Клаксоны до вторника
Шрифт:
– Пей, если хочешь.
Только сейчас, подняв глаза, старик что-то заметил и пустил слезу:
– Нельзя вообще-то, – и тут же выпил вино до дна.
Связной дружески взял больного за локоть:
– Расскажи мне о ней.
Закрутилась шарманка, гнусавый голос начал печальную повесть:
– Я тогда маленький был, глупый. Злила она меня постоянно, а я не понимал, что только и мечтает своими губами залезть мне в штаны. Любила, знаете ли, чтоб её в кино на последнем ряду пощупали хорошенько. А если народу мало и не видит никто, сама расстёгивала мне ширинку или себя под юбкой гладила. Любила ещё всякие чёрные лестницы,
Больной разревелся, давился слезами и, всхлипывая, вытирал сопли рукавом:
– Всю жизнь мне, тварь…
Неожиданно для себя последователь офортов Капричос достал сигарету, страшно хотелось курить.
13
Сержант торопился, очень торопился. А ещё он не хотел, чтобы его с голой задницей увидели в этой грязной подворотне, а ещё он не хотел заразиться, и, справедливо считая, что эта пампушка только пять минут назад подняла свои панталончики и одёрнула юбку после очередного солдата, он решил поступить проще. Дрожа от нетерпения, страха, оглядываясь по сторонам в ночную жуть, он прислонил её к стене, схватив за загривок, опустил на колени чулками в лужу и, расстегнувшись, подал ей в рот.
– Э, парень, я этого не буду.
Фыркая и отплёвываясь, получив удар в ухо, она всё же открыла ротик, ей пришлось, а он, обхватив её голову, закатил глаза от блаженства, несколько раз огрызнувшись:
– Не кусай, дура!
Довольно скоро он резко дёрнулся и, умиротворённо выдохнув, оттолкнул её ладонью в лицо:
– Вот так, моя милая.
С её губ по подбородку скатилась капля, она даже не могла сплюнуть, тошнило.
– Свинья.
Он уходил короткими перебежками по проходным дворам.
14
Холёные руки Макса в золотых перстнях и браслетах потянулись к родному дяде, и седой благообразный генерал принял в объятья дорогого племянника:
– Мой мальчик…
Семейство, в котором все влюблены друг в друга, состоящее из отеческих лобызаний в голову, не дающее никому оступиться и выйти из круга. Их дома в несколько этажей с парчовыми стенами, высокими потолками, старинной мебелью, серебряной утварью и преданиями в несколько поколений.
И этот мудрый наставник молодёжи в парадном мундире при орденах и аксельбантах, обрадованный нежданной встречей с племянником на мраморной лестнице своего дома, куда-то опаздывал и, к сожалению, очень торопился: – Макс! Всё такой же сверкающий, напомаженный.
Наверное, по-прежнему вино, девочки, танцы?
Генерал не выпускал из чуть раздавшихся объятий Макса, держал его за плечи, и исполнительный адъютант нервно поправил очки на переносице, незапланированная аудиенция затягивалась.
– Как ваши дела, дядя? Я слышал…
– Ерунда всё, не надо
Адъютант посмотрел на часы и акцентировано кашлянул. Генерал подчинённого понял:
– Слушай, Макс, я сейчас убегаю, но ты обязательно приходи, и не к сестре, а ко мне, хорошо?
Излишнее рвение столкнуло адъютанта вниз по ступеням. Генерал поцеловал Макса в лоб на прощание. А другу Макса, помнится, подающему большие надежды художнику, улыбаясь, крепко пожал руку:
– Всего доброго, молодой человек.
И сбежав, словно проскользив по ступеням, уже внизу, в холле ещё раз обернулся и помахал фуражкой:
– Обязательно заходи, сыграем пару партий, я покажу интересную защиту.
Макс смотрел вслед генералу, пощипывал серьгу в ухе и, желая потянуть очарование встречей, чуть медлил:
– Славный старикан, стремительный.
Заброшенное повзрослевшим Максом увлечение – шахматы. Украденный ими в тринадцать лет из мира беззаботной подвижности, Макс играл легко и опасно. А подающий невнятные надежды приятель, мучаясь подростковой завистью к многочисленным талантам друга, мечтая обыграть, свергнуть, насильно учился двигать фигуры, просиживал долгие вечера за дебютами, эндшпилями и четырёхходовками. Но раз за разом Макс ставил Ему неминуемый мат. И единственный достойный соперник для Макса, учитель – родной дядя, действующий генерал, проводивший с Максом длительные турниры, частенько по телефону.
Наверное, именно в эти разлучавшие художника с Максом и детскими забавами дни, праздно шатаясь по городу, юный виртуоз настенного шаржа стал серьёзно задумываться о живописи. И те первые Его альбомы для рисования, где морская пехота высаживается на пологий песчаный берег, начали требовать уже не фломастеры, но как минимум акварель. И то, что раньше казалось Ему лишь фоном для бравых гвардейцев – тучи, волны, чайки, – приобретали вездесущий, вселенский, красочный смысл.
Заброшенное повзрослевшим Максом увлечение, хотя генерал до сих пор уверен в любви и преданности обожаемого племянника к ферзям и турам.
15
«Закончились тяжёлые годы изгнания, и принцесса вернулась к престолу. Многое довелось ей пережить, даже самой ходить в магазин и даже самой мыть посуду. Но иссякли позорные чары наветов, и заплаканный принц прискакал за своей невестой. Тогда глашатаи объявили о свадьбе.
Подвенечное платье было невероятным, голуби опустились на арку и ворковали. Впереди лишь любовь и счастье».
Лестница была масштабная, люстра была хрустальная, бельэтаж был колоссальный, а перила были с фестонами. Макс и художник шагали по ковровым орнаментам мимо плетёных кашпо с тюльпанами, мимо статуэток оголённых наложниц и заметили белый фартук, который лежал на софе и которого на горничной не было.
И поэтому маэстро карандашных портретов помахивал папкой с набросками, словно русалка хвостом, и мысленно улыбался. Посещение тщетное, адресата на месте не было.
У самого носа, у губ, мелькнул неопознанный запах парфюма, привкус навязчивый, приторный, как воспоминание о дешёвом подарке, как мыло во рту, как протухший десерт, как прустовский нафталин. Глумливое наваждение, оно же предвкусие, не вспомнить о ком.
Хорошо зная, что Макс не брюзга, не сноб, не стукач, горничная, смахивая пыль без показного усердия, поприветствовала их как равных. Макс подмигнул: «Привет».