Клаксоны до вторника
Шрифт:
После второго этажа парадная лестница кончилась, и Макс повёл Его на узкую винтовую, сложенную из металлических прутьев. Эта спираль вела на мансарду, в «верхний предел», в комнату двоюродной сестры Макса.
Две обшарпанные двери отделяли сестру Макса от всего дома: первая с надписью «И ты, Брут» открывалась наружу, вторая с неясным иероглифом – внутрь. Макс даже не постучался. И когда они зашли в полутёмную комнату, то увидели, что плотные шторы отделяют сестру Макса от улицы и дневного света.
Полулежание на диване, рука с томиком поэзии безвольно откинута куда-то в сторону вниз, с пальцем, заложенным на тридцать шестой странице, взгляд, печально устремлённый
Макс наклонил лицо близко к её лицу и свёл губы для сухого поцелуя. Сестра выдержала сомкнутую в ниточку губ холодящую паузу и сказала отрывисто, без интонации:
– Здравствуй.
Макс разогнулся с гримасой сарказма:
– Я смотрю, меланхолия процветает и по-прежнему плохо пахнет?! Тогда посмотри вот это, может, развлечёшься.
И, забрав у приятеля, Макс протянул сестре папку. Та села на диване по-турецки и, пригладив назад спадающую чёлку, лениво отщёлкнула зажим обложки. Раскрыла, посмотрела, перелистнула, изобразила лёгкое подобие удивления и, захлопнув папку после второго листа, брезгливо вернула:
– Моя мачеха описается от счастья.
– Ты ничего не понимаешь в подарках.
И усомнившись только единожды, Макс развалился в кресле:
– Тётя Анна у нас филантроп, меценат?
– Вот именно – тётя, известнейшая. Тётя из доброго комитета.
– Конкретней?
– Ничего я не знаю, сам с ней разговаривай.
Сидя чуть поодаль, кабинетный знаток граффити пытался разобрать надписи на стенах – полустёртые, неряшливые, непонятные. Макс стукнул двумя пальцами по столу:
– Ну что? Подать сюда гостеприимство немедля! – и направился к выходу. – Пойду на кухню, принесу нам чего-нибудь.
Макс вышел, а Он, изогнув шею, подивился висящей над Ним репродукции. Оригинал Он видел у одного лично знакомого Ему художника, причисленного к альтернативному искусству. Неужели сестра Макса понимает подобное?
«Увековечивание живописи. От внимания – к сочувствию, от сочувствия – к чувству, от чувства – к солидарности, от солидарности – к интуиции, от интуиции – к взаимности, во взаимности – суть молчание. Так долго».
Было нестерпимо душно, и Он повернулся к сестре Макса, желая предложить проветрить, но осёкся, встретив её прямой взгляд. Пронизывающе неприятно, и в начинающей давить тишине должно было прозвучать разрушающее легенды, опускающее на землю: «Зачем тебе всё это? Этот мир никогда не станет иным».
Отречение от престола опустошённого, осквернённого мира, голос, отказавшийся от королев, которые, напившись, лезут под жеребцов, чтобы с животным ощутить «состояние восхитительной наполненности». Из мира, где мать погибла при родах второго ребёнка, а отец через три года женился на Анне, потому что влюбчив и мягок, и добропорядочная карьера, и запрограммированное делопроизводство. Где гувернантка спит с поваром, а повар рубит маленьких овечек на мясо. «Вкус изысканный, тонкий». И в создавшихся деликатесах, в череде маленьких дворцовых переворотов и тайнах, под мирный храп за стеной адъютанта, в криках оргазма сексапильной гувернантки не нужен Байрон, он отворачивается, его томик невозможно открыть. Едва притронувшись, кажется, что у Байрона начинается истерика, он рвёт страницы и в забытье твердит: «Тридцать семь!» И не осталось уже ничего, кроме марихуаны, и только: «Зачем тебе это? Выплюнь эту гадость, этот мир никогда не станет иным. Оставь его в покое, оставь себя в покое, выключи свет, зашторь окна,
Малодушный, Он попытался свести немой допрос к тривиальному и, изображая смущение от женского любопытства, кивнул в её сторону, мол, что, что хочешь сказать? Сестра Макса слегка покрутила головой, гримасничая от беспросветного и, откинув голову на спинку дивана, уставилась в потолок. Монолог окончен, бессмысленно.
– Ничего.
Радуясь славной добыче в две бутылки вина и плетёной корзинке с черешней, вошёл Макс. Благородная медлительность лунатиков, и дальше всё происходило как в заторможенном сне. И, наверное, в руке несостоявшегося абстракциониста был кубок с красной жидкостью. И, наверное, Макс вещал свежую сплетню об общей знакомой, увлекаясь сальными подробностями. Живописец не слушал, Он украдкой следил за сестрой Макса. Как она деланно неохотно пила вино, после каждого глотка ягодка, как прятала взгляд.
От духоты и вина Ему стало дурно, подташнивало, и Он быстро направился к двери. Макс пошутил Ему вслед:
– Вероятно, скоропостижное расстройство желудка.
«Каким же должен быть этот наново отстроенный мир, прекрасный и справедливый? Где дружба станет крепче, любовь обильней, а краски чище и ярче? Что увидела она за продажными карикатурами, выставки и восторги? Каким же должен быть этот наново отстроенный мир?»
Она страдала и металась, она понимала, что так дальше нельзя, это даже не путь в никуда, это вообще не путь, это изгородь, частокол, шоры и тёмные шторы, она искала выход, но попадала всё в тот же порочный круг – её двоюродный брат как бы случайно оказывался с ней под одним одеялом. И снова опасная близость на одном диване, укрытые пледом, как в детстве, тогда было можно. Ещё одетые, но тепло и теплее, ещё и ещё, и уже томительно, жарко.
Прикосновения, прижатия, лёгкое ощупывание, она скатывалась в негу, в безволие.
Лорд Байрон был молод, красив, умён, богат, талантлив, признан при жизни, любим многими женщинами, но несчастен, несчастен. Отчаяние.
Когда, отдышавшись на галерее, рассосав две таблетки и справившись с болевым стрессом, скульптор посмертных масок, возвращаясь в комнату, открыл первую дверь, за второй услышал приглушённый, умоляющий, а потому возбуждающий сдавленностью женский шёпот: – Не надо, Макс, сейчас вернётся твой друг.
Сестра выгнулась, защищаясь, но пальцы Макса уже в недозволенном:
– Он человек деликатный и не будет мешать.
– Макс, я прошу, вытащи.
Но отказаться уже не в силах, она закрыла глаза и, отдаваясь, расслабилась. Максу значительно проще. Где-то между ними, под одеялом сближение.
16
Пастырь, иконы, церковь, воскресная служба, и в этом охлаждённом сумраке заботящихся о своём спасении старушек самоуглублённый Макс – горящая свеча, будто читающая молитву. Поклоны, сжимается горло. Он поднимает глаза, полные слёз, и его фигурка колотится в судорогах у алтаря. Безмолвная поэма на устах, преданность спасителю, щитам и мечам, крошащим врага, паруса, раздуваемые на реях при качке пятого вала, быстроходные флотилии торпедоносцев, величие освободительных войн, провинции и колонии, радостные от приобщения к трогательной сценке всякого подданного – книксен, и фрейлины одевают свою королеву, мантия из горностая, придерживаемая ангелоподобным пажом, нерушимые законы вождей, в непроходимых лесах Фазерс, Медведь и Лев умерли в один день. Спаситель в терновом венце, и если бы Макс был тогда там, он заменил бы спасителя на кресте, и больше всего на свете этому верит Макс.