Клаксоны до вторника
Шрифт:
Пещера, заполненная торчащими повсюду сталактитами, но не острыми, а округлыми, набухающими, тёплыми. Они разрастаются и тянутся к женщине. Они делятся, множатся, смущают и соблазняют, обволакивают и тревожат. Девушка краснеет, открывается, и сталактиты владеют ею, проникая в слезящееся лоно.
Слишком скабрезно для Ингрид, но даже себе она в этом признаться не может, вольная выдумщица не имеет права на первородный стыд.
И Макс, когда-то рассказавший Ему, куражась:
«Представляешь, Ингрид заходит, а у меня абсолютный кавардак, туфли, чулки, эти голоногие
Такой Макс Ингрид не нужен, точнее, не такой Макс нужен Ингрид.
Напряжённые, изменчивые наросты. Самое ужасное для Ингрид, что она сама хочет к ним прикоснуться, целовать, гладить, чувствовать их биение внутри себя.
«В саундтреке си-бемоль капает, у двух влюблённых пристрастия разные. Перепутаны устремления, мнения. И на фоне их лиц, аристократов прекрасных, в пространстве меж античным кончиком носа и её недовольной ямочкой гоночный болид, словно мираж, пролетает. В нечитаемых майках рекламных, в шахматных флажках стартовых, слева направо, слева направо».
И далее уже сам:
«Твои маленькие секреты, твои большие веления сердца, невозможное оказалось проще и ты на моей ладони.
Прости, что вмешался не вовремя».
Он выпустил дым струёй в потолок, сизое облако натолкнулось на воздушный поток сквозняка и смялось, расплываясь клубами в стороны.
Ингрид побродила по студии ещё немного, но скорее ради приличия, и, наверное, не смотрела картины вовсе. Проведя пальчиком по верхним краям холстов, она отошла к окну и, глядя на улицу, уже заскучала, уже загрустила, ей надоело:
– Странно, но я никогда не воспринимала вас как художника. Макс что-то говорил, конечно, но вы правы, даже чисто внешне вы не вписываетесь в образ человека искусства, хотя, наверное, действительно талантливы.
– Только вы никогда не согласитесь с этим, как жаль.
– Почему же? Я уже согласилась.
У неё такая тонкая талия и изящный изгиб спины, она всегда элегантна, и теперь, отвернувшись, раскуривает сигарету. И просто бесящее нетерпение, неподвижность без скорости, закипающие чайники всех времён и народов, гудящие при переходе к ста градусам, изводящие своей медлительностью любое долготерпение. Человек часто ругает вслух неподвластную огню, прозрачную, почти призрачную жидкость:
– Ингрид.
Даже не обернулась.
– Ингрид, я прошу вас.
Стряхнула пепел прямо на пол, раздражённая:
– Ну что вы ещё от меня хотите?
Ладонь сжалась в кулак:
– Не смейте со мной так, я люблю вас.
20
Всё кончилось неожиданно быстро, но по упорному закону подобного, в ванной, поставив её раком. И, не желая возвращаться в шумящую компанию пьяных офицеров и ещё не соблазнённых, но таких податливых девиц, веселящийся в увольнительной адъютант, уселся в трусах и футболке на кухне перекурить.
Подошла только что ласкавшая его, погладила по загривку, уже с намёком на серьёзные отношения после случайной близости:
– Принеси мне, пожалуйста, мой бокал.
Вместо ответа молчание и клубы дыма. Она повторила:
– Принеси мне бокал, не
Офицер перестал быть милым, больше не было смысла:
– Я тебе не официант.
Вспыхнула задетая женская гордость:
– Ты не можешь для меня сделать такую малость?!
– Я тебя не знаю. Что тебе из-под меня надо?
– Ну ты и скотина!
Приподняв с табуретки задницу, адъютант дал постылой дешёвке пощёчину, волосы разлетелись.
– Не люблю, когда меня не слушаются.
21
Белый в ультрамарине, фиолетовом неоне, тёмной лазури и чёрных камнях. Серые прожилки струятся по обкатанным волнами овальностям, по голубой ряби, и чешуйки повисли на рыбках. Имитация, что прямо между рыбками босиком. Кафель с галечным рельефом, не поскользнёшься.
Макс запахнул полы короткого белого халата, повязал, затянул кушак, перешагнул через борт ванны, спустился по ступеням подиума, два шага мимо биде с унитазом и, развернувшись к столешнице с раковиной, хитро подмигнул дизайнеру интерьеров через векторы отражения в запотевших зеркалах:
– Ты вляпался в ситуацию под названием «лучший друг». А если тебя записали в друзья, пиши пропало, она с тобой спать не будет.
В ванной комнате после Макса было натоплено, как в сауне и влажно, как в парной, а Он уже переоделся в вечерний костюм, поэтому остался слушать Макса из-за спины на пороге, держа пепельницу в левой и близко над ней сигарету в правой, небарская привычка. Макс продолжал глаголить:
– Уж лучше, чтобы ты при знакомстве выглядел как окончательный раздолбай, и чтобы она тебя невзлюбила, фыркала с подругами, какой ты слизень. – И, встряхнув белый баллончик, Макс пшикнул в правую ладонь маску для волос. С правой на левую располовинил белую шапку и двумя пятернями запустил во влажные волосы.
– Представь себе маятник в статике: пока не толкнёшь, процесс не начнётся. А в какой он полюс качнётся, это даже неважно. Разозли её, спровоцируй, это в минус. Маятник полетит обратно, подхвати этот плюс. Для начала соблазнения хороши любые её чувства к тебе, только не аморфные. Раскачивай её чувства как маятник, увеличивай амплитуду, больше двусмысленности.
И вдруг нацелен в душу плакатного оформителя указующий перст, призывом к оружию, через отражение кажется, что правой рукой, что непривычно, незнакомый близнец, симметрия Макса:
– И помни!..
«Зеркальце на бордюре башни, помазком отпускает грехи и благословляет залив»:
– За женщинами нельзя ухаживать, их соблазняют, тогда они любят верно и преданно.
Закатил глаза к небу оракул, сжал пальцы в благоговейный замок:
– Иногда даже вечно.
Макс распылил на волосы лосьон, потянул левую руку за расчёской и застыл со взглядом на своё отражение, ибо родилась фраза от цезаря в летопись:
– Или все эти, полунепонятькто, лижущие хурму слюнтяи. Детские подтяжки по жизни. Серединка на половинку. Вечные подростки, вечные пенсионеры. Гордо так заявляют: я, мол, стоял на коленях только тогда, когда объяснялся в любви.