Кирюшкины миры (сборник)
Шрифт:
Бабушкину легкую руку, умение снять сглаз или порчу знали во всей округе. Люди тянулись к её дому круглый год. Бабушка Таня радостно всех принимала, никому не отказывала. Одного она только не делала ни за какие подарки и деньги: сама не наводила порчу, не отлучала мужей и жен друг от друга, да и вообще не делала ничего дурного, чтобы навредить человеку, считая это большим грехом.
Кирюшка был самым младшим внуком в её многочисленном семействе, и бабушка Таня его очень жалела. Отец железнодорожник всё время на работе при поездах, мать тоже занята. Растёт парень сам по себе, без присмотра и
Мальчишка рос непоседливый, озорной, но очень впечатлительный. Очень рано он стал ходить с бабушкой по святым местам: в разрушенные церкви, где бабушка молилась шёпотом, поглядывая на обвалившиеся стены и облупившуюся штукатурку с ликами святых.
Иногда Кирюшка спрашивал:
— Бабушка, кто стены сломал с картинами?
Бабушка ему отвечала:
— Не картины это, это святые: Лука и Матфей. А стены разрушили плохие люди и время.
— А их починят? — не унимался внучок.
— Обязательно починят, вот только время такое настанет — и починят.
— А когда настанет?
— Точно не знаю, но оно обязательно настанет, в это я верю. Все церкви восстановят, нельзя без души и веры русскому народу жить. Дети и внуки тех, кто разрушил, их и восстановят. Помяни моё слово, — и бабушка замолкала, опять шепча какие-то молитвы и долго кланяясь: — Прости, Господи, не ведали что творили…
Действующая церковь в районе была одна, за пятьдесят километров, и бабушка раз в году ходила туда пешком помолиться. Внучка с собой не брала: мал ещё, да и родители смотрели на это косо. Мол, нечего мальчишку к попам таскать, время сейчас безбожное, пусть растет как все. Бабушка Таня только качала головой:
— Грех это, Мария, так говорить. Не гневи Бога.
— Да что он тебе дал-то, Бог? Всю жизнь работала, спину гнула, то на барина, то на колхозы. А тебе даже пенсия не положена, — отвечала Кирюшкина мать.
Бабушка Таня обиженно поджимала губы и отворачивалась:
— Я работала, чтобы вас накормить и вырастить. А теперь вы обо мне должны заботиться, а не колхозы. А Господь мне помогает — без хлеба не сижу, — и, обижаясь, совсем уходила из дома.
В престольные летние праздники бабушка Таня ходила в лес около посёлка, где жила. Если Кирюшка гостил у бабушки, то она брала его с собой.
— Только родителям не говори, а то ругаться будут, — предупреждала она внучка.
— Не буду, не буду, баба. Возьми только меня с собой!— просился Кирюшка.
И они шли в сосновый лес километра за три, приходили на полянку. Там среди молодого ельника стоял какой-то столб из дубового дерева, почерневший от времени. Трава вокруг столба всегда была утоптана, на небольшом холмике около него лежали полевые цветы. Бабушка тоже укладывала букетик из ромашек и колокольчиков с иван-чаем на холмик, а потом долго-долго молилась около столба. Кирюшка стоял поодаль, не зная, что ему делать. Молиться бабушка Таня его не заставляла.
— Вот окрестишься, тогда и молиться можно будет, — говорила она ему.
Когда они возвращались обратно, Кирюшка спросил:
— А что это за столбик такой, бабушка?
— Это место, где святой Марк Пустынник жил.
— Как жил? — не понимал внук.
— Жил
— Зачем молился?
— Чтобы людям жилось лучше, чтобы дети не болели, чтоб пожаров не было, чтобы урожай был хороший и хлеба народилось много. За всё хорошее молился.
Кирюшка шёл рядом с бабушкой Таней и всё думал: «Как же можно жить одному в землянке среди леса? Страшно ведь. И молиться ещё надо. А что же он ел, где готовил?» И не мог найти ответы на свои наивные детские вопросы. А бабушку Таню об этом спросить он стеснялся.
Так и остался в его памяти на всю жизнь незримый образ таинственного Марка Пустынника, как и образ бабушки Тани.
Дед Саша
Александр Михайлов, или дед Саша, казался маленькому Кирюшке олицетворением какой-то русской мощи, потому что походил на русского богатыря. Высокий, с крепкой широкой грудью, с абсолютно седой головой и такой же седой окладистой бородой, которая всегда была аккуратно подстрижена и расчесана. При беглом взгляде на него дед Саша производил впечатление даже на взрослых, что уж говорить о ребятишках, особенно когда в престольные праздники он надевал свой сюртук с тремя георгиевскими крестами. И за свою долгую жизнь дед Саша много чего повидал и много чего успел сделать. Главным в его жизни были две вещи — любовь к России и любовь к детям, что, собственно, практически одно и то же.
Внешне эта любовь никак не проявлялась. И даже наоборот, некая строгость, если не сказать жестокость, в воспитании своих собственных детей, а потом и внуков, как-то отталкивала от него детей, делала из него чуть ли не монстра, способного лишь строжить и наказывать. Но как ни странно, никто не мог вспомнить, чтобы дед хоть раз кого-нибудь ударил или шлепнул. Один его суровый вид внушал детям страх и почтение. Но вот когда все выросли и разъехались кто куда, они почти всегда с ностальгией вспоминали своего сурового деда Сашу.
Так случилось и с Кирюшкой. Когда он увидел деда Сашу в певый раз — он обомлел. Такая мощь и строгость в одном человеке! И это его дед!
Первым делом, когда пятилетний Кирюшка приехал погостить к бабушке Тане, дед спросил его:
— Что умеешь делать?
Кирюшка ответил, что умеет считать до семи.
— Да-а-а, крякнул дед. — Тогда вот бери этот инструмент, — он показал на ящик с ручкой, — и разрежь на нем семь стеблей табака.
— Ладно тебе, дед, дай внуку освоиться, прийти в себя. А ты сразу за свой табак, — заступилась было за внука бабушка Таня.
Но дед строго посмотрел на нее и произнес:
— Пусть учится делом заниматься. Ты забыла, что сама делала в свои пять лет?
— Полы в доме мыла, белье на каталке гладила, коров в поле гоняла… Да мало ли чего. Но тогда другое время было. Ты, дед, не вспоминай об этом лишний раз. Чего хорошего, что в такие годы работать начала? — опять запричитала было бабушка Таня.
— Труд еще никого не испортил. И чем раньше человек поймет это, тем больше от него пользы, — пробурчал дед, доставая инструмент для резки табака. — Вот смотри, Кирюшка, ставишь сюда сухой стебель табака, с самого краешка и начинай вверх-вниз ручкой водить. Только пальцы не суй, отрубит.