Кликун-Камень
Шрифт:
В доме Поклевского необычайная суета. Слышны голоса, стук дверей. Лица то радостно-оживленные, то недоверчивые.
Кобяков в коридоре кричал:
— Они думают, так и взяли власть! Да ведь большевистская партия изжила себя! Маркс тоже изжил себя! У кого учиться?
— Не у тебя! — отозвались из комнаты большевики. Спорить с ним в эти дни было некогда.
Над толпой ветром разносились листы бумаги: с чердаков притихших особняков чьи-то руки бросали листовки:
«Революция разгромлена! На Урал движутся
Листки падали и падали над городом, над каждым митингом.
— Меньшевики и эсеры действуют… — сказал Иван в комитете. — Но если эти сообщения о Керенском и окажутся верными, то мы все равно свалим под откос эшелоны, которые будут против нас двинуты!
В комитет приходили все новые группы рабочих. Говорили громко и нервно. Смеялись отрывисто.
Дня через два у комитета прекратилась связь: ни звонков, ни газет, ни сводок о событиях в стране. Бастовали почтовые и телеграфные работники, не желая признавать правительство рабочих. Петр Ермаков поехал за газетами на вокзал. Такое больше терпеть нельзя.
Дружинники Ермакова и матросы Хохрякова осадили здание почты. Малышев направил туда Мовшензона с комсомольцами. Вооруженные и строгие, ребята стали у аппаратов.
Чиновники молча рвали телеграммы, вывинчивали из аппаратов детали, выключили электричество. Они ходили по зданию крадущейся походкой и делали свое черное дело. Слышался спокойный голос Ваганова:
— Вверни обратно…
— Зажги свет! — вторил ему Саша Медведев.
Не умея соединять линии, молодежь связывала их как попало.
Директор телефонной станции не выдержал:
— Испортите телефоны!
Кто-то из ребят с винтовкой подвел директора к аппарату.
— Показывай, как нужно…
Под страхом наведенных на них дул чиновники все поставили на места.
Комсомольцы сели за аппараты. Связь была восстановлена. И сразу же и в Совете, и в комитете телефонные звонки. Бесконечные звонки. Новости из Петербурга и Москвы. Закрылся еще один завод. Нет топлива. Нет денег. Нет продовольствия. Администрация саботирует. Администрация разбежалась… В приютах дети умирают от голода. Здания приютов не отапливаются.
Малышев звонил сам:
— Конфисковать дрова для приютов… для заводов… Мобилизовать подводы. Администрацию, которая саботирует, гнать. Назначить свою, рабочую. Да, да! Свою!
Между звонками писал листовку:
«Двадцать первое ноября — День Советов! Смотр нашим силам! — демонстрация тесного единения рабочих и крестьян!»
На улицах собрались обыватели, слышался говор:
— Большевики погром будут устраивать!
С утра со всех окраин к пустырю между городом и Верх-Исетским заводом торжественно шли колонны рабочих и солдат. Работники Совета и комитета большевиков со знаменами шагали под оркестр. По одну сторону пустыря-площади разместились воинские части: четыре вооруженных полка Екатеринбургского гарнизона, полторы тысячи революционных
Площадь вздымалась флагами. Четко отпечатывая шаг, шли отряды красногвардейцев железной дороги, вагоноремонтного завода — Монетки, злоказовской текстильной фабрики. К Верх-Исетскому отряду присоединился отряд спичечной фабрики. Им командовала Мария Куренных.
— А эта куда еще?! — крикнул кто-то в толпе.
— Молчи! У Марии Куренных мозолей больше, чем у тебя волос!
Она очень изменилась, Мария Куренных. Прибыло выдержки, речь стала грамотней, движения спокойные, уверенные.
«Вот это и пугает Кобякова и компанию. Вот эта сила, которая вдруг проснулась!» — подумал Малышев.
Объединенный отряд вел стройный, подтянутый Петр Ермаков. Малышев любовно смотрел на друга: ссылку и тюрьмы прошел Петр Захарович, черные волосы его седеют, а волнуется, даже спутал шаг и тут же поправился.
Падал мягкий снег. В открытом дворе визжали дети, играя в снежки. Но тут же бросились к воротам, чтобы посмотреть на солдат.
Отряды молодежи маршировали с самозабвением. Бежал от одного конца площади на другой мощный гул голосов.
В строгом порядке все двинулись по городу.
Малышев размышлял с гордостью: «Это наши усилия! Зрел гнев. Зрели мысли. Передавались от одного к другому. Незаметно, исподволь пробуждалось сознание людей, а за этим — кружки, явки, тюрьмы, ссылки, каторга. Разбуженная сила окрепла, стала грозной».
На улицах неспокойно. Красногвардейцы оцепили кварталы. Облава: кого-то ищут.
— Хохряков Паша действует, — отметил Иван. — Вчера семьдесят грабителей захватили.
Нет-нет да раздавались выстрелы: за кем-то бежали матросы.
Кричала простоволосая женщина:
— Ограбили! Что мне делать?!
Пронесли на руках, полуволоком только что подстреленного бандита. Он отплевывался кровью, хрипел:
— Подождите, красная сволочь!
…Враги. Кто-то, дыша откровенной злобой, выворачивал душу в брани, кто-то притаился.
Сергей Мрачковский, словно подслушав раздумья Малышева, взволнованно произнес:
— Нет, нас не затравить!
Почти в темноте Иван возвращался домой.
На него налетела какая-то старуха. Сморщенное, как дряблый картофель, лицо тряслось, глаза горели из-под надвинутого на лоб рваного платка. В руках болталась пустая кошелка.
— А-а, вот ты где! Знаю, что это ты, Малышев-то. Показывали тебя на митинге. Гордились: наш человек у власти! Ты сам-то сыт? Я чем сегодня семью накормлю? На базаре ничего нет, лавки закрыты. А и было бы, так ничего не купишь. Моим работникам денег за работу не платят! Как жить, скажи, власть наша народная? — старуха махала перед лицом Ивана пустой кошелкой.
Он ласково посмотрел на нее:
— Намучилась ты, мать! — и от этого ли участия, от понимающего ли его взгляда старуха вся затряслась в плаче.