я лицо, Вокруг очей багряное кольцо, Пою ниспосланную богом милость И забываю страхи, хворь и хилость. Ведь так же верно, как «In principio» Mulier est hominis confusio, [165] А это означает по-латыни, Что женщина — небесный дар мужчине. Когда же ночью мягкий ваш пушок Зазябнувший мне согревает бок, Любимая, мне, право, очень жалко, Что наш насест коротенькая палка, Что не могу вас ночью потоптать: Ведь в жердочку одну у нас кровать; Вас так люблю и вами так горжусь, Что снов и знамений я не боюсь». Тут соскочил петух с своей насести, И все супруги с ним спорхнули вместе, Их, чтоб не разбредались далеко, Он начал звать хрипучим ко-ко-ко… Он выступал с осанкой горделивой, Звал Пертелот к себе нетерпеливо, И в шею ласково ее клевал, И раз до двадцати пяти топтал. Топорщил гриву, что свирепый лев, И кукарекал, надрывая зев. И, пыжась, он ходил лишь на когтях, Чтоб пяток не коснулись грязь и прах. И кокококал он, найдя зерно, И доставалось Пертелот оно, Хоть все супруги тотчас отзывались И опрометью на призыв бросались. Так он ходил, как царь в своей палате. На этот раз о нем, пожалуй, хватит. Поздней

я расскажу, что с ним стряслось. Со дней, когда творенье началось (Что было в марте), тридцать дней прошло. И майских два вдобавок, и взошло На сорок с лишним градусов светило, И во всю мочь в глаза оно светило, Когда петух в кругу прекрасных жен Шел по двору, гордыней упоен. Но вот на солнце зоркий глаз скосил он, И во весь голос миру возгласил он (Не разумом то ведал, а чутьем), Что солнце в градусе двадцать втором Созвездия Тельца и значит это, Что скоро девять и обедня спета: «Мадам Пертлот, звезда моих очей! И птицы нынче нам поют звончей, И травы мягче, и цветы душистей, И сам я веселей и голосистей». Но тут пришла, как водится, беда — Она за радостью бредет всегда, А радость, всякий знает, мимолетна, Будь летописец я, о том охотно Подробнее я вам бы рассказал И все как следует растолковал. Скажу я тем, не верит кто поэтам, Что поручусь: во всем рассказе этом Ни слова лжи вы так же не найдете, Как и в истории о Ланселоте [166] — Излюбленной истории всех дам. Но к были не пора ль вернуться нам? Жил красно-бурый лис, злой и лукавый, В овраге за болотистой дубравой. И, верно, бог терпел его грехам: Уже три года он скрывался там. А в эту ночь он подкопал забор И незаметно пробрался во двор, Где Шантиклэр, петух наш знаменитый, Разгуливал со всей пернатой свитой. В траве густой залег в засаду лис И ждал; когда ж хозяйки собрались Коров доить, пополз он к Шантиклэру: Усвоил он злодейскую манеру Тех душегубцев, что исподтишка Разить стремятся. И, увы, тяжка Судьба твоя, о Шантиклэр несчастный! Зачем спорхнул ты в этот двор опасный! Иуда новый! Новый Ганелон И погубитель Трои, грек Синон! [167] Ты всех коварней лис и всех хитрее. Но, Шантиклэр, ты о его затее Предупрежден был тем зловещим сном. И до сих пор не кончен спор о том: Все ль предопределил господь от века Или свободна воля человека… На этот счет большие есть сомненья И средь ученых в корне расхожденье. Народы, страны в спор вовлечены И яростной враждой омрачены. До корня не могу я докопаться И в сложности вопроса разобраться, Как сделал то блаженный Августин, Или Боэций, [168] или Бродвардин, [169] Чтобы решить, предвиденье господне Предуказует ли нам и сегодня Свершить, что им предопределено, Иль человеку все ж разрешено И не свершать того, что божий разум Предусмотрел, но не скрепил наказом; Или причинная необходимость, А не извечная неотвратимость — Вот в чем предвиденье и промысл бога, Но, кажется, отвлекся я немного. Ведь речь о петухе, который сдуру Свою надменную послушал куру И во дворе пустом стал красоваться, Хоть следовало снов ему бояться. Капризы женские приносят зло, Капризом женским в мир оно пришло И выжило Адама вон из рая, Где жил он без греха, забот не зная. Пожалуй, будет кто-нибудь задет, Что женщин опорочил я. Но нет! Ведь это все я в шутку говорил. Найдите, как о том мудрец судил; Здесь петуховы, не мои сомненья, А я о женщинах иного мненья. Меж тем Пертлот, чтоб лучше обобраться, Пошла в пыли с подругами купаться На солнечном припеке, а петух Клевал зерно, ловил козявок, мух И распевал приятней той сирены, Что завлекает нас, явясь из пены, О ней же утверждает «Бестиарий», [170] Что в мире нет сладкоголосей твари. Но вот, склонясь над жирным мотыльком, Увидел Шантиклэр, что под кустом Таится лис. Он в страхе изнемог И не запел, а произнес: «Ко-кок»,— И задрожал, что и с людьми бывает, Когда их смертный страх одолевает. Хоть всякий зверь стремится убежать, Когда врага придется повстречать, Хотя б тот враг был вовсе неизвестен, Но Шантиклэр так и застыл на месте, Когда к нему вдруг обратился лис: «Почтенный сэр! Куда вы собрались? Ведь я ваш друг. Вам нечего бояться, Я б не посмел и вовсе к вам являться И нарушать ваш утренний покой, Но справиться я не могу с собой. Не терпится ваш голос услыхать, Могу его лишь с ангельским сравнять. Какая глубина! Какое чувство! Боэций так не ощущал искусство! [171] Милорд ваш батюшка (достойный сэр!) И матушка прелестная (в пример Ее всем ставлю) часто приглашали Меня к себе и пеньем услаждали, А в этом деле я большой знаток. И пусть застрянет первый же глоток В моей гортани, если вам солгу я! Ведь никого на свете не сравню я С таким певцом, каким был ваш отец: Вот это настоящий был певец! От всей души он пел, и, чтоб сильнее Звучала песня, он дышал ровнее, Глаза еще плотнее закрывал, Напрягшись весь, на цыпочки вставал И, шею вытянув, так кукарекал, Что не было на свете человека, Который в этом с ним сравниться б мог, Хоть он тянись под самый потолок… И мудростью отец ваш был богат. Мне помнится, что много лет назад Я в книжице «Сэр Лопоух-Осел» [172] Историю про петуха прочел: Как сын священника переломил Крыло ему и как он отомстил. Все ждал сынок, что петел запоет, Да и проспал наследственный приход. Конечно, это я не для сравненья (Как мудрость сравнивать и ухищренья?) — Вы ж, если петь как следует начнете, Наверное, отца перепоете» Тут Шантиклэр взмахнул, забил крылами. Как человек, обманутый льстецами, Он был в восторге от таких похвал. Увы! Скольких льстецов и прихлебал, Что ложью слово правды заглушают, К себе владыки часто приближают, И лесть им слаще горькой правды часто. Прочтите же слова Екклезиаста: «Страшись, владыка, приближать льстецов!». А Шантиклэр был к пению готов, Привстав на цыпочки, глаза прикрыл И, шею вытянув, что было сил Закукарекал громко и протяжно. Сэр Патрикей, хитрец и плут присяжный. Приблизился, мгновенье улучил — За шею хвать — и на спину взвалил. Никто тут Шантиклэру не помог, И лис его к оврагу поволок. Судьба! Сурова ты и неизбежна! На горе Шантиклэр пел безмятежно! На горе Пертелот над сном шутила! На горе в пятницу все это было!.. Венера! О богиня наслажденья! Ведь Шантиклэр не ради размноженья, А наслаждаяся, тебе служил И ревностно и не жалея сил. Ужель в твой день [173] погибнуть должен он! О Джеффри, [174] славный мэтр былых времен. Что Ричарда, сраженного стрелою, Воспел в стихах со слезной похвалою! Когда бы мне красот твоих хоть часть, Чтоб пятницу вослед тебе проклясть (Ведь в пятницу пал Ричард, наш король), Тогда б оплакал я и страх, и боль, И муки безнадежных содроганий. Такого плача и таких стенаний Не вознеслось, так не визжали дамы, Когда свирепый Пирр царя Приама, Схватив за бороду, пронзил мечом, [175] — Какой поднялся между кур содом, Когда был Шантиклэр от них восхищен. Сколь грозен лис увидев и сколь хищен, Мадам Пертлот плачевней закричала, Чем некогда супруга Газдрубала, [176] Когда он к римлянам попался в плен И был сожжен, а с ним и Карфаген. Ведь, бедная, в отчаянье и горе Сама скакнула в огненное море. Супруга дорогого лишены, Вопили куры, горести полны. Так римских пэров завывали жены, Когда пылал Нероном Рим сожженный И под стенания, и стон, и плач Мужей безвинных умерщвлял палач, Жестокому покорствуя приказу. Однако я вернусь опять к рассказу. Услыша во дворе переполох, Спешит туда вдова, не чуя ног, И, чтоб беде неведомой помочь, Бежать скорей она торопит дочь. А та лису с добычей увидала. «Лиса! На помощь! — громко закричала.— Ату ее! Вон убегает в лес!» И через луг спешит наперерез. За нею с палками бежит народ, И пес Герлен, и Колли, и Тальбот, [177] Бежит корова, а за ней телята И вспугнутые лаем поросята, Соседка Молкин с прялкою в руке И старый дед с клюкою, в колпаке,— Бегут, запыхавшись до полусмерти, И все вопят, как в преисподней черти. И кряхчут утки, копошатся мыши, Перелетают гуси через крыши, От шума пчелы покидают ульи. Но передать тревогу ту могу ль я? Джек Стро, [178] наверно, так не голосил, Когда фламандцев в Лондоне громил. И не шумней была его орава, Чем эта многолюдная облава. Кто рог схватил, а кто пастушью дудку, Трубил, дудел всерьез, а то и в шутку, И поднялся у них такой содом, Как будто бы земля пошла вверх дном. Но слушайте, друзья, что было дале, Такого ожидаете едва ли. Судьба! Она, глядишь, разочарует, Победу побежденному дарует. [179] Вися бессильно на загривке лисьем И видя, как на помощь поднялися, Петух испуг свой смертный подавил. «Когда бы я на вашем месте был, Почтенный сэр, — сказал он, — я бы в пику Угрозам их, и похвальбе, и крику Одно словечко только им сказал — Что, мол, случалось, не таких видал. Напрасны и капканы и ловушки! Смотрите, я достиг лесной опушки И петуха, клянусь, назло вам всем, Я в нору затащу к себе и съем». «Так я и сделаю», — ответил лис. Но только лишь слова те сорвались, Как высвободился из лисьей пасти Петух и, чтобы от лихой напасти Верней спастись, вспорхнул на старый дуб. А лис улыбкою оскалил зуб: «Мой милый Шантиклэр, вы мне поверьте, Хоть испугал я вас до полусмерти И шею вам намял. Но видит бог, Что иначе я поступить не мог. Спорхните вниз, я все вам расскажу И правоту свою вмиг докажу». «Ну нет, сэр лис, пусть проклят буду я, Когда вперед послушаюсь тебя! С закрытыми глазами нипочем Не стану петь ни пред каким льстецом. И справедливо бог того карает, Кто безрассудно очи закрывает». «Нет, — молвил лис, — господь того карает, Кто невпопад, не вовремя болтает, Когда ему пристало бы молчать!» И надлежит, друзья, вам вот что знать: Опасно так беспечно доверяться, А льстивыми словами обольщаться, Поверьте мне, еще того опасней. Ты ж, для кого рассказ мой только басня Про петуха, про курицу, про лиса, Ты на себя возьми да оглянися… Апостол Павел дал нам наставленье: Во всем написанном зри поученье, Зерно храни, а шелуху откинь. И да исправит нас господь. Аминь!

164

Король лидийский Крез —пародийный вариант «трагедии» о Крезе (см. рассказ монаха, подзаголовок «Крез»).

165

От женщины соблазн мужчине (лат.).

166

Ланселот — Известнейший из рыцарей Круглого стола, любовник королевы Джиневры.

167

Грек Синонубедил троянцев перетащить деревянного коня в город («Энеида», II, 259).

168

БоэцийАниций — римский философ (ок. 475–526 гг.) неоплатоник, комментатор Аристотеля и Цицерона. Чосер перевел его трактат «De Consolatione Philosophiae» («Об утешении философией»), обсуждающий учение о предопределении.

169

Епископ Бродвардин(ум. в 1349 г.) возглавлял Оксфордский университет. Автор трактата «De Causa Dei contra Pelagium», в котором он вслед за блаженным Августином защищает учение о предопределении.

170

«Бестиарий»— «Physiologus de naturis XII Animalium» («Физиолог о природе двенадцати животных») Теобальда — книга, полная всякого рода выдумок о сиренах и прочих чудищах.

171

Боэций так не ощущал искусство… — Намек на трактат Боэция «De M'usica» («Пять книг о музыке»), единственный источник по музыкальной науке античности и раннего средневековья.

172

…Я в книжице «Сэр Лопоух-Осел»… — «Brunnelus seu Speculum Stultorum» («Осел, или Зерцало глупцов») — латинская книга, написанная кентерберийским монахом Нигелем Вирекером около 1190 г. Герой ее, осел, недоволен своим хвостом; надеясь удлинить его, он пускается странствовать. Он посещает медиков Салерно и Парижа, и по пути ему, между прочим, рассказывают историю о петухе, который, в отместку за обиду, не разбудил обидчика своим пением в день рукоположения в священники, вследствие чего тот лишился отцовского прихода.

173

Ужель в твой день… — Пятница (лат. «dies Veneris») Венерин день.

174

Джеффри— Джеффри де Винсоф — придворный поэт; вскоре после смерти Ричарда I, смертельно раненного в пятницу 26 марта 1199 г., опубликовал свой трактат «Nova Poetria» («Новое стихотворчество»), в котором в качестве примера плачевной оды на смерть героя он дает свое латинское стихотворение на смерть Ричарда.

175

…Свирепый Пирр, царя Приама… пронзил мечом… — «Энеида», II, 550–3 (ср. сцену с актерами в «Гамлете»).

176

Газдрубал— полководец Карфагена, в 146 г. до н. э. был захвачен в плен римлянами и, по Орозию (IV, 13, 3), сожжен. По другим источникам, Газдрубал спасся (Ливий, XLIX и L, и Евтропий).

177

Тальбот,или Тибальд — традиционная кличка кота в английском животном эпосе.

178

Джек Стро — В 1381 г., во время восстания Уота Тайлера, лондонские ремесленники под предводительством Джека Стро учинили погром фламандским купцам, торговые привилегии которых наносили английским ремесленникам большой ущерб. Джек Стро на суде дал показания (так называемая «Исповедь Джека Стро»), которые формулировали намерения и цели восстания. Джек Стро был обезглавлен, а голова его была выставлена на позорище рядом с головой Уота Тайлера.

179

…Победу побежденному дарует. — Неудача Лиса представляет пародийный вариант обычного у Чосера мотива (ср. соперничество Паламона и Арситы в рассказе рыцаря).

Здесь кончается рассказ Монастырского капеллана

ЭПИЛОГ К РАССКАЗУ МОНАСТЫРСКОГО КАПЕЛЛАНА

(пер. И. Кашкина)

«Сэр капеллан, — тут возопил хозяин.— Пусть благодать святых и благость тайн Пребудут и благословят штаны И все, что облекать они должны! Вот это был рассказ! Помехой ряса, А то бы от тебя никто не спасся. Да из тебя такой бы вышел кочет! Ведь ежели да он всерьез захочет Пустить в ход силу! Сколько надо кур Ему в супруги! Ах ты, бедокур! Не меньше, чем семнадцатию семь, И, я не я, управится со всеми. Какие плечи и какой затылок! И ладен как и спереди и с тыла. И как у ястреба зрачок канальский. Индийской краской или португальской Не надо красить перышки и хвост, Хорош и так ты, капеллан, хоть прост». Хозяин наш совсем развеселился И к доктору со смехом обратился.

 РАССКАЗ ВРАЧА [180]

(пер. О. Румера)

Здесь начинается рассказ Врача

Тит Ливий повествует, что когда-то Жил в Риме рыцарь, знатный и богатый, По имени Виргиний, у друзей Любовь снискавший щедростью своей. Был дочерью единственною он С женой своей от неба награжден. Красою несравненной дева эта Превосходила все созданья света. Природа создала ее с таким Искусством бесподобным, неземным, Как будто чтоб сказать: «Глядите, люди! Какой творец мечтать о большем чуде Дерзнул бы? Может быть, Пигмалион? Как ни лепил бы, ни чеканил он, Со мной сравняться был бы тщетен труд. Зевксис и Апеллес не превзойдут Меня в искусстве украшать созданья. Меня творец великий мирозданья Поставил заместителем своим, Чтоб облик существам давать земным И всячески приукрашать их. Мною Содержится все то, чем под луною Ущерб и рост владеют вместе тут. Я мзды не жду за свой бессменный труд. С моим владыкою всегда согласна, Всё новым тварям жизнь даю всечасно, В различную их облекая плоть. Красой сей девушки почтен господь»,— Так, думаю, могла б сказать природа. Уж на порог пятнадцатого года Вступила девушка, красой своей Пленившая природу с первых дней. Багрянцем роз и белизною лилий Украшены ее ланиты были; Как ива, гибок был прелестный стан, А лес кудрей златистых осиян Лучами полыхающего Феба, Глядящего с полуденного неба. Но внешности, отрады из отрад, Был нрав ее прекраснее стократ. Все качества соединились в ней, Которые мы ценим у людей. Душой и телом далека от зла, Она цветеньем девственным цвела, Во всем воздержана, всегда смиренна И долготерпелива неизменно, В нарядах, в поведении скромна, В ответах же учтивости полна. Она, хотя умом не уступала Самой Палладе, говорила мало. Пустопорожних слов ее уста На ветер не кидали никогда; Нет, речь ее звучала благородно, Проникнутая прелестью природной. Присущи были ей девичий стыд И рвение, которое бежит Губительного для души безделья. В рот не брала она хмельного зелья, Чтобы Венерин жар не разжигать, Чтоб масла к пламени не подливать. Блюсти ей было любо строгий нрав; Не раз от легкомысленных забав Она, больной сказавшись, убегала; Пирушки, пляски, смех под звон бокала Ее к себе нисколько не влекли, Она от них держалася вдали. Тот прав, кто думает, что вредно детям Забавам праздным предаваться этим: До времени не надо созревать, Ведь девочка успеет взрослой стать И смелое усвоить поведенье. Вам не в обиду это поученье, Наставницы господских дочерей, Приставленные к ним на склоне дней! Подумайте, какое основанье Давать их было вам на воспитанье: Иль то, что чистоту вы соблюли, Иль то, что пред соблазнами земли Не устояли и теперь до гроба От света отреклись. Глядите ж в оба За нравами воспитанниц своих, Стезею чистоты ведите их. Охотник-вор, что от былых утех Своих отрекся, может лучше всех Лес охранить. Вы с вашею задачей Отлично справитесь, — вас ждет удача. Не поощряйте никогда порок, Чтоб дьявол вами овладеть не мог. От снисхожденья к поощренью — шаг. Невинности предатель — злейший враг Людского рода, — потому-то мы Его боимся больше, чем чумы. Отцы и матери, вам тоже надо — Растите ль вы единственное чадо Иль несколько — не отпускать их с глаз, Пока зависит их судьба от вас. Остерегайтесь гнусным поведеньем, А паче неуместным снисхожденьем Детей своих губить. Кто портит чадо, Тому не миновать, поверьте, ада. Коль нерадив пастух, какой в нем толк? При нем ягнят спокойно тащит волк. Примерами не утомляя вас, Продолжу я мой прерванный рассказ. Не нужно дочери Виргинья было Наставниц, — нет, она руководила Собой сама; ведь жизнь ее была — Как все слова ее, так и дела — Примером, по которому учиться Могли бы добродетелям девицы. И потому в стране гремела слава О красоте ее и жизни правой. Все осыпали девушку хвалой,— Все, кроме злобной зависти одной, Которой горести чужие милы, А радости, наоборот, постылы. Свою продолжил повесть доктор так: Однажды в храм направила свой шаг Виргинья дочь; ее сопровождала Родная мать, как девушке пристало. А в ту пору как раз одним судьей Тот округ управлялся городской; И вот, когда она входила в храм, Судья, случайно оказавшись там, Ее увидел и в единый миг Запечатлел в душе прекрасный лик. Ее красой невиданной пленен, Тотчас же про себя подумал он: «Она моею сделаться должна!» И тут в него вселился сатана И научил бессовестным советом, Как преуспеть коварством в деле этом. Он понимал, что золотом иль силой Пути он не проложит к деве милой. Она имела множество друзей, И чистота души давала ей Способность оказать сопротивленье Любому натиску и вожделенью. Все это взвесив, парня он призвал, Которого за негодяя знал, И все подробно рассказал ему, Прибавив, чтобы тайны никому, Коль жизнь ему мила, не выдал он. Когда был подлый сговор заключен, Судья на славу парня угостил И наперед прещедро одарил. Подробно обсудив с судьею план, Как дать ему, пустивши в ход обман, Возможность похоть утолить свою (От вас их замысла не утаю), Отправился домой проклятый Клавдий,— Так парня звали, — а судья, враг правде, Что звался Аппием (заметьте, я Не сказкой развлекаю вас, друзья, А то, что вправду было, повествую),— Судья, уже заранее ликуя, Стал предвкушать услады плотской час. И вот чрез день, другой, когда как раз В своем судилище он восседал И тяжбы, как обычно, разбирал, Вошел его сообщник, твердо шаг Держа к столу, и громко молвил так: «Свое пришел я право защищать И на Виргинья жалобу подать, Который мне нанес огромный вред. А скажет он, что это лишь навет,— Я привести свидетелей могу; Они вам подтвердят, что я не лгу». «В отсутствие ответчика нельзя Решенье вынести, — сказал судья.— Пускай предстанет он перед судом, И мы по правде тяжбу разберем». Явился тот, и жалобу истца Суд огласил с начала до конца, А содержанье было в ней такое: «Я, недостойный Клавдий, пред тобою, Почтенный Аппий, утверждаю тут, Что некий рыцарь, коего зовут Виргиньем, праву вопреки, поныне Мою служанку держит и рабыню, В младых летах украденную в ночь И уведенную насильно прочь. Есть у меня свидетель не один, Прошу их выслушать, о господин. Он скажет вам, что дочь она ему, Но это будет ложь, и потому Рабыню мне вернуть прошу покорно». Вот содержанье жалобы позорной. В упор взглянул Виргиний на истца И собрался навету подлеца Достойный дать и рыцарский ответ, Всем доказать, что тени правды нет В его словах, что в них сплошная ложь. Судье, однако, было невтерпеж, И он изрек: «Пора прикончить спор! Такой я объявляю приговор: Истец свою рабыню может взять; Отныне у себя ее держать Не вправе ты. Пусть явится сюда И под охраной состоит суда». Услышав этот гнусный приговор, Велевший дочь родную на позор Отдать судье, пошел домой Виргиний, Душою утопая в злой кручине. Вернувшись, в комнате своей он сел И тотчас дочь позвать к себе велел. Когда она вошла и села рядом, Он на нее взглянул потухшим взглядом. Хоть шалость сердце отчее и жгла, В решении был тверд он, как скала. «Виргинья, дочь моя, — сказал он ей,— Перед тобой один из двух путей: Смерть иль позор. Зачем родился я, Раз мне дожить пришлось, о дочь моя, До дня, когда тебе, моя отрада, От острого меча погибнуть надо? Превыше света божьего любя, Как ласково лелеял я тебя, О дочь, последнее мое мученье, Последнее в сей жизни утешенье! Жемчужина небесной чистоты, Свой горький рок прими смиренно ты, Тебя убьет не ненависть — любовь. Моей рукой твоя прольется кровь. Ты повстречалась Линию на горе,— Сказалось это в подлом приговоре». И все ей рассказал он, — вам опять Излишне это было б повторять. «Отец родной, я так еще юна, Я жить хочу, — воскликнула она. Ему руками шею обвивая (Привычка у нее была такая), И слезы брызнули из чудных глаз.— Ужель, отец, пришел мой смертный час?» «Увы, — ответил он, — исхода нет». «Тогда, — промолвила она в ответ,— Оплакать жизнь мою, отец, мне дай! Позволил выплакаться Иевфай [181] Пред смертью дочери своей когда-то, А в чем была бедняжка виновата? В том, что отца, свершившего поход, Хотела первой встретить у ворот». Сказавши так, она без чувств упала, А через миг, в себя пришедши, встала И молвила: «Благодарю творца, Что девственной останусь до конца. Позору смерть предпочитаю я. Отец, готова к смерти дочь твоя». И стала тут она просить о том, Чтоб он ударил бережно мечом, И снова потеряла вдруг сознанье. Виргиний, полный жгучего страданья, Отсек ей голову и дар кровавый Понес в палату, где судья неправый Еще сидел и тяжбы разбирал. Судья, гласит преданье, приказал Его схватить и умертвить тотчас. Но тут народ ворвался в суд и спас Виргиния; ведь было всем известно, Что приговор был вынесен бесчестно. Еще когда истец явился в суд, Подозревали многие, что тут Замешан Аппий, чей блудливый нрав Был всем знаком. Теперь, злодея взяв, Его в темницу бросили, и там С собою скоро он покончил сам. А Клавдий, Аппия сообщник мерзкий, Истец неправедный, преступник дерзкий, К повешенью был тут же присужден. По просьбе рыцаря, однако, он Был только изгнан. Если б не Виргиний, Ему висеть пришлось бы на осине. Всех остальных, замешанных в злом деле, На виселицу без пощады вздели. Вы видите, не безнаказан грех, Но час небесной кары скрыт от всех. Тебе неведомо, когда и как Зашевелится совести червяк, Хоть о твоем не знает преступленье Никто, — лишь ты один и провиденье, Ученому и неучу равно Расплаты час предвидеть не дано. Грех из души гоните же скорей, Покуда он не укрепился в ней.

180

По указанию проф. Лаунсбери, фабульная сторона рассказа заимствована не непосредственно из Тита Ливия, а из «Романа о Розе».

181

Иевфай— один из судей израильских, обрекший смерти свою единственную дочь в знак благодарности богу за одержанную победу над аммонитами.