Клад
Шрифт:
И он сокрушенно понимал: умрет, и ничем он ей ни помочь не сможет, ни покарать за тех, кого успела она посадить на иглу.
Или другая, совсем непохожая на первую и вовсе не собирающаяся умирать, а наоборот: полная желания жить на всю катушку, обслуживая иностранцев за деньги, несравнимые с трудовой зарплатой, вчерашняя школьница-медалистка и редактор стенгазеты…
Или мальчишка с сонным лицом, любитель мороженого, которого посылали обворовывать квартиры только потому, что по малолетству он не мог был быть наказан подобно совершеннолетнему. И он шел, а потом ел с большим удовольствием
Когда-то императрица Елизавета Петровна полагала, что взяточник — единственный преступник, достойный смерти. Что бы, интересно, сказала она об учительнице, которая через классного активиста дает наказ родителям, что должны они подарить ей на день рождения?
Когда же началось это стирание граней? Нет, не в один день и не в один год. Сначала над подобными курьезами посмеивались, хотя нужно было вовремя тревогу бить. Не били. Принимали дела к производству, действовали в рамках, гордились успехами частными, а чувство гражданское притуплялось. Пропади оно все пропадом! Мне и своего хватает. А у них там родители есть, школа, комсомол, коллектив и так далее и тому подобное. «У них»… Будто «они» на Луне находятся, а не через дорогу или в соседнем доме. Вместе со средой окружающей чахла и духовная, утвердилось всеобщее отчуждение, и люди разбегались в собственном «коллективе», как звезды во Вселенной, и не там происходил «большой взрыв», а здесь, где и преступник, и честный мастер своего дела становились одинаково чуждыми обществу, умудрившемуся преобразовать законы нравственные в геометрические, где, как известно, прямые, по здравому смыслу не пересекающиеся, могут в иных измерениях свободно сойтись и поменяться местами.
Мазин понимал, разумеется, что подобные деформации ни лично он, ни даже тысячи подобных ему предотвратить не могли, но и освободить себя от ответственности зато, что, как ни боролся он с бывшим профессором-убийцей Филиным и с бывшим продажным милиционером Денисенко и оба получили, как казалось, по заслугам, ни того, ни другого жизнь ничуть не изменила, прямые сошлись и пересеклись. В лучшем случае он сможет вновь поставить их перед лицом закона, когда случится то, что должно случиться. И Мазин подумал о том высшем суде, идея которого так увлекает писателей и философов и вызывает ироническую усмешку у тех, кто связал жизнь с составленным людьми уголовным кодексом.
Подумал и вспомнил слова из любимого когда-то романа Дюма: «Если ты вернешься домой цел и невредим, то я буду считать, что Господь простил тебя…» Так сказал убийце Кадруссу бывший Эдмон Дантес, ставший графом Монте-Кристо. Но Господь не простил Кадрусса.
Мазин обернулся. Только что дремавший водитель успел проснуться и двинулся в противоположную от Мазина сторону. Однако отъехал он всего на несколько метров и номер машины еще был виден…
— Вас ждет женщина в приемной — вот первое, что услышал он по телефону, войдя в кабинет.
— Кто такая?
— Она сказала, что фамилию ее вы не знаете, зовут Дарья.
— Выпишите пропуск.
Пока Дарья оформляла документ, Мазин пытался предположить, что привело ее в управление. При любом варианте получалось что-то важное.
— Разрешите, Игорь Николаевич?
На этот раз выглядела
— Не ждали?
— Нет.
— И повидаться не хотелось?
Мазин ответил сухо:
— Боюсь, пришлось бы.
Она вздохнула без всякого кокетства.
— Я сразу поняла. Подумала, если гора все равно начнет искать Магомета, не лучше ли выйти навстречу?
— Спасибо за любезность.
— Никакой любезности. Только необходимость. У меня к вам просьба. Если хотите, условие. Только не отвечайте что-нибудь милицейское, вроде — условия ставлю я. Условие чепуховское. Для вас. А для меня совсем наоборот.
— Слушаю ваш ультиматум.
— Хорошо, что у вас есть чувство юмора. Но я, поверьте, прошу очень серьезно. Я боюсь, что наши отношения… Вас не смущает это слово?
— Я понимаю наши отношения как служебные.
— Конечно, конечно. Хотя и жаль… Простите. Вот дурацкий характер, правда?
— Не знаю.
— Все-то вы знаете, потому и пришла просить. Умоляю. Мой муж не должен знать, где мы впервые встретились.
— Боитесь мужа?
Дарья посмотрела очень серьезно.
— Любому другому сказала бы — да. И не соврала бы. Он очень ревнивый и скор на руку. Даже убить может. Но это мои дела. Мои грехи и наказание мое. Не за себя я боюсь. Я за него боюсь. Я ему не хочу боли… Не говорю уж о том, что он себе же убийством жизнь сломает. Ну, короче, люблю я его. Вам этого не понять. Поверьте на слово. Можно у вас закурить?
Мазин не любил, когда у него курили. Много лет назад первый шеф в своем кабинете вывешивал плакатик, состряпанный художником-самоучкой, — череп с папиросой, зажатой между беззубыми челюстями, и элегическая надпись: «Я мог бы жить еще». Мазин уже не помнил, как влияла на него эта наглядная агитация, в основном она вызывала шутки молодых сотрудников, но не курил он никогда, скорее все-таки природа распорядилась, а не шеф.
— Курите, — кивнул он Дарье.
— Вижу, вам это не нравится, но я имею право на волнение.
— Считайте, что ваше условие принято. Сейчас я вижу вас впервые. Зачем же вы пришли к незнакомому должностному лицу?
С каждым словом Дарья интересовала его все больше.
— Мне бы не хотелось, чтобы и Саша, Александр Дмитриевич, пострадал.
— От вашего мужа?
— Нет, от вас, конечно. Вы же не зря лично явились к нему с этими снимками?
— Формальность.
— Ну зачем вы так? Я ведь в вашей профессии кое-что понимаю. Немножко, но понимаю. Год на юрфаке проучилась.
— Простите, коллега.
— Не коллега я вам. Ушла.
— Чем же мы вам разонравились?
— А чем мне у вас заняться? Розыск — дело не женское. В адвокаты я по характеру не гожусь, в суде на взятку могу клюнуть. Что ж остается? В нотариальной конторе юбку протирать или с дебилами в детской комнате? Нет уж, баба с завязанными глазами не по мне. Я открытые предпочитаю.
Мазин засмеялся.
— Не сошлись с Фемидой?
— Слишком строг закон, «дура лекс». Ну а я не такая уж дура. Но хитрости не люблю. Приемчики не люблю.