Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8
Шрифт:
Со дня на день на строительство должен был приехать его новый куратор Вревский – это не сулило ничего доброго. Замкнутый, дотошный, с бульдожьей хваткой, Вревский был во всем противоположностью Алмазову. Вревский полагал Алмазова цыганским жульем, а Алмазов называл про себя Вревского крохобором и пауком. Они не выносили друг друга, хоть виделись лишь раза три в Москве.
14 марта Алмазов плохо выспался – он пил вечером со своими сотрудниками, чего раньше себе не позволял, но надо было с кем-то пить. Ночью ему снилось, что он снова с Альбиной и она так же ласкова и послушна, котеночек, любимый
Алмазов ничего не ответил. Он бросил трубку и поехал в институт.
Дороги с весной совсем раскисли – сплошная грязь, а через две недели, как начнется апрель, станут еще хуже. Даже перед институтом не могли настелить. Алмазов закатил скандал хозяйственнику, который, на свое несчастье, попался ему на глаза у шараги, а тот ответил, что досок на тротуары не осталось, все стройматериалы ушли на строительство полигона. Это была ложь, наглое вранье, но Алмазову некогда было распутывать махинации прорабов и хозполковников.
Он ворвался в кабинет Шавло, не поздоровавшись даже с Альбиной и остальными в предбаннике – плевал он на них.
– Ты что! – закричал он высоким голосом, не закрыв за собой дверь в кабинет Мати. – Хватит! Теперь на твое место я могу поставить любого аспиранта, и он кончит лучше тебя.
– Ставь, – сказал Матя. Он, выйдя из-за стола и стоя перед Алмазовым, казался тому нарочито наглым и вызывающим.
Матя тоже жил на нервах, а в санчасти даже валерианки не было. И он тоже стал кричать на Алмазова. Дверь в кабинет оставалась открытой, и те, кто был в предбаннике, слышали скандал до последнего слова.
– Я знаю, на чьи деньги ты здесь сидишь! – кричал Алмазов. – Фашист проклятый!
– Лучше быть фашистом, чем якшаться с такими убийцами, как ты!
– Убийцами? – Алмазов был поражен. – Кто посмел назвать меня убийцей? Ты, который хладнокровно отправил на тот свет невинную женщину и убил старика? Ты, по которому плачет каторга? Да ты что, забыл, гад, кто тебя спас от вышки?
– Я даже не буду отвечать на твои пустые вымыслы, – сказал Матя, увидев открытую дверь и ощущая тишину за ней – люди боялись дышать. – У тебя расшатались нервы.
– Нет, не нервы. И ты знаешь, что не нервы. И у меня есть свидетель – у меня всегда есть свидетель.
– Так, значит, ты поэтому ее ко мне подселил! – не выдержал Матя. – Ты садист.
– Испугался, голубчик?
– В таком состоянии я с тобой разговаривать не буду!
– Нет будешь, иначе я тебя пристрелю.
– При свидетелях не пристрелишь, струсишь.
– Моя мечта – разрядить в тебя всю обойму. И меня оправдает любой суд.
– Посмотрим, кто нужнее там. Таких, как ты, вешают на каждом суку. А я один.
– Да ты… да я тебя!
– Катись ты к чертовой
– Ян, – заговорил он быстрым шепотом, – опомнись. Это нервы. Мы не можем поодиночке – приди в себя, я прошу тебя.
– Отпусти, – так же тихо, шепотом ответил Алмазов.
Матя отпустил его.
Хотя не спускал глаз с кобуры.
Алмазов потер кисть руки.
– Первое апреля, – сказал он, – и ни днем позже.
Это было сказано тоже тихо.
Потом он вышел из кабинета, но не прошел сразу всю приемную, а остановился и внимательными черными глазами осмотрел каждого, словно никогда раньше не видел и удивлен существованием этих людей.
Матя сделал несколько шагов вслед за Алмазовым и заметил, как тот приходует его сотрудников, и понял, что, если Алмазов уберет их, спрячет, переведет в какой-нибудь лагерь, это будет с его, алмазовской, точки зрения правильно. Матя отказывал себе в праве на ту же точку зрения и старался не думать, что слова, услышанные Сельвинским и женщинами, опаснее для него, чем для Алмазова.
Когда за Алмазовым, хлопнув по-фанерному, закрылась дверь в коридор, Матя хотел выйти и сказать, чтобы все шли по домам, прятались, уезжали, но сразу не вышел, потому что понимал – им негде скрыться.
Не закрывая двери в приемную, он вернулся к себе за стол, но не успел сесть, как вошла Раиса.
Она была бледна, и глаза ее лихорадочно блестели. Она была напугана.
– Матвей Ипполитович, – сказала она неестественно низким голосом, – у меня зуб разболелся. Честное слово – просто невозможно. Разрешите, я в медчасть?
Она смотрела на него в упор и умоляла – отпусти, дай шанс! Не зная еще, как она хочет этот шанс использовать, Матя сказал:
– Беги, конечно. Беги.
Слышно было, как в предбаннике она чем-то звенит, открыв ящик своего стола. Потом скрипнула вешалка – и слышен стук ее сапог. Все. Убежала. А остальные?
Матя вышел в предбанник. Альбина и Сельвинский смотрели на него.
– Шли бы вы по домам, – сказал он. Они послушно поднялись и стали собираться. Матя смотрел на них и повторял мысленно: «Честное слово, я не виноват, честное слово. Но вот за Раису поручиться не могу».
Они не успели уйти – обоих взяли в коридоре. Раису взяли тоже. Она, бедная, не успела застраховаться, доказать свою лояльность. Алмазов распорядился об аресте, как только вернулся к себе в управление. И заботился при том он не столько о себе, сколько о Мате, Матя был нужен, пока не взорвется бомба.
Матя вскоре узнал, что Сельвинского расстреляли в ту же ночь «при попытке к бегству». С Раисой оказалось сложнее – она была штатным осведомителем и в этой роли сидела в предбаннике у Мати. Она и была самой опасной. К счастью для Алмазова, лейтенант, которому она была подчинена, сам испугался и принес ее письменные показания Алмазову. Алмазов велел отвезти ее в Устьвымлаг и внедрить там. Но по дороге машина провалилась под лед и утонула в реке. Об этом Матя тоже узнал – слухами лагеря полнятся.