Киноповести
Шрифт:
— А-а,— протянул Егор, пораженный.— Вот оно что...— И ему стало легко и даже весело.— Ну, тогда гоню всю тройку под гору. Наливай.
И включил Егор музыку.
— А такие письма писал хорошие,— с сожалением сказала Люба.— Это же не письма, а целые... поэмы прямо целые.
— Да?— оживился Егор.— Тебе нравятся? Может, талант пропадает...— Он пропел: «Пропала молодость, талант в стенах тюрьмы. Давай, Любовь, наливай. Централка, все ночи полные огня... Давай, давай!»
— А чего ты-то погнал? Подожди... Поговорим.
—
— Так чего же ты хотел, Георгий?— спросила Любa —Обманывал-то... Обокрасть, что ли, меня?
— Ну, мать!.. Ты даешь: поехал в далекие края — две пары валенок брать. Ты меня оскорбляешь, Люба.
— А чего же?
— Что?
— Чего хочешь-то?
— Не знаю. Может, отдых душе устроить... Но это тоже не то: для меня отдых — это... Да. Не знаю, не знаю, Любовь.
— Эх, Егорушка…
Егор даже вздрогнул и даже испуганно глянул на Любу: так похоже она это сказала: так говорила далекая преступная Люсьен.
— Что?
— Ведь и правда, пристал ты, как конь в гору... только еще боками не проваливаешь. Да пена изо рта не идет. Упадешь ведь. Запалишься и упадешь. У тебя правда, что ли, никого нету? Родных-то?..
— Нет, я сиротинушка горькая. Я же писал. Кличка моя знаешь какая? Горе. Вот мой псевдоним. Но все же ты мне на мозоль, пожалуйста, не наступай. Не надо. Я еще не побирушка. Чего-чего, а магазинчик-то подломить я еще смогу. Иногда я бываю фантастически богат, Люба. Жаль, что ты мне не в эту пору встретилась... Ты бы увидела, что я эти деньги вонючие... вполне презираю.
— Презираешь, а идешь из-за них на такую страсть.
— Я не из-за денег иду.
— Из-за чего же?
— Никем больше не могу быть на этой земле — только вором. Это Егор сказал с гордостью. Ему было очень легко с Любой. Хотелось, например, чем-нибудь ее удивить.
— Ое-ей! Ну, допивай да пойдем!— сказала Люба.
— Куда?— сам удивился Егор.
— Ко мне. Ты же ко мне приехал. Или у тебя еще где-нибудь заочница есть?— Люба засмеялась. Ей тоже было легко с Егором, очень легко.
— Погоди...— не понимал Егор.— Но мы же теперь выяснили, что я не бухгалтер...
— Ну уж, ты тоже выбрал профессию...— Люба качнула головой.— Хотя бы уж свиновод, что ли, и то лучше. Выдумал бы какой-нибудь падеж свиней — ну, осудили, мол. А ты, и правда-то не похож на жулика. Нормальный мужик... даже вроде наш, деревенский. Ну, свиновод, пошли, что ли?
— Между прочим,— не без фанаберии заговорил Егор,— к вашему сведению: я шофер второго класса.
— И права есть?— с недоверием спросила Люба.
— Права в Магадане. Я правду говорю.
— Ну, видишь, тебе же цены нет, а ты — Горе! Бича хорошего нет на это горе. Пошли.
— Типичная крестьянская психология. Ломовая. Я — рецидивист,
— Тише! Что, опьянел, что ли?
— Так. А в чем дело?— опомнился Егор.— Не понимаю, объясни, пожалуйста. Ну, мы пойдем... Что дальше?
— Пошли ко мне. Отдохни хоть с недельку... Украсть у меня все равно нечего. Отдышись... Потом уж поедешь магазины ломать. Пойдем. А то люди скажут: встретила — от ворот поворот. Зачем же тогда звала? Знаешь мы тут какие!.. Сразу друг друга осудим. Да и потом... не боюсь я тебя чего-то, не знаю.
— Так... А папаша твой не приголубит меня... колуном по лбу? Мало ли какая ему мысль придет в голову.
— Нет, ничего. Теперь уж надейся на меня.
Дом у Байкаловых большой, крестовый. В одной половине дома жила Люба со стариками, через стенку — брат с семьей.
Дом стоял на высоком берегу реки, за рекой открывались необозримые дали. Хозяйство у Байкаловых налаженное, широкий двор с постройками, баня на самой крутизне.
Старики Байкаловы как раз стряпали пельмени, когда хозяйка, Михайловна, увидела в окно Любу и Егора.
— Гли-ка, ведет ведь!— всполошилась она.— Любка-то!.. Рестанта-то!..
Старик тоже приник к окошку...
— Вот теперь заживем!— в сердцах сказал он.— По внутреннему распорядку. Язви тя в душу! Вот это отчебучила дочь!
Видно было, как Люба что-то рассказывает Егору: показывала рукой за реку, оглядывалась и показывала назад, на село. Егор послушно крутил головой... Но больше взглядывал на дом Любы, на окна.
А тут переполох полный. Не верили старики, что кто-то, правда, приедет к ним из тюрьмы. И хоть Люба и телеграмму им показывала от Егора, все равно не верилось. А обернулось все чистой правдой.
— Ну, окаянная, ну, халда!— сокрушалась старуха.— Ну, чо я могла с халдой поделать? Ничо же я не могла...
— Ты вида не показывай, что мы напужались или ишо чего...— учил ее дед.— Видали мы таких... Разбойников! Стенька Разин нашелся.
— Однако и приветить ведь надо?— первая же и сообразила старуха.— Или как? У меня голова кругом пошла — не соображу...
— Надо. Все будем по-людски делать, а там уж поглядим: может, жизни свои покладем... через дочь родную. Ну, Любка, Любка...
Вошли Люба с Егором.
— Здравствуйте!— приветливо сказал Егор.
Старики в ответ только кивнули... И открыто, прямо разглядывали Егора.
— Ну, вот и бухгалтер наш,— как ни в чем не бывало заговорила Люба.— И никакой он вовсе не разбойник с большой дороги, а попал по... этому, по...
— По недоразумению,— подсказал Егор.
— И сколько же счас дают за недоразумение?— спросил старик.
— Пять,— кротко ответил Егор.
— Мало. Раньше больше давали.
— По какому же такому недоразумению загудел-то?— прямо спросила старуха.