Кинокава
Шрифт:
После его ухода она взяла яйцо и разбила скорлупку нефритовой шпилькой. Как только появилась дырочка нужных размеров, быстренько прорвала ногтем мембрану и поднесла яйцо к губам. Белок смешался с желтком – вкуснотища! Хана ощутила, как в нее вливаются силы, о которых говорил Косаку, и выпила еще одно яйцо. И только после этого открыла «Нингэн».
– Темно уже, а вы до сих пор читаете. – Оити вошла в комнату с подносом в руках, по пути включив свет. Из-за постоянной нехватки продуктов стена формальности между ними пала. Речь Оити стала менее официальной, чем до войны, да и Хана обращалась с ней гораздо любезнее, чем положено госпоже. Хана чувствовала, что делает недостаточно для Оити, и в этом заключалась одна из причин подобной перемены. В конце концов, это она перетащила бедняжку из города в деревню, не представляя, что когда-нибудь
– Посмотри, что Косаку прислал мне, Оити.
– Но ведь это всего лишь старые журналы!
– Однако я не могу позволить себе купить их. Сколько, по-твоему, они стоят?
Обед Ханы состоял из двух разновидностей тофу, [90] супа из сардинки с петрушкой, китайской капусты, которую Оити сама выращивала, и маринованных баклажанов. Оити также подала смешанный с ячменем рис в миске с изображением восхода солнца, прислуживая по всем правилам. Несмотря на то, что отношения их стали почти дружескими, она наотрез отказывалась есть с хозяйкой, сколько Хана ее ни уговаривала.
90
Тофу – паста из отваренных и протертых соевых бобов.
– Косаку принес нам яиц.
– Поджарить вам одно?
Хана не смогла признаться Оити в том, что уже выпила два яйца.
– Не стоит, у меня уже есть тофу. Лучше положи яичко завтра в суп.
– Как скажете.
– Да ты не лучше Косаку, такая же упрямая! Не так уж он и плох. Он велел мне поесть и набраться сил, прежде чем браться за чтение, боялся, как бы я не испытала шок. Он искренне переживает о моем здоровье. Мне грустно видеть, что ты дуешься, когда он приходит, и ведешь себя с ним крайне неучтиво.
Хана не столько хотела отчитать служанку, сколько похвалить деверя, но Оити тут же бросилась защищаться:
– Отвратительно, когда вдовец приносит в подарок яйца и говорит вдове, которая живет одна, чтобы та поела и набралась сил.
Хана чуть не выронила из рук палочки. Желудок свело, по спине пробежал холодок. Ее едва не стошнило яйцами, которые она совсем недавно съела.
– Вам плохо, госпожа хозяйка? – всполошилась Оити. – Обед не понравился?
– Дело не в еде. Это все журналы, у меня от них голова кругом идет.
Не доев тофу, Хана попросила расстелить ей постель. Она нисколько не преувеличивала – журналы кишели эротическими рассказами и непристойностями. Хана действительно пережила настоящий шок.
В попытке понять послевоенную Японию она заставила себя прочесть все выпуски от корки до корки и была смущена и потрясена их агрессивностью и распущенностью. Она сочла непростительным яркий контраст между высокоинтеллектуальным уровнем критических заметок и низкопробностью беллетристики. Да как они вообще продаются? Еще больше ее поразило то, что Косаку тратит деньги на подобный хлам. Поняв, что время утонченно-изысканной литературы навсегда кануло в прошлое, Хана совсем сникла. Похоже, современная Япония выбрала иной путь.
Умэ умерла через два года после капитуляции. Теперь Косаку жил со своим сыном Эйскэ и внуками. Лежа в постели, Хана размышляла о том, как изменилась семья Матани, о смерти и о рождении ее новых членов. Ей вдруг захотелось узнать, о чем сейчас думает Ханако. Из всех внуков, которые жили в My соте во время войны, только Ханако регулярно писала бабушке. Эйдзи скончался прошлым летом – сказалось беспробудное пьянство. У него попросту не хватило душевных сил пережить трудный послевоенный период.
«Дорогая бабуля! Как ты поживаешь? Я пишу тебе из нашего маленького, погрязшего в бедности домика в Токио и, сама не знаю отчего, с теплотой вспоминаю жизнь в Вакаяме. В те ужасные военные годы мы еле сводили концы с концами. Еды постоянно не хватало, а я работала в Студенческом патриотическом корпусе – разбирала разрушенные дома и выращивала сладкий картофель. И никаких тебе развлечений за все время. Но все же я вспоминаю Вакаяму с любовью. Может, потому, что я родилась там? Или оттого, что Мусота тонула в зелени, пусть даже жизнь там во время войны была
Думаю, я чувствовала себя счастливой в Мусоте, потому что ты была рядом со мной. Полагаю, именно поэтому я так полюбила Вакаяму, хотя это не главная причина. Сама удивляюсь, откуда эта непостижимая привязанность к тебе, поскольку, как любит повторять мама, ты «образцово-показательный представитель семейства Матани».
Однако, в отличие от матери, я не питаю неприязни к «семейственности». Весь бунтарский дух достался ей, так что тебе не стоит волноваться на мой счет.
Знаешь, бабуля, я всегда была ближе к тебе, чем все мои двоюродные братья и сестры. Ты и сама мне это часто повторяла.
Ты ведь в курсе, что я учусь в Токийском женском училище, в том самом, куда ходила моя мама. Причем на том же факультете английского языка. Только вот положение у меня совсем другое. После смерти папы я получаю пособие и подрабатываю, чтобы оплатить учебу и одежду. Не думай, я пишу это вовсе не для того, чтобы похвастаться – мол, вон я какая взрослая. В Токио многие так живут. Я совсем другое сказать хотела. Видишь ли, мама полна раскаяния, ведь несмотря на то что она получала от вас с дедушкой щедрое содержание, она все время выступала против вас.
При изучении английской литературы я наткнулась на слова Т.С. Элиота, который считал, что «традициям не следует потакать». Я не очень понимаю, что он имеет в виду под словом «традиции» – согласно Элиоту, традиции отрицают все, что было до них, а их, в свою очередь, опровергнет все, что будет после них. И все же я чувствую, что он не прав, когда думаю о связи между мной и тобой. «Семейственность» перетекла от тебя, минуя маму, ко мне.
Прошу тебя, не смейся надо мной. Однажды я выйду замуж и рожу дочку. Меня забавляет мысль о том, что дочь восстанет против меня и будет любить свою бабушку. Но так было всегда и так будет, и, каким бы трудным ни казалось настоящее, я должна жить ради будущего.
Теперь я понимаю, откуда эта ностальгия по Вакаяме. Я бы никогда не сделала этого открытия и не испытала такого душевного покоя и счастья, если бы не была настолько близка с тобой».
Хана вывела ответ тушью. Однако вместо красивой японской бумаги пришлось воспользоваться обычным ширпотребом. Она даже не пыталась объяснить непостижимую связь, возникшую между ней и Ханако, – просто описала свою ежедневную жизнь, подбирая слова так, чтобы на открытке уместилось побольше иероглифов.
Письмо получилось коротким, но при взгляде на изысканную каллиграфию Ханако показалось, что оно переполнено новостями.
После окончания колледжа Ханако нашла работу в издательской фирме и начала откладывать деньги.
– Мало того, что надо покупать домой еду, тебе потребуется гораздо больше средств на одежду, чем в студенческие годы, – попыталась поспорить с ней Фумио. А потом решила поинтересоваться у дочери, на что та копит.
– На билет до Вакаямы в оба конца.
– И когда же ты планируешь поехать?
– Точно не знаю, но мне хочется однажды вернуться туда.
Кадзухико, работавший на одном коммерческом предприятии, женился. Фумио зорко следила за состоянием своего банковского счета и пенсией вдовы, которая практически потеряла ценность из-за резкой девальвации японской валюты. Она понимала, что нужно быть очень экономной, пока Акихико не окончит университет и не найдет себе работу. Однако эта жертва давалась ей нелегко. Вспоминая свою расточительную юность, Фумио сокрушалась о том, что не в состоянии обеспечить детей самым необходимым. Хуже того, временами ей самой приходилось обращаться к ним за помощью и поддержкой.
– Какой толк вести подобные разговоры, мама?
– Да я тут все думаю в последнее время, размышляю. Я выступала против землевладельцев, потому что мне было жаль людей, которые работали на меня. Другими словами…
– Все правильно. Причина в том, что ты была дочерью землевладельца и тебе не приходилось работать. Я же работаю, поэтому мне нет смысла жалеть простой люд.
– Я вовсе не хотела показаться дерзкой и самонадеянной…
Фумио уже перевалило за пятьдесят. Обеднев и потеряв мужа после поражения Японии в войне, она в одночасье состарилась, растеряла весь свой пыл и не испытывала желания спорить с дочерью, которая откровенно высказывала ей свое мнение.