Клад
Шрифт:
Ильяс Мурзаевич, не ожидая приглашения, поехал в обком. Перемены к себе почувствовал еще в приемной: знакомая секретарша не смогла обеспечить Кудайбергенову скорой встречи с Актаевым. Пришлось посидеть. Торчать истуканом у запертых дверей Ильяс не привык. Сегодня Аннушку будто подменили. Поздоровалась, правда, приветливо, но, проговорив равнодушным голосом «Занят, ждите!», тут же опустилась на стул и принялась отстукивать на своей «Ятрани» букву за буквой. Время шло тоскливо и медленно. Раньше Ильяс Мурзаевич как-то не замечал, что пишущая машинка обладает таким громким стуком, будто мелкими молоточками бьет по темени. «Бедная Аннушка всю жизнь торчит
Через полчаса из кабинета вышли несколько мужчин с папками в руках, все одеты в рабочие спецовки. У одного, смахивающего на прораба, даже припыленные сапоги, кое-как пообтертые щеткой у входа в здание. «Ну, вот, — рассуждал Кудайбергенов. — Еще одна новость. Нам, руководителям, полагается быть чуть не в парадном, когда идешь к старшему по положению, а этим можно и в спецовке… Несерьезно начинаешь, товарищ Актаев! Этакая игра во вседозволенность может обернуться тем, что тебе же самому подчиненные сядут на голову».
— Ильяс Мурзаевич, заходите, — прервал неприятные мысли голос секретарши.
— Спасибо, родная!
Актаев встретил его стоя. Он даже не вышел из-за стола, а лишь поднялся, протянув руку. Секретарь был рослый, плечистый, в движениях грубоват. Белая сорочка с расстегнутым воротником. Лицо открытое, в черных глазах молодой блеск.
— Извините, если пришлось ждать. Такой неотложный случай у строителей.
Только что закончившаяся встреча с управляющим трестом и его инженерами еще давала знать. Актаев, кажется, был угнетен предыдущим разговором. Вид его выражал озабоченность и недоумение. Однако через минуту он был готов выслушать генерального, приехавшего без предупреждения, на авось.
— Разыскал я нашего ученого гостя, — без обиняков начал Кудайбергенов. — Странный человек: никому не доложил о приезде, живет себе спокойненько в гостинице, регулярно на пляж похаживает, вбирает в себя прелести окружающей природы. А чем занят в настоящее время, и в институте не ведают…
Тронутые сединой кустистые брови Актаева дрогнули и сошлись в линию.
— Давайте, Ильяс Мурзаевич, ближе к делу.
— Я полагал, Ахмет Актаевич, что поведение этого человека, образ его жизни в какой-то мере и вас, партийцев, интересуют… Но пусть все это не так важно. Моя забота о другом. Хотелось бы знать, для чего понадобился вам Виктор Николаевич? Мы ведь с ним, не скрою, рассорились однажды. Уехал, стали забывать, как его величали, теперь вот снова объявился… Небось и обком побеспокоил. Неужели пожаловался?
Актаев ждал этих слов. Поднялся, открыл сейф, вернулся на свое место с тонкой красной папкой.
— Отнюдь не жалоба, Ильяс Мурзаевич… Дело посерьезнее.
Кудайбергенов смотрел на папку не отрывая глаз. Секретарь отлепил от сшитка несколько листов. Каждая страница пронумерована. В папке оказалась карта со схемами, сложенная вчетверо. На ней множество пометок черной тушью, выходящих на поля. Актаев, будто проверяя наличие ценных документов, тут же аккуратно разложил их на столе и глазами пересчитал. Лишь потом придвинул разрозненные листки к посетителю.
Опытный глаз генерального уловил мелькнувшее недовольство на лице секретаря. По-видимому, он проделывал все это нехотя или считал нынешнюю встречу с Ильясом преждевременной.
Записку Табарова Кудайбергенов читал не торопясь, долго, будто хотел заучить наизусть. Отдельные места он перечитывал, встряхивал могучей головой,
— Странно, — произнес Кудайбергенов, дойдя до последней страницы.
— Что вас удивляет? — спокойно спросил Актаев. — Вам ли неведомо: каждое письмо, поступившее к нам, полагается внимательно прочесть и определить значение. Зачем пренебрегать добрым советом людей или подсказкой, когда говорят о деле? А записка товарища Табарова имеет особый смысл. Или вы не уловили смысла?
Вопрос секретаря прозвучал как начавшаяся проверка. Ильяса удручало не письмо Табарова, а реакция на это послание в обкоме. С горькой усмешкой генеральный проговорил:
— Десять, двадцать лет подряд мы, оказывается, копались что слепые кроты в земле, впустую транжирили народные деньги, вели разведку без отдачи… Сотни образованных, опытных геологов работали на показуху… Все разведанные месторождения, сданные государственной комиссии, не больше чем потемкинские деревни… Треть века люди выдавали на-гора не сырье, а пустую породу… А он, истинный ученый, знаток недр и патриот, приехал и увидел нашу мышиную возню, решил тут же разоблачить нас как негодников… Объявляет себя всевидящим. Явился в рудный край будто Христос-спаситель. Неправедных покарать за их грехи, а праведных, иначе говоря, своих единомышленников, объявить апостолами… Так я, Ахмет Актаевич, понял эту странную записку?
Секретарь обкома молча собрал разбросанные Ильясом листки.
— Думаю, Ильяс Мурзаевич, вам придется еще раз читать записку профессора Табарова, но при лучшем состоянии духа. Вы не заметили главного: речь идет о катастрофическом оскудении рудных запасов. Разве можно об этом говорить с иронией? — почти возмутился Актаев.
— О, Ахмет-жан![46] — вздохнул Кудайбергенов. — Это старая песня. Ее здесь исполняли на разные голоса всякие гастролёры до приезда почтенного Табарова. А рудники выдавали сырье и будут выдавать!
Актаев, похоже, не воспринимал его доводов.
— Сами напросились на неприятный разговор, Илеке. А волноваться-то как раз не время. На завтрашнем заседании будут и горняки, все директора добычных комбинатов… Коль так случилось, что вы ознакомились с запиской Табарова заранее, я попрошу вас не вдаваться в излишнюю полемику со своими оппонентами. Для областного комитета важна суть дела. Нам сейчас нужно оценить проблему, своевременно развязать узел с нехваткой руды…
— Да о какой нехватке вы толкуете? — воскликнул генеральный, сердясь, будто его обвиняли в воровстве.