Киммерийская крепость, Давыдов Вадим

Киммерийская крепость

на обложку

Давыдов Вадим

Шрифт:

Это точно, подумал Гурьев. Много не нужно. Двое за руки, двое за ноги. А пятый с инструментом. Порвут, как козу. Никакая наука не поможет. Сказать ей об этой записке, будь она неладна? Если всё это именно из-за докладной Чердынцева, и черновик уже ушёл за кордон – а она не знает об этом? Или она ничего вообще не знает? А если я ошибаюсь? Если всё это – чулки и помадки? Если я начну сейчас её расспрашивать, начнётся настоящий кошмар – «не думай о белой обезьяне». И она перестанет мне верить. И я не смогу ей сказать потом нечто куда более важное, чем эта проклятая записка. Нет. Нельзя. Её доверие, она сама – важнее, неизмеримо важнее любой толпы кораблей и самолётов. Поэтому – нет. Не скажу. Не спрошу. Точка. Иерархия приоритетов. Он представил себе – нет, не представил, разве можно представить такое?! — подумал о том, что станет с этим лицом, с этой кожей, с этими глазами, когда в них плеснут серной кислотой. Подумал, как легко – при помощи маленького кусочка свинца – превратить это

живое, ненаглядное чудо в кусок холодной протоплазмы. Что случится, когда она попадёт в крючки к «специалистам» – профессионалам, внутри которых сидит настоящая нежить. С другой иерархией приоритетов. Как станет ошмётками человека, готовыми на всё, абсолютно на всё – лишь бы прекратилась боль. И когда эти творят такое – ах, какая у них эрекция. Гурьев прищурился на миг и отвернул голову, чтобы Даша не увидела его глаз. Не нужно было ей сейчас этого – глаза его видеть.

— Гур? Что с тобой?

— Ничего, ничего. Всё нормально. Идём, у меня ещё дела.

— Какие?

— Дарья. Давай ты не будешь пытаться мной управлять.

— Нет, — Даша провела рукой по роскошной своей косе, перекинула её на грудь. — Я не пытаюсь. Но я же сказала – я собираюсь тебе помогать. А чтобы правильно тебе помогать, я про тебя должна всё знать. Всё-всё! А то – я чувствую, но сказать никак не получается.

Что ты за диво такое дивное, ужаснулся Гурьев. Как же это так, а?!

— У меня действительно дел по горло.

— Это не ответ, — нахмурилась Даша.

— Ох, не строй меня, дивушко, — покачал головой Гурьев. — Это, знаешь ли, чревато.

— Я тебя… не строю, Гур, — тихо сказала девушка. — И не вешаюсь тебе на шею. Ты сам сказал: мы друзья. У друзей не должно быть секретов друг от друга. Я же не виновата, что мне нечего тебе рассказать. И потом, если я у тебя на глазах буду, тебе станет спокойнее. Разве не так?

Ох, дивушко моё, подумал Гурьев. Дивушко, дивушко. У тебя есть, что мне рассказать. Но я не спрошу тебя об этом. Господи. Рэйчел.

— Хитрая, — усмехнулся он. — У меня есть дела в городе. И в крепости. А потом я буду с твоими телохранителями совершенствовать боевое искусство. Годится такой план?

— А потом? Вечером? Возьми меня с собой, куда ты пойдёшь. Пожалуйста. Я тебе не помешаю, честное слово.

— Скучно тебе с Ниной Петровной?

— Не в этом же дело!

Это точно, подумал Гурьев. Не в этом.

— Лучше скажи мне вот что. Ты бы сильно расстроилась, если б отец женился?

— Ты что, — Даша улыбнулась, потрогала пальцами косу. — Я была бы ужасно рада. Но он же – он такой… Сумасшедший. Однолюб. Вы так похожи, просто с ума можно сойти! Ну, он, конечно, не так много всего знает, и разговаривать с ним тяжело. Но я его даже молчащего очень хорошо понимаю. Ты – как будто он, только с тобой можно обо всём на свете говорить. Гур! Возьми меня с собой. Мне правда скучно. Я уже книжки все перечитала, а выходить ты не разрешаешь. Я тебя слушаюсь, как первоклашка, но… Действительно, как в бронепоезде! Гур, ну, пожалуйста!

Привыкай, дивушко, с тоской подумал Гурьев, продолжая беспечно и весело улыбаться, — молча. Это карма. Карма, понимаешь, дивушко?!

— Какой ты, — с досадой сказала Даша. — Скала.

— Точно, — согласился Гурьев. — Всё. Идём.

Он вышел вместе с ней из класса, кивнул ребятам и строго-настрого приказал быть к пяти в спортзале:

— Приёмы против ножа будем отрабатывать.

— А как это называется, Яков Кириллыч?

— Самбо, да?

— Вроде того, — он кивнул. — Только усовершенствованное.

Степан торжествующе ткнул Федю в бок – а я что говорил?! Гурьев улыбнулся.

Синагогу Гурьев нашёл довольно быстро. Она оказалась большим частным домом, обнесённым высоким глухим забором мышиного цвета. Гурьев открыл калитку, миновал небольшой ухоженный дворик, распахнул дверь и, поправив предусмотрительно надетую по такому случаю шляпу, шагнул внутрь.

Молельный зал не поразил его роскошью, однако Гурьев и не ожидал иного. Десятка полтора пожилых мужчин, сидевших над фолиантами – шиур, [43] разделявший минху [44] и маарив, [45] ещё продолжался – повернули лица в сторону неожиданного посетителя. Гурьев подошёл к стеллажу, снял с полки молитвенник в тяжёлом переплёте, сел в последний ряд перед женским отделением и раскрыл книгу. Люди поняли – вошедший не заблудился, и спокойно вернулись к своим занятиям.

Шиур – урок Св. Писания (иврит)

Минха – полуденная молитва (иврит)

Маарив – вечерняя молитва (иврит)

Через несколько минут, когда

ночь окончательно сгустилась за окнами, раввин закрыл том Гемары, [46] поднялся и, достав гартл, [47] повязал его поверх своего длинного капота. [48] Габай [49] тоже закрыл свою книгу и громко хлопнул ладонью по парте:

— Маарив! — он повернулся к старику, сидевшему прямо за ним: – Шлойме, кум давнэн! [50]

Гемара – иначе Талмуд, свод иудейских религиозных наставлений (арам.)

Гартл – длинный матерчатый пояс с кистями, многократно оборачиваемый молящимися вокруг бёдер «для отделения верхней половины тела от нижней», что должно способствовать концентрации на молитве (идиш)

Капот, здесь – длинный сюртук с застёжкой справа налево, традиционная одежда религиозных евреев, гл.о. хасидов (идиш)

Староста синагоги (иврит)

Шломо, начинаем молитву (идиш)

Тот, кого назвали Шлойме, занял своё – видимо, привычное – место хазана [51] рядом с арон-койдешем, [52] накинул на плечи талес [53] и начал читать псалом, предваряющий вечернюю службу. Люди зашевелились. Поднялся и Гурьев.

— Ад-йной хошиа амэлэх янэйну вэйом корэйну! — нараспев продекламировал хазан и склонился к кафедре: – Борху эс Ад-йной амэвойройх!.. [54]

Хазан – кантор, ведущий общественную молитву (иврит)

Арон-койдеш – ковчег, в котором хранятся свитки Торы (Пятикнижия Моисея) (идиш)

Талес, талит – плащ-покрывало, обычно из тонкой шерсти, используемое во время молитвы.

Вступительная фраза, приглашающая к началу молитвы: «Да пребудет всевышний Царём над нами, в день, когда обратимся к нему, и вечно!», «Благословен Господь, Всевышний!» (иврит)

Гурьев ответил вместе со всеми и сел на место. Сделав вид, будто погружается в молитву, он наблюдал обращённые на себя изучающе-любопытные взгляды: похоже, из всех здесь присутствующих он был самым молодым.

После заключительного кадиша [55] раввин сам подошёл к нему:

— Шолом алэйхэм, [56] — он протянул руку, Гурьев осторожно пожал его ладонь и почувствовал ответное крепкое, совсем не старческое пожатие, хотя раввину, судя по всем известным Гурьеву обстоятельствам, должно быть хорошо за восемьдесят.

Кадиш – короткая молитва-благословение, прославляющая Бога. Используется в качестве «разделяющей» молитвы во время службы (арам.)

Шолом алейхэм – традиционное приветствие, «Мир вам» (идиш, иврит)

— Алэйхэм шолэм. [57] Зовите меня Янкель, ребе, — Гурьев улыбнулся.

Идиш у меня довольно стерильный, подумал он, будем надеяться, что не очень подозрительно это звучит, не смотря ни на что.

— Ай, — лицо раввина просияло, — как приятно слышать, что молодёжь ещё не забыла идиш. Можешь называть меня просто реб Ицхок, меня здесь все так зовут. Ты к кому-то в гости приехал, реб Янкель?

— Нет. Я буду здесь жить, я работаю в школе.

— Откуда?

Алэйхэм шолэм – «И вам мир» (идиш, иврит) — ответ на приветствие