Киммерийская крепость

Давыдов Вадим

— Почему?

— Посмотрите на меня, ребе, — мягко сказал Гурьев. — Разве я стал бы разговаривать с вами о таких делах, если бы хотел кого-нибудь куда-нибудь утащить? Я просто утащил бы, и всё. А я хочу прояснить ситуацию. Может быть, произошло какое-то недоразумение, и нужно просто пошептаться со знающими людьми. И всё образуется.

— А если нет?

— Если нет, тогда пусть не обижаются, — улыбнулся Гурьев. — Я своих детей буду защищать. Поверьте, реб Ицхок, я это хорошо умею делать.

— Я, в общем, подумал об этом. Ты не похож на учителя, реб Янкель.

— Это

правда. Действительно – я ни на кого не похож.

Раввин долго молчал, раздумывая. Гурьев не торопил старика. Он даже веки опустил и накрыл левую руку, сжатую в кулак, ладонью правой, чтобы не мешать раввину своим ожиданием ответа. Мудра Дзэн, последний, девятый знак Кудзи-Кири, дающий защиту Творца, делающий невидимым для врагов. В том числе для тех, которых иногда называют Врагами – с большой буквы. Раввин вдруг поднялся:

— Идём со мной, реб Янкель. Тебе одному не стоит, а меня там знают… Мне скажут. Идём.

Гурьев встал и последовал за раввином. Они вышли за ворота синагоги и зашагали по улице, миновали несколько дворов. Раввин остановился напротив выкрашенных зелёной краской глухих ворот, постучал в калитку. Раздался тяжелый, хриплый собачий лай. Кавказец, определил Гурьев. Основательная публика. Ну, посмотрим.

Калитка открылась, появился дядька, одетый по-крестьянски – даже в поддёвке. Еврея в нём выдавали только явно семитские черты лица, а так – кулачина кулачиной, мысленно усмехнулся Гурьев. Увидев раввина, дядька чуть поклонился, покосившись на Гурьева:

— Шолом алэйхем, ребе. Попрошу в дом.

— Шолэм, реб Арон. Борух дома?

— Дома, ребе. Проходите.

— Это реб Янкель, — кивнул на Гурьева раввин. — Заходи, сынок.

Гурьев вошёл, поздоровался коротко, тоже на идиш. Лицо у дядьки чуть разгладилось, и он махнул рукой, приглашая гостей внутрь.

Дом был большой, и хозяйство, судя по хозяину и хозяйке, крепкое, хоть и тяжестью какой-то, не очень весёлой, веяло из всех углов. Только три девушки, сидевшие за столом с книжками недалеко от печки, уставились на гостя без всякого страха и настороженности, зато с любопытством и интересом. И глазками застрочили, как положено. Вот где я её спрячу, решил Гурьев. Вот тут – ни за что вы до неё не доберётесь. Ни те, ни эти. Отличная мысль. Отличная. А тяжесть – это мы враз ликвидируем.

Дядька что-то буркнул на идиш, — Гурьев не разобрал, что, и девчонки, побросав книжки, хихикая и продолжая стрелять в гостя глазами, порскнули куда-то в глубину дома. Хозяин усадил раввина во главу стола, Гурьева – справа, сам сел слева. И посмотрел на гостей:

— Что за дело, ребе?

— Позови Боруха, реб Арон. У реб Янкеля вопрос к нему.

— А я не отвечу?

— Навряд ли, — вздохнул Гурьев.

Дядька посмотрел на него, спросил по-русски:

— Ты кто, человече? Не блатной, не мусор. Что-то не разберу я твою масть.

— Нет у меня масти, дядя Арон, — Гурьев чуть наклонил голову к левому плечу. — Не складывается с мастями. Я сам по себе.

— Ну, добре, — кивнул после паузы хозяин. — Договоримся, может. Борух! Сюда иди, охламон!

На зов

появился здоровенный, как заправский биндюжник, парень в рубахе навыпуск, со встрепанными волосьями. Увидев гостей, сноровисто заправился, пригладил ладонью причёску:

— Здрассьте, ребе. Чего звали, татэ?

— Присядь, — кивнул дядька. — Поговори с человеком. Да не вертись, как угорь. Понял?

— Чего не понять, — парень подошёл к столу, отставил табурет, сел. — Можно и поговорить, если надо. Спрашивайте.

Раввин кивнул, и Гурьев, прищурившись, спросил:

— Тебе такая фамилия – Чердынцев – знакома?

— А-а-а, — криво усмехнулся парень, — Моряк, с печки бряк…

— Говори, что спрашивают, — хмуро проворчал дядька, не глядя на парня.

— Так что там с ним за бодяга такая, Борух?

— Моряк Ферзю третью весну подряд весь гешефт [80] портит. Да и раньше бывало. Вот Ферзь на него и осерчал.

80

Гешефт – дело, предприятие (идиш)

— Это он сам себе такую погонялу замастырил? — улыбнулся Гурьев.

Я попал в яблочко, подумал Гурьев. В яблочко. В самое оно. Ах, ты ж…

Дядька выругался – сначала на идиш, потом по-русски. И посмотрел на сына:

— Иди досыпай, охламон. Без тебя дотолкуем, — Когда парень скрылся, тяжело посмотрел на Гурьева, покачал головой: – Не вяжись ты с этим дерьмом, реб Янкель. Ферзь… Дрянь мужик, одним словом. Я давно от дел отошёл, а этот… Парня мне испохабит, еле держу вот, сам видишь, — дядька вздохнул, пожевал густую бороду. — Я вижу, ты хлопец с понятием, я уважение понимаю. Как своему говорю – не вяжись. Пускай Ферзь с моряком свои дела сам крутит. Он тебе кто, гой этот?

— Гой, не гой, — не в этом суть, дядя Арон, — Гурьев посмотрел на хозяина, потом на раввина. — Если бы твой знакомец с Чердынцевым разборки клеил, я бы, может, и не впрягся. Но он, похоже, на дочку его нацелился. А это, дядя Арон, никуда не годится.

— Я же говорю – дрянь мужик, — почернел ещё больше хозяин. — Не вор, не фрайер, так – приблуда невнятная. А жизнь отнять – это ему как покашлять. Не суйся, реб Янкель. Беды не оберёшься.

Вот и весь детектив, подумал Гурьев. Неужели весь?! Если это всё, если больше ничего нет, только чулки и помадки – это просто счастье. Чистое, ничем не замутнённое, настоящее счастье. Только я в это не верю.

— Дядя Арон, я понял. За заботу твою спасибо сердечное. Но девочку я в обиду не дам – ни Ферзю, ни кому другому. Уж извини. Если можешь – помоги. Нет – не обижусь. — И добавил, словно невзначай: – У тебя у самого три невесты рядком.

Хозяин крякнул:

— Ох, силён, Янкеле. Кто ж ты таков, чтоб с Ферзём тягаться?!

— Я не ряжусь с ним тягаться, дядя Арон. Мне потолковать с ним требуется, а там увидим, что прорежется.

— Что тебе до этой девки за дело?!

— Это мой ребёнок, дядя Арон. Я за неё отвечаю.