Киммерийская крепость

Давыдов Вадим

— Это службишка, не служба.

— Это ты другому кому-нибудь расскажешь, не мне, — усмехнулся сыщик. — Ну, добро. Ты что думаешь делать-то, Яков Кириллыч?

— Я думаю, мне следует с Ферзём встретиться.

— Это ж не решение, сынок.

— Я знаю, дядь Лёш. Но другого нет пока.

— Давай я с Никанорычем потолкую. Он мужик невредный.

— Нельзя, дядь Лёш.

— Почему?!

— Смотри, дядь Лёш. Ферзь не блатарь, не форточник какой-нибудь. Он не по милицейскому ведомству проходит, а по пограничному. И почему он столько времени на плаву держится? Только ли

за счёт своей легендарной удачи и былинной изворотливости? Не думаю я так. Что-то посерьёзнее стоит за всем этим. Что – предстоит нам выяснить, дядь Лёш. А стереть его… Как бы нам какого-нибудь зверя пострашнее Ферзя не поднять.

Кошёлкин молчал минуты две, то сжимая, то разжимая кулаки. Наконец, сыщик проговорил:

— Может, и прав ты, Яков Кириллыч. Что-то и я чувствую. Что только – не могу сказать.

— Ладно. Надо с этим всем переночевать ещё. С гостями непрошеными знаешь, что делать. Сейчас Денис будет – вдвоём, надеюсь, справитесь.

— Яков Кириллыч.

— Да?

— А Денису – может, тоже ствол выдать?

— А вот это – точно плохая идея, — улыбнулся Гурьев. — Канонада нам без надобности. Тихо и незаметно, дядь Лёш. Тихо и незаметно.

* * *

Гурьев вышел из дома, выкатил мотоцикл. Только сейчас дошли руки посмотреть, всё ли в порядке. После осмотра убедился – транспортники своё дело знают туго. Он любил этот мотоцикл – подарок Полозова, доставленный через Испанию в тридцать девятом. Великий Князь Андорры Константин Первый, улыбнулся он. Английский мотоцикл с четырёхтактным двигателем, работавшим, благодаря ладягинскому устранителю трения и антидетонационному компенсатору, практически бесшумно. Бак был полный. Он легко перенёс тело в седло и выехал со двора.

Работы в крепости шли своим чередом и его личного присутствия не требовали. До завоза спецоборудования ещё было довольно далеко, и Гурьев, получив отчёт, задерживаться не стал – поехал домой. Поужинали всей компанией – Макарова, Кошёлкин, Денис, Даша и он – но как-то скованно. Обменивались дежурными фразами, каждый думал о своём – близком, но всё же своём. После ужина Гурьев обошёл периметр, но никаких подозрительных вещей или личностей не обнаружил. Сна не было ни в одном глазу. Он вернулся к себе и достал из сейфа документацию на корабль. Однако тишина и покой продолжались недолго – Даша постучалась к нему:

— Можно? Не помешаю?

— Что ты, — он убрал толстенную папку под кровать, поднялся, отодвинул Даше стул, усадил. — Выше нос, дивушко. Всё будет, как у нас говорят, в цвет.

— У нас – это где?

— У нас – это у нас.

— Гур…

— Что?

— А ты Сталина видел?

Ближняя Дача Сталина. 2 мая 1939

Очухался, старый дурак, яростно подумал Гурьев, наклоняясь к Сталину. Глаза, глаза – мутные, нехорошие глаза. Как я успел… Власика пора убирать к такой-то матери, совсем мозги пропил. Что ж ты творишь, а?!

Взгляд Сталина сделался осмысленным, обрёл чёткость.

Гурьев продолжал смотреть ему прямо в глаза, пока короткие рыжеватые ресницы не дрогнули, опускаясь. Сталин отвернул голову, приподнял заросший щетиной подбородок, спросил тихо, но ровно и жёстко, нормальным своим голосом:

— Что это было? — и повторил: – Что было?

— Инсульт это называется, если не знаешь. Кровоизлияние в мозг. Ты меня видишь? Слышишь?

— Вижу. Слышу. Не ори на товарища Сталина. Не ори.

— Да я, в общем-то, тихо разговариваю, — удивился Гурьев.

— Тихо, да. Не разговариваешь – орёшь. На товарища Сталина орёшь. Испугался, да?

— Да. Да, испугался. За тебя испугался. Я тебе сколько раз говорил: не пей столько. Не жри столько. Иголки мои работают, когда ты работаешь. Если ты Богу душу отдашь – я тебе её назад не вколочу. Я не Бог и даже не зам его по товарищу Сталину. Понимаешь ты это или нет?! Ты нас осиротить хочешь? Столько сил вложено – хочешь весь проект похерить, псу под хвост отправить? Хочешь?

— Опять орёшь, — вздохнул Сталин. — Снова орёшь. У меня голова болит.

— Я знаю, что болит. Ты мне живой нужен, дорогой великий вождь трудящихся всего мира, любимый и родной товарищ Сталин. Понимаешь?

— Понимаю. Нужен тебе Сталин – вот и сидишь тут, нотации читаешь. Тыкаешь. Нервный какой, молодой – а нервы уже никуда. Кто тебя позвал? Птичка твоя?

— А если и птичка?

— Хорошая птица, умная, — снова вздохнул Сталин. — И смотрит – совершенно как человек, только не говорит. И людей не боится – совсем. Чудно, — Сталин посмотрел на Гурьева, медленно повозил головой по подушке: – Злишься. Нервничаешь. Что, не справитесь без меня? Не сдюжите?

— Повернись, спину обколю.

— Коли, коли. А орать не смей, — Сталин, кряхтя, поворачивался со спины на живот. — И тыкать не смей. Я Сталин.

— Ещё раз такой фокус выкинешь – будешь не Сталин, а трясущийся старикашка в инвалидном кресле. И никто тебе помочь не сможет. Ни я, ни врачи с лекарствами.

— Врачи – ослы. Ещё Ленин говорил: все врачи-товарищи – ослы. Всех к чёрту отправлю.

— Развоевался.

— Не тычь, сказал.

— Не злись, сказал. Да, мы без тебя ничего не сделаем. А ты без нас – державу просрёшь. Никто, кроме тебя, эту хевру не удержит. Стоит тебе кулак разжать – пустят всё под откос, раздадут за бесценок, за тряпки, помадки, машинки. От Гитлера – за Енисей побегут, а то, что останется, америкашкам раздадут с япошками. Ничего не умеют – только водку жрать да баб драть, да и то – не как люди, как шелудивые псы. Так что ты погоди ещё на тот свет торопиться. Погоди.

— А он есть? Тот свет?

— Не знаю. Я другое знаю: это бесы тебя путают. Путают и пугают. Ты очень умно поступил тогда, что на уговоры Бокия не поддался: перспективы, прогресс. Правильно. Но Бокий их столько сюда стянул – места живого нет.

— А я кто – бес, по-твоему?

— Нет, ты не бес, Иосиф Виссарионович. Ты человек. Пока. Душа у тебя тяжёлая – да, но ты не бес. Но хоровод бесов вокруг тебя – неописуемый. Так что ты поберегись, товарищ Сталин.

— А ты не боишься? Или ты сам – бес?