Клад
Шрифт:
— Не одним днем живем, Илеке! — напомнил ему секретарь обкома. — Вот в чем соль.
В его голосе опять прозвучал неприятный холодок.
— Н-да… — крутнул толстой шеей Кудайбергенов, набычась. Он учился сдерживать себя, чего раньше с ним никогда не случалось.
— Зря вы так, Илеке, панически восприняли размышления ученого человека о судьбе нашего края. Обмен мнениями по такому серьезному вопросу, как запасы руды, никогда не лишнее занятие для деловых людей. Обкому полагается знать, чем мы располагаем на будущее? Выскажете друг другу претензии — ни у одной стороны от этого не убудет. А польза — возможна… Что у вас еще, Ильяс Мурзаевич… Извините, я тороплюсь, ждут на стройплощадке.
Однако генеральный не спешил уходить. Поднявшись из кресла, он вдруг сел опять и заговорил с привычным ему апломбом, словно излагал некий ультиматум:
— Завтра я едва ли смогу
На гладком, без единой морщинки лице Кудайбергенова появилось выражение самодовольства. Он откровенно ликовал: его не перебили, успел высказать все, с чем ехал сюда, о чем думал в последние дни.
Актаев молчал.
Ильяс Мурзаевич не понимал причины затянувшегося молчания секретаря. Он думал, что Ахмет Актаевич возмущен бестактностью посетителя. Ведь уже прозвучали слова о том, что пора покинуть кабинет. «Для чего и ради чего я так убиваюсь? — думал о себе Кудайбергенов. — Неделями маюсь по экспедициям! Кого я испугался? Какого-то, извините, кабинетного бумагомарателя? Перед государством я ни в чем не повинен. Награды, благодарности, премии, избрание в областной Совет! В конце концов, если бы я был нечестным человеком, присваивал чужое, давно бы о моих проделках люди засыпали высшие инстанции письмами. Сейчас всяк волен высказать свою обиду, написать вплоть до Верховного Совета. Зачем долго объясняться здесь, если меня даже не спрашивают?»
И все же он говорил, удерживая в кабинете более старшего по положению человека, который не скрывал, что спешит.
— Позвольте уж высказаться до конца, Ахмет-жан… Семь бед — один ответ!.. Я так понимаю нынешнюю ситуацию. Стоит ли партийным органам вмешиваться в наше хозяйство? Газета «Правда» не раз предупреждала местных партийных руководителей: не ослабляйте контроля, давайте дельные советы, помогайте исправить укоренившиеся ошибки… Требуйте от нас лучшей работы, нужного количества руды! А уж как мы будем выполнять — это наша забота. Для того и поставлены министерством.
— Вы кончили, Илеке?
— Да.
— Спасибо за советы! Уверяю вас: то, что вы заявили здесь, будет учтено. Но и вам хотел бы подсказать: еще раз надо хорошенько подумать, подготовить ваши соображения по этой записке. К какому бы решению ни пришли, должна быть польза делу… А теперь…
Он встал, протянул упревшему от собственных переживаний посетителю руку.
После ухода Кудайбергенова Актаев взглянул на часы. Ему казалось, что беседа затянулась часа на два. На самом деле она была короче. До выезда на стройплощадку оставалось с десяток минут. Время достаточное, чтобы убрать лишние бумаги со стола. Прежде всего сложил в папку листки Табарова. Заглянул в перекидной календарь, наткнулся на свои записи: «У Кудайбергенова три прозвища: одно из них «Кудай»… Есть и другие». Упрекнул себя в рассеянности: не успел спросить, что значит сокращенная подпись под документами?.. Неужели это правда?.. На минуту задумался:
3
Предмет своего первого и единственного увлечения в юные годы Табаров повстречал опять много лет спустя. Произошло это, как бывает, случайно.
В Томске, издавна именуемом в литературе «Сибирским светочем», в старейшем научном центре, был созван очередной форум разведчиков недр. Съехались специалисты со всей страны. В число командированных на совещание попал и Виктор Николаевич.
Как-то во время перерыва между заседаниями он зашел в буфет выпить чашку кофе. Еще с порога заметил красивую женщину, которая удивленно посмотрела на него из-за столика, стоявшего в дальнем углу. Табаров рассеянно оглядел небольшое помещение, заполненное проголодавшимися коллегами. Нашлось местечко и ему, у входа. Он узнал в чуть располневшей женщине у окна Лидию Скворцову. Женщина тоже узнала его. Кажется, обрадовалась: лицо расплылось в улыбке, на щеках вспыхнул румянец.
Табарову казалось, что, задержись он в буфете еще минуту, Лида не вытерпела бы и бросилась к нему. Лицо Виктора Николаевича охватил жар. Почувствовав напряжение в правом виске, он прижал к уху ладонь и, как человек, виноватый в чем-то, медленно поплелся к дальнему столику.
— Здравствуйте, Лидия Сергеевна! — проговорил, не узнавая своего голоса.
Скворцова поднялась из-за стола, пока он пробирался к ней с прохода. Табарову вдруг стало невмоготу. Протянутая рука когда-то обнимала его за шею, гладила подбородок, вкрадчиво касалась волосатой груди… Сейчас эта рука жгла его ладонь, будто огнем… Подержал в своей руке, хотел и не решился поцеловать… Что поделаешь? Теперь она для него чужая.
— Рад тебя видеть! — сказал, присаживаясь на свободный стул. — По правде сказать, не ожидал здесь встретить. Откуда, какими судьбами?
— Привет! — теплым, домашним голосом ответила Лида. — Что будешь кушать?
Табаров не успел подумать, как возле столика оказался официант.
— Кофе, дружок! И даме тоже… — вкрадчиво оглядел Лиду сбоку.
— Ты все тот же, Табаров. Ничуть не изменился. — Женщина сдержанно улыбнулась. — Если бы рад был встрече, заказал шампанское… Ладно, шучу, не до того сейчас, — она посмотрела на часики. — Знаю, что скажешь в оправдание: в таком месте недосуг алкогольные напитки распивать. Вращаешься в высших слоях общества, среди светил, и разрешить себе даже малость боишься. Или только со мною?
Она вела себя свободно, даже мило. Непринужденно звенел голос. Часто смеялась, наблюдая за его растерянностью.
— Что поделаешь, если так устроен, — ответил ей в тон Виктор Николаевич. Он продолжал с интересом поглядывать на ее красивое, почти не тронутое увяданием лицо. В их негромком разговоре, пока пили кофе, все было таким мирным, будто расстались вчера и ненадолго. Откуда и слова брались.
— Лидочка, расскажи о себе! Как живешь, откуда приехала?
Скворцова не готовилась отвечать на его вопросы. Ее саму интересовало многое из прошлых лет Табарова. Она вдруг смолкла. Загадочно улыбалась, чуть нервничая, подпирая кулачками лицо, изучающе смотрела прямо в глаза Табарова.
— Хорошо выглядишь, — отметил Виктор Николаевич. Он не умел долго молчать, видя перед собою лицо другого человека. — Хочешь, правду скажу: не состарилась нисколько. Разве что на десять лет, не больше. Нет, нет, не комплименты говорю, сущая правда, рад…
Табаров и в самом деле не дал бы женщине, сидящей за одним столом с ним, сорока лет, если бы не знал о ее возрасте. Лицо Лиды по-прежнему свежо, глаза по-девичьи чисты, на губах не заметно следов помады. Лоб без морщин, кожа на шее совсем гладкая. В молодые годы у нее был удивительный взгляд, выдающий в человеке радость существования. Теперь во взгляде прибавилось черт необязательной взрослости, солидности. Она взирала на окружающих с чувством некоего превосходства, возможно, гордясь собою: вот, мол, сколько пережито, а я все та же. И это сознание сохранившейся красоты поддерживало в ней желанное для женщины чувство независимости. Другие приметы благополучия в облике и одежде Лиды подсказывали Табарову предположение о том, что она живет в достатке, пользуется доброй славой в своем кругу. И глаза ее, светящиеся изнутри, похожие на васильки, нисколько не изменились, остались прежними, запомнившимися Виктору Николаевичу навсегда. От них и сейчас исходил ласковый свет. Хрупкие золотистые лучики манили к себе, звали в свои таинственные глубины. Возможно, из-за этих глаз Лиды у Табарова возникало и тут же гасло и снова рождалось непонятное ему чувство зависти к кому-то другому.