Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.4

Булычев Кир

– А что ты в дверях стоишь? – спросила она. – Ты заходи, только у меня не убрано.

– Ой, что вы! Я здесь постою, – сообщила Дашенька.

Евдокии явно не хотелось разговаривать на лестничной площадке – видно, у нее не сложились добрые отношения с соседями. Она отступила внутрь квартиры, и Дашеньке пришлось последовать за ней.

Она закрыла дверь и тогда спросила:

– Чего тебе надо? – но уже без злости.

– У нас контрольная послезавтра, – доверительно сообщила Дашенька. – По литературе. А Евгений

Тихонович, он страшно строгий, сказал, что все, кто не придет, останется без зачета! Представляете!

Не исключено, что Люся когда-то называла матери имя преподавателя литературы. Но я рассчитывал на то, что мать не очень внимательно следила за успехами дочери.

– Вот я и решила, – сообщила Дашенька, – что просто обязана предупредить. Если она заболела, пускай встает и хоть на ушах ползет, вы меня понимаете? Ведь последний курс, по головке не погладят.

– Ты заходи в комнату, вот тут она живет. – Евдокия провела гостью в меньшую из двух комнат махонькой хрущобы. Здесь обитала Люся. Все тут было спартански просто, словно Люся всем своим существованием подчеркивала несовместимость с матерью, быт которой выражался в страшно захламленном коридоре, кухне, заваленной вещами – от пакетов и бутылок до тряпок, которые могут пригодиться.

На стене в комнатке Люси была лишь фотография «битлов» в черной рамке, а на ученическом столе ровными стопками лежали тетрадки и учебники. Диван был убран – видно, белье на день прятали внутрь его.

Евдокия не пригласила Дашеньку садиться.

– А она сама скоро придет?

– Сегодня ее не будет, – сказала Евдокия. – У родственников она в гостях.

– А к понедельнику она возвратится? Правда?

В голосе Дашеньки звучала страстная надежда как можно скорее вновь увидеть подругу.

– К понедельнику должна вернуться, – сказала Евдокия. – Она и в записке написала, что вернется.

– В записке?

– Она уехала, когда меня дома не было. А записку ее друзья передали.

Больше ничего говорить Евдокия не намеревалась.

Наступила тягостная пауза. Тогда я пошел на крайние меры.

– А кому же я тогда стипендию отдам? – спросила очкастая подруга.

– Какую стипендию?

– Ну, в общем не совсем стипендию, но в прошлый раз, когда стипендию давали, я у нее заняла немного, мне туфли надо было купить. Она ведь такая добрая...

Реакции не последовало.

– Просто не знаю, нужны ли ей деньги. А то бы я еще задержала.

– Не нужны ей, – вырвалось у Евдокии, и она тут же пожалела об оговорке. – Но ты их мне оставь, я ей передам.

– А почему вы думаете, что деньги ей не нужны?

– Потому что...

Ну давай, давай, должна же ты когда-нибудь сказать правду! Ты же переживаешь, ты же не совсем бессердечная, у тебя дочка пропала. Ты хочешь мне все рассказать!

Я глядел на нее в упор и гипнотизировал ее. Если я могу внушить тебе, бедная

женщина, что я похож на толстую девушку в длинном платье и очках, то почему бы тебе не рассказать всю правду?

– Даже и не знаю, что тебе сказать, – вздохнула Евдокия. – Ты деньги-то оставь... целее будут.

Я понял, что о деньгах мать не забудет. Я достал бумажку – она вызвала у матери разочарование. Видно, она хотела бы получить больше. Но подарок – всегда подарок. Даже небольшой.

– В самом деле что-то случилось? – спросила Дашенька.

– Уехала она... не видела я их даже. Но Егор, парень из того дома, она с ним ходит, худой такой, длинный, он говорит, что ее ждал «Мерседес».

Разве Егор говорил ей об этом? Впрочем, сейчас не важно. Главное, не прекращать давления.

– А потом этот парень принес записку?

– Принес, только кто принес – не знаю. Может, другой принес, мало ли их – записки носят!

Она была права – теперь все носят записки. Куда ни поглядишь, кто-нибудь записку несет.

Но я не стал перебивать женщину.

– А как он выглядел? – спросила Дашенька, хотя Дашеньку это не должно было касаться.

– Как он выглядел? Да как все теперь выглядят. Плащ такой длинный, почти до земли, косая сажень в плечах, только плечи ватные.

Евдокия засмеялась, и, пока она не повеселилась вволю, пришлось покорно ждать.

– И в шляпе! Представляешь себе, в черной шляпе!

– А лицо какое?

– Какое лицо? Лицо с усами. С черными усами, как у Гитлера, только длиннее.

– Азербайджанец?

– Нет, не черный, наш. Может, украинец. И хакает. Она и сама хакала по-южному, но за собой, видно, не замечала.

– Ну какие-нибудь приметы у того человека были? Может, шрам или одного глаза не хватало?

Дашенька засмеялась. Хотя чего тут смешного?

– Глаза на месте, шрамов нет, только зубы золотые – резцы с обеих сторон, наверное, не москвич, москвичи золотых зубов спереди не ставят, правда?

– Молодой?

– Молодой, молодой, только если ты, девушка, думаешь, что это и есть Люськин хахаль, то ошибаешься. И по той причине, что он как будто приказ выполнял. Только что расписку у меня не потребовал.

– А где эта записка? – спросила Дашенька. – Ее можно увидеть?

– Где записка? А бог ее знает где... Куда-то сунула, на что мне ее держать?

– А что было в записке?

– А тебе зачем знать? – спохватилась Евдокия. – Тебе-то какое дело до чужих записок?

– Ну вы же понимаете, – обиделась Дашенька. – Мне надо знать, когда Люся вернется. В понедельник контрольная по литературе, ее же могут стипендии лишить!

– Какая еще стипендия! – возмутилась Евдокия. – Тут большими деньгами пахнет. И, ох, боюсь я...

Наконец-то она произнесла нормальные слова.

И тогда плюхнулась на Люськин диванчик и заревела.