Классическая проза Дальнего Востока
Шрифт:
На исходе осени года "син-чоу" отец схватил малярию и принужден был вернуться домой, в ознобе он просил огня, в жару требовал льда. Моим советам он не внимал, а когда болезнь дополнилась тифом, он с каждым днем быстро плошал. Я находился подле, подносил целебные отвары, не смыкал глаз ни днем, ни ночью, и так весь месяц. К тому времени тяжело занемогла Юнь, она напрочь слегла в постель. Мое душевное состояние и я сам были в столь тяжком виде, что не передать словами. Однажды отец призвал меня в намерении сказать последнюю волю: "Я болен, опасаюсь, уже не встану. Ты держишься за свои несколько книг и по сей день не ведаешь, как прокормить себя. Потому препоручаю тебя моему побратиму Цзян Сы-чжаю в надежде, что ты продолжишь мое дело". В тот же день прибыл Сы-чжай. Мне было велено пред ложем отца поклониться ему как наставнику. А по прошествии нескольких дней отец был осмотрен первейшим лекарем Сюй Гуан-лянем, который взялся излечить его. Отец стал понемногу оправляться благодаря врачеванию Сюя, моя жена Юнь тоже поднялась с постели. А я? С той поры началась моя служба
Весной года "цзя-чэнь" я сопровождал отца в Уцзянскую управу, где в ту пору начальствовал минфу Кэ и моими сослуживцами были Чжан Пин-цзян, уроженец Шаньиня, Чжан Ин-му из Улиня и Гу Ай-цюань родом из Таоси. Нам было поручено почетное благоустроительство в Наньдоуюй походного дворца и подворья для его светлости государя, так мы удостоились лицезреть его небесный лик второй раз. Однажды, когда небо завечерело, меня вдруг потянуло домой. Я нанял небольшую быстроходную лодку с парой весел на носу и корме, эти челноки резво, словно бы на летящих веслах, носятся по озеру Тайху (в местности У их прозвали "взнузданными скакунами, выходящими из вод"), будто на аисте я взвился в поднебесье и в мгновение ока был уже подле моста " Ускиеворота", но это не придало мне бодрости духа. Домой я прибыл до ужина.
Издавна мои земляки отличались тягой к пышному великолепию, и по сей день они еще гонятся за вычурностью и состязаются в роскоши, правда, в сравнении с прошлым стали гораздо расточительнее. Напрасно склонность моего народа к вычурности - эти до ряби в глазах раскрашенные фонари, обычай оглушающе орать под цевницу песни - древние именовали "расписными стропилами и резными кровлями", "жемчужными занавесями и расшитыми пологами", "яшмовыми перилами" и "завесами из парчи". Мои друзья не раз тащили меня в разные стороны, прося помочь расставить цветы или по случаю радостных событий вывесить разноцветные ленты. Я пребывал в праздности, созывал друзей по духу, и мы развлекались выпивкой, горланили песни, с великим удовольствием бродили или любовались окрестностями. В молодые годы ты силен и воодушевлен, не ведаешь ни усталости, ни недугов. Я родился в год мира и спокойствия, но, случись мне жить в глухом углу, довелось бы тогда много странствовать и увидеть?
В тот год управа г-на Хэ из-за каких-то обстоятельств была упразднена, и отец получил приглашение служить в Хайнине под началом г-на Вана. В Цзясине проживал некто Лю Хуэй-цзе в недавнее время принявший учение Будды и вместе с ним обет годичного поста; однажды он пришел навестить моего отца. Дом Лю Хуэй-цзе стоял подле терема Тумана и дождя, к нему с видом на реку примыкала некрытая постройка под названием "Приют луны в воде", хозяин обычно читал здесь сутры, а вокруг царила чистота, словно это монашеская келья. Терем Тумана и дождя посреди Зеркального озера, берега его в зеленых тополях, жаль только, что мало там бамбука; к терему пристроен помост, откуда открывались дальние просторы. Рыбачьи лодки, раскиданные по озе-ру, мерная зыбь спокойных волн - вид, достойный лунной ночи. Послушник подал нам постные кушанья, на редкость вкусные.
В Хайнине я справлял службу вместе с Ши Синь-юэ родом из Баймэня и Юй У-цяо, уроженцем Шаньиня. У Синь-юэ был сын Чжу-хэн, нрава чистого и спокойного; он всегда хранил молчание, то был человек цельный, классический образ конфуцианского ученого, он ни в чем не шел мне против, - так второй раз я познал истинную дружбу и расположение; жаль только, что мы провели вместе не много дней и расстались, точно в воду канули. В тот год я посетил сад "Умиротворенный разлив", принадлежащий г-ну Чэню; на площади в сто му были разбросаны двухэтажные терема, павильоны с надстройками, крытые галереи, террасы. Было и озеро, чрезвычайно широкое, с мостом в виде шести зигзагов. Лианы, укутавшие камни так, что полностью спрятали следы от зубила на их поверхности, старые деревья, чьи стволы упирались в небо, крики птиц и опадающие лепестки цветов вызывали настроение, словно я вступил в глухие горы. Из всех равнинных садов с искусственными камнями и садовыми беседками, которые когда-либо видел, то был лучший сад, - хотя и созданный людьми, он возвращался к естественной простоте. В тереме под названием "Кассия в цвету" г-н Чэнь накрыл стол. Благоухание цветов корицы изгнало запах блюд, только аромат имбиря и сои был стоек и ничем не смягчен. По своим свойствам имбирь и корица с возрастом терпчают, в моем сознании они служат образом мужа, преданного высокому долгу, чей взмет жизненных сил подобен водовороту, а не бессодержательной пустоте.
От Южных ворот я вышел прямо к Великому морю. Дважды в день здесь набегает прилив; точно серебряная дамба в тысячи тысяч чжанов, он отсекает море, а потом уходит назад. На здешних кораблях есть особые люди, кои встречают прилив, когда набегает волна, они подымают весла и ставят корабль навстречу гребню. На носу корабля установлено деревянное кормило, по форме оно схоже с большим ножом на длинной рукояти. Стоит гребцам навалиться на кормило, как гребень рассекается надвое, и вслед за кормилом корабль устремляется вперед. Но в тот же миг кормило всплывает, поворачивает нос корабля вслед приливу, и он несется - в мгновение делая по сто ли. Как-то вечером в Праздник средины осени вместе с отцом я наблюдал с прибрежной пагоды такой прилив. Если пойти от дамбы к востоку, то примерно через тридцать ли в море высится утес под названием "Острая
От начальника уезда Кэ я получил приглашение на службу в управу Цзиси в Хуэйчжоу, было мне тогда двадцать пять лет от роду. Я отплыл из Улиня на речной барке с верхней палубой для путников, миновал гору Фучунынань, поднялся на Террасу, с которой Цзы-лин некогда удил рыбу. Терраса стоит в седловине и, как утес, высится над водой чжанов на десять или больше. Неужели при Ханьской династии она была вровень с водой? Лунной ночью мы причалили в Цзекоу, здесь и была моя управа. Высокие горы, над которыми малым кругом плыла луна, тихое течение воды по выступающим камням - то был упоительный вид. Я не мог охватить взором всю гору Хуаншань, ибо с этого места видно только ее подножие. Цзиси лежит среди тысячи горных вершин, это маленькое селение, как принято говорить, "не более шарика для самострела", а люди его нравом просты и бесхитростны. Недалеко от города есть гора под названием "Каменное зеркало". Если попетлять по горным кручам около одного ли, то попадешь к нависшему утесу, где низвергается стремительный поток, и увлажненная зелень, того и гляди, начнет сочиться каплями. Чуть выше - окажешься у каменной беседки в седловине горы. Все четыре стены ее совершенно отвесны. Одна из них гладко обтесана, словно бы ширма, темна цветом и до того блестяща, что в нее можно глядеться. Если верить народной молве, в стене можно увидеть свой облик в будущей ипостаси: так некогда Хуан Чао будто бы пришел к стене и увидел в ней обезьяну; в намерении сжечь ее изображение, он пустил огонь, опалил камень, и видение исчезло. Ли в десяти от города находилось место, называемое "Рай огненных облаков", где причудливо сплелись каменные узоры: пади и холмы, кручи, утесы походили на замыслы, рожденные кистью Дровосека с горы Желтого аиста, только хаотичнее и в беспорядке. В пещере от камней исходил темно-багровый отсвет. Подле был скит, уединенный и тихий.
Как-то некий торговец солью по имени Чэн Сюй-гу позвал меня на прогулку и устроил угощение. Были поданы маньтоу с мясом. Молодой послушник не отрываясь смотрел на них, и мы дали ему четыре штуки. Как собрались уходить, решили вознаградить тамошнего монаха двумя заморскими серебряными монетами. Горный отшельник, не разумея их назначения, нашу благостыню отверг и денег не принял. Тогда сказали ему, что за одну эту монету можно выменять семьсот с лишком бронзовых зеленых грошей. Но поблизости не было меняльной лавки, и он денег не взял.
Мы скинулись и набрали ему мелочью шестьсот монет, и монах с благодарностью принял подношение.
В другой раз я пригласил друзей, и мы, захватив короб со снедью, отправились в те же места. Нас встретил знакомый монах, в назидание он сказал: "Уж не знаю, что в прошлый раз съел у вас послушник, только у него расстроился живот. Не вздумайте опять его угощать". Я понял, что брюхо, привыкшее к листьям гороха и травам, не принимает мясного, о происшедшем я весьма сожалел. Я сказал друзьям: "Чтобы стать монахом, надо жить вот в таком глухом углу и всю жизнь ничего не видеть и не слышать, может быть, тогда укрепишь в себе изначально-истинную природу и обретешь покой в мыслях. Если же удалиться на Хуцюшань - Тпгровый холм, что на моей родине, по целым дням глазеть на кокетливых отроков и размалеванных певичек, слушать песни под струны и цевницу, вбирать в себя ароматы изысканных закусок и хорошего вина, вряд ли твое тело уподобится иссохшему дереву, а сердце - мертвому пеплу!"
В тридцати ли от города была деревня под названием Жэньли - "Поселение человеколюбцев", раз в двенадцать лет в деревне устраивали празднество цветов и плодов, причем каждый выставлял свои вазоны с цветами, состязаясь друг с другом. Мое пребывание в Цзиси совпало с праздником, и я загорелся желанием пойти в деревню, но, на беду, не оказалось ни паланкина, ни коня; тогда я велел нарубить бамбука, сделать шесты и к ним привязать стул - так получилось подобие носилок. Нанятые носильщики подняли шесты на плечи, и мы тронулись в путь. Один из моих сослуживцев по имени Сюй Цэ-тин отправился со мной, и всякий, кому случилось попасться нам на пути, смеялся, дивясь зрелищу. Пришли на место, в деревне оказался храм, но не знаю, в честь какого божества его воздвигли. Пред храмом на открытой площадке сколотили для представлений высокий помост, его разрисованные перила и квадратные стойки поражали грандиозностью и ослепительно блестели, но, подойдя ближе, я разглядел, что это разрисованная и скрученная в трубу бумага, поверх крытая лаком. Вдруг донеслись удары гонга и показались люди: четыре человека несли две свечи, огромные, словно распиленные колонны, а восемь других тащили на палке здоровенного, совсем как вол, борова. Двенадцать лет всем миром его откармливали и только сейчас закололи в честь божества. Цэ-тин рассмеялся и сказал: "Свинье повезло с долголетием, но, видно, и зубы у бога остры. Будь я божеством, не сумел бы насладиться подношением". Я ответил: "Но это так полно показывает их нелепую преданность". Мы вошли в храм и увидели, что галереи и двор заставлены вазонами с цветами и деревьями; здесь не было растений с подрезанными ветвями или обломанными коленцами, вся прелесть деревьев была в серебристой блеклости причудливых ветвей - большей частью это были сосны с Желтой горы. Началось представление, и народ повалил валом, мы поспешили уйти. Не прошло и двух лет, как я повздорил со своими сослуживцами, как говорится, "взмахнул длинными рукавами", и воротился домой.