Киноповести

Шукшин Василий Макарович

— Начальство воровало, а он списывал,— пояснила Люба.— Ну, допросили? А теперь покормить надо — человек с дороги. Садись пока, Георгий.

Егор обнажил свою стриженую голову и скромненько присел на краешек стула.

— Посиди пока,— велела Люба.— Я пойду баню затоплю. И будем обедать.

Люба ушла. Нарочно, похоже, ушла — чтобы они тут до чего-нибудь хоть договорились. Сами. Наверно, надеялась на своих незлобивых родителей.

— Закурить можно?— спросил Егор.

Не то что тяжело ему было — ну и выгонят, делов-то!— но если бы, например,

все обошлось миром, то оно бы и лучше. Интереснее. Конечно, не ради одного голого интереса хотелось бы здесь прижиться хоть на малое время, а еще и надо было. Где-то надо было и пересидеть и осмотреться.

— Кури,— разрешил дед.— Какие куришь?

— «Памир».

— Сигаретки, что ли?

— Сигаретки.

— Ну-ка дай я спробую.

Дед подсел к Егору... И все приглядывался к нему, приглядывался.

Закурили.

— Да какое, говоришь, недоразумение-то вышло? Метил кому-нибудь по лбу, а угодил в лоб?— как бы между делом спросил дед.

Егор посмотрел на смекалистого старика.

— Да...— неопределенно сказал он.— Семерых в одном месте зарезали, а восьмого не углядели — ушел. Вот и попались...

Старуха выронила из рук полено. И села на лавку.

Старик оказался умнее, не испугался.

— Семерых?

— Семерых. Напрочь: головы в мешок поклали и ушли.

— Свят-свят-свят...— закрестилась старуха.— Федя...

— Тихо!— скомандовал старик.— Один дурак городит чего ни попадя, а другая... А ты, кобель, аккуратней с языком-то: тут пожилые люди.

— Так что же вы, пожилые люди, сами меня с ходу в разбойники записали? Вам говорят — бухгалтер, а вы, можно сказать, хихикаете. Ну — из тюрьмы... Что же, в тюрьме одни только убийцы сидят?

— Кто тебя в убийцы зачисляет! Но только ты тоже... того, что ты бухгалтер, это ты тоже... не заливай тут. Бухгалтер! Я бухгалтеров-то видел-перевидел!.. Бухгалтера тихие все, маленько вроде пришибленные. У бухгалтера голос слабенький, очочки... и, потом, я заметил: они все курносые. Какой же ты бухгалтер — об твой лоб-то можно поросят шестимесячных бить. Это ты Любке вон говори про бухгалтера — она поверит. А я, как ты зашел, сразу определил: этот или за драку какую, или машину лесу украл. Так?

— Тебе прямо оперуполномоченным работать, отец,— сказал Егор.— Цены бы не было. Колчаку не служил в молодые годы? В контрразведке белогвардейской?

Старик часто-часто заморгал. Тут он чего-то растерялся. Чего, он и сам не знал. Слова очень уж зловещие.

— Ты чего это?— спросил он.— Чего мелешь-то?

— А чего так сразу смутился? Я просто спрашиваю... Хорошо, другой вопрос: колоски в трудные годы воровал с колхозных полей?

Старик, изумленный таким неожиданным оборотом, молчал. Он вовсе сбился с налаженного было снисходительного тона и не находил, что отвечать этому обормоту. Впрочем, Егор так и поставил свой «допрос», чтобы сбивать и не давать опомниться. Он видел в своей жизни мастеров этого дела.

— Затрудняетесь,— продолжал Егор.— Ну, хорошо... Ну, поставим вопрос несколько

иначе, по-домашнему, что ли: на собраниях часто выступаем?

— Ты чего тут Микитку-то из себя строишь?— спросил наконец старик. И готов был очень обозлиться. Готов был наговорить много и сердито, но вдруг Егор пружинисто снялся с места, надел форменную свою фуражку и заходил по комнате.

— Видите, как мы славно пристроились жить!— заговорил Егор, изредка остро взглядывая на сидящего старика.— Страна производит электричество, паровозы, миллионы тонн чугуна... Люди напрягают все силы... Люди буквально падают от напряжения, ликвидируют все остатки разгильдяйства и слабоумия, люди, можно сказать, заикаются от напряжения.

Егор наскочил на слово «напряжение» и с удовольствием смаковал его.

— Люди покрываются морщинами на Крайнем Севере и вынуждены вставлять себе золотые зубы... А в это самое время находятся другие люди, которые из всех достижений человечества облюбовали себе печку! Вот так! Славно, славно... Будем лучше чувал подпирать ногами, чем дружно напрягаться вместе со всеми...

— Да он с десяти годов работает!— встряла старуха.— Он с малолетства на пашне...

— Реплики — потом!— резковато осадил ее Егор.— А то мы все добренькие — когда это не касается наших интересов, нашего, так сказать, кармана...

— Я — стахановец вечный!— чуть не закричал старик.— У меня восемнадцать похвальных грамот.

Егор остановился, очень удивленный.

— Так чего же ты сидишь, молчишь?— спросил он Другим тоном.

— «Молчишь»... Ты же мне слова не даешь воткнуть!

— Где похвальные грамоты?

— Там,— сказала старуха, вконец тоже сбитая с толку.

— Где «там»?

— Вон, в шкапчике... все прибраны.

— Им место не в шкапчике, а на стенке! В «шкапчике». Привыкли все по шкапчикам прятать, понимаешь...

В это время вошла Люба.

— Ну, как вы тут?— спросила она весело.

Она разрумянилась в бане, волосы выбились из-под платка... Такая она была хорошая! Егор невольно загляделся на нее.

— Все тут у вас хорошо? Мирно?

— Ну и ухаря ты себе нашла!— с неподдельным восторгом сказал старик.— Ты гляди, как он тут попер!.. Чисто комиссар какой!— Старик засмеялся.

Старуха только головой покачала... И сердито поджала губы.

Так познакомился Егор с родителями Любы.

С братом ее, Петро, и его семьей знакомство произошло позже.

Петро въехал во двор на самосвале... Долго рычал самосвал, сотрясая стекла окон. Наконец стал на место, мотор заглох, и Петро вылез из кабины. К нему подошла жена Зоя, продавщица сельпо, членораздельная бабочка, быстрая и суетная.

— К Любке-то приехал... Этот-то заочник-то,— сразу сообщила она.

— Да?— нехотя полюбопытствовал Петро, здоровый мужчина, угрюмоватый, весь в каких-то своих думах.— Ну и что?— Пнул баллон-другой.— Мм?

— Говорит, был бухгалтером, ну, мол, ревизия, то-се... А по роже видать — бандит.