Клад

Шестаков Павел Александрович

Вскоре старик вышел и двинулся по тротуару. Он не выглядел ни дряхлым, ни усталым, но двигался медленно, чувствуя меру своих возможностей, продуманными экономными шагами. И каждый из этих шагов, как показалось Мазину, преодолевал не расстояние между ними, а время, год за годом двинувшееся вспять, хотя старик и шел навстречу. И когда он приблизился на двадцать восемь шагов, а время на столько же лет отодвинулось, Мазин сказал негромко:

— Здравствуйте, Валентин Викентьевич.

Старик остановился, посмотрел пристально, не откликаясь на слова Мазина, поставил авоську осторожно, чтобы не свалились бутылки, достал очки из кармана пиджака

и заправил дужки за уши, из которых торчали кустики седых волосков. С минуту он рассматривал остановившего его человека, потом очки снял, удостоверившись, что перед ним именно тот, кого он видит.

— Здравствуйте. Не ожидал, признаться. Не ожидал.

— Я тоже… Могу я вас побеспокоить?

— Отчего же нет? Больше, чем вы меня побеспокоили в свое время, уже не побеспокоите, Игорь.

Нет, он не забыл отчества Мазина. И не собирался подчеркивать разницу в летах, ведь молодым-то Игоря Николаевича считать теперь было смешно. Но когда-то, очень давно, произнося официальное имя и отчество, человек этот внутренне выше Игоря Мазина не поднимал. И теперь произнес машинально то, что вжилось в мозг, а не только помнилось.

— Профессор, — невольно откликнулся и Мазин словом из прошлого.

— Простите, по вашей милости давно лишен. Сейчас меня называют просто Доктор. И совсем не доктора наук подразумевают, а обыкновенного человека, имеющего какое-то отдаленное касательство к медицине. Можете и вы обращаться — Доктор. Так проще.

— Мне проще — Валентин Викентьевич.

— Благодарю. Помнится, у вас были развиты добрые чувства, значит, должна сохраниться и своеобразная признательность. Как-никак я вашей карьере начало положил.

Со стороны могло показаться, двое знакомых, что не виделись с неделю, о повседневных мелочах толкуют. Но молодой человек, который разговаривал с Доктором в магазинчике, а теперь сидел за рулем бежевой «лады», думал иначе. Он включил мотор, но с места не трогался. Руки чуть-чуть вздрагивали на баранке…

— Чем же я обязан, Игорь? Ведь наша встреча не счастливая случайность?

— Нет, не случайность. Я заходил к вам, в магазин меня соседка направила.

— Фрося? Кто бы мог подумать! Такая почтенная женщина и секретный осведомитель! Хи-хи…

— Не шутите, Валентин Викентьевич. Между прочим, искал я не вас, а Пуховича.

— О… это на законном основании. Супруга поделилась. Здесь, в городе, мне не хотелось носить прежнюю фамилию. Однако что же мы стоим? Вы шли ко мне, пойдемте же!

По лестнице старик поднялся, как и шел, неторопливо, переступая со ступени на ступень, не учащая дыхания. Повернул ключ в замке и провел Мазина через пустую кухню. Оба, разумеется, не видели, как внизу, неподалеку от дома, остановилась легковая машина…

— Прошу, хотя, как в прежние времена, принять, конечно, не смогу. А впрочем, по случаю такой встречи рюмка коньяку найдется. Ха-ха! Признавайтесь, вы сейчас подумали, как же долго люди живут!

Мазин улыбнулся.

— В моем нынешнем возрасте эта мысль приятная, внушает надежду.

— Не знаю, — отозвался Доктор жестко. — Ваше поколение послабее. Мрут в одночасье. Прямо на боевом посту. Вы, значит, тоже еще при исполнении? Трудитесь, трудитесь, а преступность-то растет. Зачем вы жизнь на такой сизифов труд потратили? Ведь преступность в природе человека.

— По себе судите?

— Ах, дорогой Игорь Николаевич! Неужели вы думаете, что я, как у вас говорится, признал вину? Напротив, утвердился в правоте. Но я не злопамятен и

достаточно разумен. В вас лично я вижу лишь руку судьбы или случая. Однако не носителя справедливости, нет.

— А как же две прерванные вами жизни, и, вы же знаете, не только две…

— Тех, других, спасти было нельзя. И неизвестно, кто оказался большим страдальцем — они, обреченные, которым я только облегчил неизбежные предсмертные муки, или я, которого обстоятельства сделали вечной жертвой. А два подонка, наркоман и прогрессирующий алкоголик, просто негодяи, один убийца, другой вор. И вот зато, что я избавил общество от двух опаснейших преступников, меня — заметьте, что я скажу! — меня, человека, который мог бы спасти десятки полезных людей, лишили этой возможности! И если вы спросите, не снятся ли мне по ночам, как вы изволили выразиться, прерванные жизни, я отвечу вопросом на вопрос: а вы, уважаемый гражданин юрист, социальный ассенизатор, никогда не думали о тех, кто ушел из жизни раньше положенного срока только потому, что вы отправили меня в места весьма отдаленные? Пусть погибнет весь мир, лишь бы торжествовала юстиция? Так вас учат? А ведь человек и есть отдельный мир! Сколько людей на земле? Пять миллиардов? А звезд во Вселенной? Несть числа. Что же получается? Если погибнет пять миллиардов людей, жизнь прекратится. А если угаснут пять миллиардов звезд, мы с вами, может быть, этого и не заметим, а?

— Вы противоречите себе, Валентин Викентьевич. Убитые вами тоже входили в эти пять миллиардов.

— Я расплатился за них.

— А мой счет еще не оплачен?

— Я сказал, что не держу зла. Я не на вас желчь изливаю, я только удивляюсь, почему все звезды не погасли, глядя на нас сверху. Или вас раздражает, что я ставлю нас на одну доску? Пардон, если оскорбил благородные чувства! Меня, конечно, как вас, к закрытому распределителю не прикрепят, паек вместе с персональной пенсией не выпишут. Я не среди тех, кто расталкивает женщин перед прилавком, чтобы взять без очереди синюшного цыпленка. Пардон, и прошу к делу. Я даже не буду предлагать коньяк. И не только потому, что он гораздо худшего качества, чем в прежние годы, но и потому, что он мне теперь не по карману. Его у меня просто мало.

— Я не претендую.

— Вот и хорошо. Зачем нам пить вместе? Мы ведь никогда не понимали и не поймем друг друга. Хотя… Вы не представляете, как я там хотел иногда увидеть вас и поговорить.

— Вам было важно выговориться? Я понимаю.

— Ну, милый Игорек, ни черта вы не понимаете!

Впервые за многие годы Мазин почувствовал себя в дурацком положении. Что он мог ответить на «милого Игорька»? «Здесь вопросы задаю я»? Вскочить, возмутиться? Он взял себя в руки.

— Какой же я милый Игорек, профессор? Я почти старик. И вовсе не милый… для вас особенно.

Бывший профессор потер лоб длинными пальцами.

— Простите. Я не ерничал. У меня, знаете, с тех пор остановилось время. Ведь вы мою жизнь пресекли. Но раскаяться я не могу и не хочу. И я говорю вам: человек преступен. Он неизбежно убивает себе подобных, только одни это делают собственными руками, а другие, как вы, чужими. Другой разницы между нами я не вижу. Полжизни я ждал возможности сказать вам это. И, слава Богу, дождался. Сидя вот в этой камере смертника! — Он оглядел свою полупустую комнату. — Знаете, чем старик отличается от смертника? Тому еще есть куда апеллировать, а старику уже некуда. Приговор Господа Бога обжалованию не подлежит.