Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8
Шрифт:
Матя Шавло показал Вревскому направо – там виднелся прямой проход между строящимися домами – наружу, в поле, к длинным фермам и теплицам, пока еще не застекленным, да и мало было надежды на то, что стекло успеют сюда завезти.
Вревский почему-то поднял голову и увидел, что молодой изможденный зэк в разорванном и кое-как зашитом ватнике и в ушанке с оторванным ухом, словно у драчливого пса, ввязавшегося в драку, замер, глядя на него с лесов. К спине зэка была прикреплена доска с грузом кирпичей. Веревочные лямки были завязаны на груди.
Лицо зэка было знакомо.
Ничего в том не было удивительного.
Вревский обладал отличной зрительной памятью. Но зэк был грязен, голоден, обморожен. И узнать его было очень трудно – надо было услышать его голос.
Вревский не стал останавливаться, хотя сердце его кольнула тревога. Надо бы сказать адъютанту, чтобы выяснил, кто этот зэк. Вревский даже приостановился, чтобы отдать распоряжение, и посмотрел назад и наверх. Но зэка уже не было. Ушел.
– И как ваше впечатление? – спросил Алмазов.
– Сейчас вернемся, и вы мне все расскажете, – сказал Вревский.
Они вышли к «парашютной» вышке, на вершине которой и уляжется «Маша». Это произойдет за день до испытаний.
Там Шавло объяснил, каким образом будет взорвана бомба. Потом все сели в поджидавшие аэросани.
Андрей Берестов смотрел на то, как Вревский садится в сани, с верхнего яруса лесов, теперь уже невидимый бывшему следователю. Наверное, ему повезло, что Вревский его не узнал. Узнавши, не оставил бы в живых. Вряд ли ему нужны свидетели его дореволюционной следовательской деятельности. Генералы НКВД должны быть выходцами из народа. И хоть в секретном деле Вревского лежала его подлинная биография, никто, кроме тех, кто держал его на поводке, не подозревал, что этот каменный большевик начинал в Симферополе как царский следователь. И если на пути Вревского попадался кто-то из старой жизни, он был обречен.
Чекисты расстались с Шавло у ворот в колючей проволоке. За ними был пустырь, за пустырем шарага. Вревский полагал, что Алмазов отвезет профессора обратно. Ведь тот оказался здесь не по своей воле. Но Алмазов молчал. Шавло тоже был удивлен, но просить не стал. Уже совсем стемнело, и прожектора и фонари разбрасывали вокруг неровный, неверный и нервный свет.
От небольшой группы чекистов, что стояли у ворот и ждали начальство, по знаку Алмазова отделился командир в романовском полушубке.
– Проводишь, – приказал Алмазов.
Шавло поежился. На нем было иностранное поношенное демисезонное пальто. Видно, купил когда-то в своей Италии и не думал, что оно окажется последним. Впрочем – Вревский мотнул головой, изгоняя неприятную мысль, – почему же последнее? Мы еще войдем в этот самый Рим и возьмем у них все, что понадобится победившему пролетариату. Вревский уже привык мыслить штампами – так безопаснее.
Шавло не стал прощаться.
Это была маленькая демонстрация. Он быстро пошел через неровное снежное поле, по которому мела поземка. Чекист потопал сзади.
Вревский посмотрел на Алмазова. Тот пожал плечами и сказал:
– Черт с ним, все они такие. Сколько волка ни корми…
…Шагая по снегу, проваливаясь в покрытые тонким ледком лужи на разбитой дороге, Шавло проклинал Алмазова и всю эту чертову власть, которая
Матя посмотрел вперед – над ним нависал, хоть было до него еще далеко, главный корпус института. Семь этажей, а наверху «обезьянник», по которому иногда гуляет с коллегами и он, показывая этим, что мало чем от них отличается, и самое интересное – многие этому верят. За зданием установлен сильный прожектор, вечером или полярной ночью он то и дело елозит лучом по небу, создавая светящийся, мутный фон, на котором четко выделяется квадрат дома и точки – человечки в «обезьяннике». Они наверняка видели, что Шавло водил по полигону чинов из НКВД. У физиков есть неплохая оптика – там же Некрасовский, оптический гений. Значит, они сейчас видят, как их руководитель, дрожа от холода, топает по снегу под конвоем. Пускай. Может быть, напишут воспоминания. И кто-нибудь зачитает их при вручении Матвею Шавло Нобелевской премии.
– Смотри, – сказал Румер, возвращая Некрасовскому подзорную трубу, – наш Матя идет аки посуху.
– Недостаточно услужил, – ответил Козлов. – Научится себя вести, в следующий раз привезут домой в «ЗИСе».
Кто-то засмеялся.
Тягач, стоявший у решетки, крикнул, чтобы собирались, шли вниз, следующая смена ждет прогулки.
Алмазов отвез высокого гостя к себе. Пока они осматривали испытательный стенд, в столовой его каменного дома, стоявшего поодаль от объекта, в пределах бывшего районного центра, был накрыт обед. Обед готовили в двух вариантах – на всю здешнюю верхушку НКВД и на двоих – Алмазова и гостя. Еще по дороге Алмазов выяснил у Вревского, какой обед он предпочитает. Вревский сказал – скромный. Тут же вперед был послан нарочный: чтобы верхушка разувалась и отдыхала. Сегодня пусть пьют по своим квартирам.
Мебель в доме у Алмазова была хоть и не единая по стилю, но мягкая, большей частью старинная, конфискат. Мебели было много, мог бы поделиться и с Шавло. «Впрочем, – поправил себя склонный к справедливости Вревский, – мы не были у Шавло дома». Он не знал, что Матя спал в закутке за своим кабинетом. Но по сравнению с «дортуарами» ученых это был дворец, потому что он давал уединение и туда можно было привести женщину.
Сервиз у Алмазова был красивый, с синими узорами, мейсенский. Вревский в этом разбирался. Он похвалил сервиз. Алмазову было приятно, словно сервиз не был конфискатом, а достался ему по наследству от дядюшки.
Они выпили по первой, за знакомство, потом, хоть и были вдвоем, – за товарища Сталина. Затем еще один тост обязательный, за отважного наркома НКВД товарища Ежова. Алмазов наливал Вревскому, но не спешил. В хороших правилах было наливать гостю столько же, сколько и себе. Если ты спешишь подлить гостю, значит, хочешь его споить, а если не в очередь долил себе, значит, жаден и склонен к пьянству. Чекисты пили правильно, не спеша, хорошо закусывали. Вревский, разумеется, не обезоружился перед малознакомым и не очень приятным Алмазовым, но помягчел. У них общая цель – угодить Родине.