Клад
Шрифт:
Подтвердить то сообщение и помочь в обнаружении и изъятии клада может ныне арестованный и находящийся в распоряжении гестапо Федор Живых, который совместно с Кранцем принимал участие в сокрытии ценностей».
Это и был первый ход в «игре». Цели своей он достиг вполне. На второй день допроса облитый холодной водой, чтобы вернуться в сознание для новых пыток, Федор Живых прохрипел, сдаваясь: «Будь они прокляты, железки проклятые», — и указал место, где находился клад. С Кранцем расправились своеобразно. «Сокровища возвращены цивилизованному миру» — так называлась заметка в местной газете, подписанная «Леонид Кранц, служащий
Все это, однако, происходило во время войны, и хотя именно тогда начался трагический ход событий, погубивших не только Живых и Кранца, но и не имевшего к военному прошлому никакого отношения Зайцева, в памяти Мазина закрепились в первую очередь непосредственные преступления Филина, а предыстория осталась историей, отодвинутой в давнее прошлое. Да и о художественных памятниках думали и сожалели в то время гораздо меньше, чем в наши дни. Так пропажа клада стала всего лишь одним из эпизодов шумного уголовного дела.
— Боюсь, что прошлое порядочно выветрилось из вашей памяти, — заметил Филин.
Мазина раздражали постоянно пробивающиеся в тоне старика нотки превосходства.
— Главное я помню. Клад выдали вы.
— Позвольте! — провел рукой, как бы отстраняя обвинение, Филин. — Категорически с вами не согласен. Это даже суд в такой форме не утверждал. Выдал клад Живых. Я ограничился мерой минимальной.
— Чтобы спровадить Кранца в концлагерь, сначала в немецкий, а потом и в наш?
— Нет-нет. Вы не юрист. Кранц все-таки работал в управе, и многое доподлинно установить не удалось. Теперь, когда закон начинает занимать фундаментальное место в нашей правовой жизни…
— Это я знаю, Валентин Викентьевич, — прервал Мазин.
— Хорошо, хорошо. Останемся на разных позициях.
— В чем же ваша? — спросил Мазин, выигрывая время, чтобы понять, почему Филин заговорил о кладе.
— Опять не сойдемся. Но позвольте. Да, я совершал преступления. И понес положенное по закону наказание. Следовательно, даже формально я больше не преступник. По сути же, и Зайцев, и Живых сами погубили себя. Но вы этого никогда не признаете, потому что не способны понять главного в моей трагедии. Я всегда только защищался! Если хотите, все, что я делал, было самообороной, которую, возможно, я несколько и превысил.
— По-вашему, суд статьей ошибся?
— Ирония? Другого не ожидал. Однако попробуйте приподняться над предвзятостью. Разве не мог я после навязанного под дулом пистолета грехопадения, которое вопреки разуму поставило меня формально чуть ли не в один ряд с палачами, разве не мог я избрать иной путь? Порвать с советской властью, в прочность которой, кстати, в те дни мало кто верил, изъять клад и уйти в глубокое подполье, погрузиться в небытие, чтобы со временем вынырнуть в одной из экзотических стран вроде Парагвая в качестве местного богача, какого-нибудь дона Филино? А? Это ведь получше звучит, чем жалкий Пухович. Но я здесь и доживаю свой век в убогой лачуге, потому что мне и в голову не пришло ограбить, присвоить исторические ценности.
— Ну, профессор! — невольно воскликнул Мазин.
— Я не профессор, Игорь, я уже говорил вам, я Доктор. И в этих стенах это скорее кличка, чем специальность.
— Хорошо, пусть Доктор. Для меня
— Позвольте, этого слова я не произносил. Я никогда не любил громких слов. Чем громче человек говорит, тем меньше он верит. Но вы верующий, вы христианин, Игорь! Да! И не возражайте, пожалуйста. Сейчас многие бросились в церковь. Кто отмаливает грехи, кто суетится с сумой на паперти. Но они такие же христиане, как я буддист. А вот вы христианин. Не из иконописных, а истинный, ограниченный догматик, повязанный заповедями, игнорирующий и насилующий природу человека, большевик третьего века.
«Неужели он во все это верит? Или постоянно убеждает самого себя?»
— Успокойтесь, Валентин Викентьевич. Я знаю, как относились к христианам в Риме.
— Рим нес цивилизацию, а христиане догму. Догма побеждает, потому что человек слишком слаб, чтобы вынести бремя свободы. И меня раздавила догма. Мою жизнь, но не мои принципы. Я не взял эти ценности, потому что всегда предпочитал деньги заработанные деньгам украденным. Вы прекрасно знаете, я никогда не был аскетом. Мне ближе эллинское восприятие мира, язычество. Если хотите, я эпикуреец, но не современный наживала, я всегда довольствовался тем, что имел. И сейчас меня не тяготит бедность…
— Не слишком ли далеко мы удалились от современности, Валентин Викентьевич?
— Неужели современность вам не осточертела? Ведь она имеет постоянную тенденцию ухудшаться. Даже в криминальном мире. Вспомните хотя бы наш поединок. Это была борьба достойных противников, а сейчас? Мне страшно подумать, что вы можете заниматься фальшивыми талонами на стиральный порошок! Кстати, как насчет мыльных пузырей? Их еще не распространяют по карточкам среди несовершеннолетних граждан? Нет-нет, не убеждайте меня, что история движется по восходящей. Сколько бы ни ругали Сталина или Гитлера, они были хороши хотя бы тем, что при них стоило бороться. Люди отдавали жизни. И за, и против. А кто отдал жизнь за Брежнева? Болото, болото, Игорь Николаевич! Один фарс разоблачений чего стоит! Кого разоблачаем? Только себя! Но я, Игорь, выше такой современности. Подобно Канту, я поражаюсь мирозданию и человеку. Кстати, кто направил вас в мой замок?
Мазину не хотелось хитрить, хотя он понимал, что старик немедленно использует его незнание, чтобы лишний раз уязвить, продемонстрировать мнимое превосходство. «Игра» вошла в его плоть и кровь, жила в нем изначально, в генах. Но Мазин, прожив жизнь и опасных играх, в душе не любил их. И потому, отбросив соблазн использовать профессиональный опыт, сказал просто:
— Валентин Викентьевич! Расскажите все сами.
Но тот не принял откровенности.
— Ага! Не верите.
— Кому?
— Источнику информации. Надеетесь выжать побольше из меня? Клянусь, я жалею, что выпустил этот пробный шар. Боюсь, это мыльный пузырь. Плоды стариковской бессонницы.
— Что же все-таки вам приснилось?
— Да ведь вы должны знать, раз вы здесь.
— Я не все понимаю.
— А я? Тем более. Но этот клад, если хотите, боль моего сердца. Да, представьте себе! Мне вовсе не жалко немцев, о которых вы так пеклись, разоблачая меня. Но клад… Это серьезно. Это частица вечности. Я всегда сожалел, что в исчезновении клада есть и моя вина. Доля вины.