Клаксоны до вторника
Шрифт:
Бармен посчитал сумму на калькуляторе и огласил:
– Сто одиннадцать.
– Хорошо, – и рука ухажёра скользнула во внутренний карман пиджака.
Какое-то юношеское смущение на грани позора почувствовал ухажёр, достав свой толстый бумажник. Будто Он хвастается толщиной портмоне перед девушкой, которая и не таких богатеев видала. И мельком взглянул на Ингрид, надеясь, что та не заметила этой пошлости. Но Ингрид, как назло, смотрела на Него с въедливым прищуром, и лёгкая улыбка украшала её сарказм. Именно с этой саркастической улыбкой Ингрид сказала, указывая себе за
– Обратите внимание на их шикарный аквариум. По-моему, непозволительная роскошь для такого маленького заведения.
И вышла из кафе, намереваясь занять место за уличным столиком рядом с прозрачным обиталищем моллинезий и меченосцев. Расплатившись, кавалер отправился следом.
Обустраиваясь за столиком, Ингрид встретила Его лёгким презрением:
– Вас только что ограбили где-то на десятку. Поверьте бывшей отличнице, правильный ответ – сто один.
– Да? Вполне возможно, – кавалер сел напротив. – Пусть это будет на совести бармена, отношение к деньгам определяет культуру.
Эта реплика позабавила Ингрид:
– А я думаю, всё несколько проще. Вы никогда не знали нищеты, оттого вы так легко философствуете на тему денег.
– Вы не правы, это что-то более… сложное.
– Ну да, голубая кровь, дворянская наследственность.
– Зачем же вы так? Спросите любого музыканта, поэта…
Он замешкался, и Ингрид продлила стройную логику фразы:
– Или тех, кто считает себя таковыми, как это делаете вы.
«Молю, пусть это не Ингрид сказала. Или пусть Ингрид, но оговорка сорвалась нечаянно, не поймаешь. Она не ведает, что говорит. Терпение и снисхождение, снисхождение…» – Но вы же не видели моих работ.
– О да, но обязательно посмотрю. – И, разряжая обстановку, она сказала по-дружески, доверительно: – Не злитесь. Честно говоря, это я так, забавы ради. Вы сердитый очень интересны. В живописи я действительно ничего не понимаю.
Помолчали, и, чувствуя, что Он замкнулся в себе и всё ещё сердится, Ингрид плавно протянула руку к Его наручным часам, коснулась браслета:
– А вы можете прямо сейчас нарисовать меня?
У такого, как Он, редко с собой альбом, но для этого годен и оборот рекламного буклета. Рисовать Ингрид даже шариковой ручкой – это удовольствие, Ингрид не жеманится и не позирует, она просто смотрит. Сколько бездарных девиц в процессе любовных игр, сколько мерзких физиономий на пьяных вечеринках Макса находили это забавным – «Раз художник, пусть рисует». Какой уродливый это порок – неумение отказаться.
Тошнотик лягушки булькает в этом. Он не рисовальщик, Он пишет. Соборы, овощи и фантазии, впечатление от неприятного разговора и просто туманное утро в порту. Знаток всех стилей и направлений. Бывало, Он уходил вслед случайной помарке неопытной кисти, и нежданная арабеска грозилась убить, а затем вознести Его заново.
Но вокруг нужны только фотографы, такие же услужливые, как и Он, предлагающие заснять, «как я с этой девочкой на пляже загорал», и в богатых заказах только портреты, какие-то ливреи с эполетами. Богатый ван Рейн.
Неотменимая объективность источника света и субъективность созерцания официанта. Чего изволите? Может,
Но Его любимый учитель, и это был Мастер, преподал урок по модальности цвета, когда привёл на кафедру доцента по физике, у которого под очками, а значит, под линзами, таилась хитринка:
– Так, всем мечтающим о карьере маляра. Видите этого дяденьку? Тот из вас, кто через два месяца не сдаст этому дяденьке экзамен по оптике, будет похоронен под грифелем и натюрмортами. Мне тут знахари и философы о прозрачности не нужны.
И этому учился Он заново, и с первого раза не сдал экзамен, и поэтому чуть дольше других ставил руку. Пирамида, апельсин, карандаш, опять проклятые эллипсы. Нет, не рисовальщик – чертёжник.
«Всё, в чём я упираюсь, всё тщетно».
Сонм личных переживаний, дебри цветовых переходов, тайны искусных штрихов и преимущества техник. Наловчился Он полемизировать, спорить и, увязав эпоху с мыслителем, опровергать схоласта поэтом, занимая удобную нишу в пропаганде искусства, просветлении человечества, вытирая пыль с верхних торцов. Приподнимешь одну, чтото вспомнится – и осадишь обратно в стопку, закажешь ещё одну рамочку. Но годы идут, и разве это весомо? Бедный он бедный, разорённый ван Рейн.
– Вы, наверное, меня очень любите. Такие глаза. Впечатляет.
– Воды! – Что?
– Воды!
И уже не подняться. Он судорожно пытается достать из кармана таблетки и прижимает колющее сердце.
«Всего один глоток кофе».
Иногда Он искренне верит, что лучше хромым или одноногим, это не прячется, это даже какой-то шарм – ходить по улицам, опираясь на изящную трость; ещё в придачу сабельный шрам, и ты вообще неотразим. Но это! Почему досталось Ему? Зачем Ему отравленная молодость и ещё предстоит ранняя смерть? И что Ему, врождённо больному, ответить на банальный вопрос: «О чём ваша последняя? По-моему, это подражание Моне». Подражание, ремиксы, старое, бывшее когда-то огненным, и этого уже не отнимешь.
Его привели в чувства в ближайшей поликлинике внутримышечным уколом и капельницей.
10
Кривая забава для беспризорников, толпящихся в обсуждении, чем бы поживиться на фермерском рынке – два ковыляющих слабыми ножками деда выясняли, кто войдёт первым в открытые настежь двери, кто из двоих более ценен. Один старичок был элегантен до тросточки, второй кукурузиной повис на клюке, но толкались оба, как пятилетние:
– Куда прёшь, старый козёл?!
Корявые рты, сморщенные ручонки, предательское тремоло кисти. Привыкшие понукать дочерьми, не дающие спуску зятьям, радетели внуков, лишённые уважения, дедушки готовы были рыдать, но втягивали в себя слёзы обиды, страх беззащитен.
И наблюдавшие за этим подростки, циничные махинаторы – зрелище доставляло им радость, – провоцировали старость, смеясь, желая увидеть бокс в пожилой категории:
– Дай ему, дай!
Когда старики всё-таки разошлись, один из мальцов сплюнул сквозь выбитый зуб: – Бараны.