Кликун-Камень
Шрифт:
Малышев, исподлобья глядя на подгулявших, медленно расстегивал кобуру нагана.
— Предатели! Революцию продали! Я вас перестреляю!
К Малышеву бросилась Анна, повисла на его руке.
Кто-то прошмыгнул к выходу.
Ермаков внес огромное ведро и начал сливать из бутылок вино, сшибая горлышки бутылок.
Кобяков кусал губы, молчал, разглядывая свои руки.
Он был безоружен. Пояс с маузером висел на ковре над тахтой.
— Детские приюты голодают, в больницах для больных нет рюмки вина! — голос
Евдокимов торопливо налил коньяк и начал пить медленными глотками.
Кобяков закричал:
— Не имеешь права вино выливать!
— Молчи, мерзавец!
Вина были слиты в ведро.
Тяжело дыша, Малышев опустился на стул, не держали ноги. Анна рывком подскочила к столу и начала собирать шоколад в салфетку.
— Отдайте для приютов. Я, Иван Михайлович каждый вечер… Они таскают вино — я стыжу их. Но что я?
— Говорить им мало. Мы будем расстреливать за мародерство каждого.
— Вино-то куда, Иван?
— В сугроб. Пошли.
На улице Ермаков вылил вино в снег, ведро швырнул к крыльцу. Оно, ударившись, зазвенело. И этот пустой звук словно застрял в ушах. Зеленые, как от угара пятна плыли перед глазами.
Мрачковский выскочил следом, на ходу надевая пальто.
— Иван, послушай.
— Уйди! Ты опять в сторону.
— Да затащили они меня!
Никогда в жизни не переживал Малышев такого оскорбления. Казалось, это лично его обманули в чем-то большом. Вспомнились избиения в царских казематах. Да, тогда его достоинство страдало. Но те оскорбления были от врагов, от темной их силы. А сейчас? Сергей…
— Нет худшего зла, чем предательство и лицемерие! — повторив эту фразу, Малышев почувствовал облегчение точно нашел и сказал самое главное, что мешало жить.
В кабинете Хохрякова редка тишина. Матросы то и дело уходили куда-то по его слову, возвращались вновь, приводили арестованных, уводили их. Хохряков вел допросы.
На этот раз он был один. На столе большой грудой высилось золото, драгоценные камни, а сам Павел, положив рядом голову, дремал.
Малышев спросил:
— Ты здоров, Паша?
Тот сразу, будто не спал, взглянул на друга воспаленными глазами, сказал, продолжая какие-то свои мысли:
— Теперь уже ясно, что против нас собирают восстание… Я приказал усилить охрану дома. Давай-ка, друг Иван, попьем чайку…
Хохряков потянулся с хрустом, не вставая с места, только слегка повернувшись, достал с окна завернутый в бумагу ломоть черного хлеба, разделил на две части, налил в алюминиевые кружки кипяток, стоящий сбоку от него, на тумбочке.
— Попьем чайку. Хлебец пососем, — сказал Иван Михайлович. Они взглянули друг на друга и рассмеялись.
— Да, забыл! — спохватился Хохряков. — Мне надо допросить еще одного негодяя! — Он быстро подошел к двери и крикнул: — Приведи ко мне этого… анархиста в рогоже.
Они хлебали кипяток, обжигали губы
Хохряков рассказывал:
— На Коковинском пустыре [8] вчера захватили несколько бандитов с награбленным.
— Матросам своим веришь?
— Как тебе. Народ хороший.
— Говорили мне, что избивают они невинных! — заметил Иван Михайлович, пытливо глядя на друга.
8
Ныне колхозный рынок.
— Да это не матросы. Налетчики на крестьянские обозы на базаре нападают. Вот один и попался мужикам. Они ему и вкатили. Тот видит, что забьют до смерти, начал орать: «Матросики, спасите!» Ну, а мои орлики немножко пообождали… «Пусть, говорят, его еще поучат. Нам бить начальство запрещает»… Ну, крестьяне его и поучили. А матросы — нет…
Вновь друзья встретились взглядами и рассмеялись. Павел сказал:
— Не жалеть их надо, а уничтожать. Мы вчера по гостиницам прошли. На меня в каждом номере царские офицеры наганы наставляли. По имени-отчеству называли: знают, сволочи. В глаза посмотришь — враг.
— А куда ты их?
— В подвал. Там уже побывали спекулянты, валютчики, заговорщики, анархисты. Сколько всякой нечисти!
В кабинет ввели арестованного. Длинные волосы, лицо обросло рыжей щетиной, загнутый вниз нос делал его зловещим. На плечи была накинута рогожа. Анархист исподлобья бросил взгляд на сидящих за столом людей, опустил глаза.
Что-то снова привлекло его внимание. Он вскинул рыжие ресницы, уставился на груду золота на столе, шагнул ближе. Матросы, стоявшие у входа, весело перемигнулись.
— Награбленное делите? — ядовито спросил арестованный.
Что-то знакомое Малышеву было в его облике. И голос, высокий, срывающийся, когда-то знал Иван. Да ведь это…
— Юрий Чекин? Пермяк?
Он вздрогнул, вперился взглядом в Ивана.
Тот спросил с вызовом:
— Не узнаешь?
— Иван, — Юрий скривил губы, — ты что же… в верхи подался?
— А ты… до анархистов скатился… Давно в банде?
— Анархисты — не банда, а партия.
— Да, да, слышали: «Анархия — мать порядка!»
— А ваша партия? Царя свергли…
— Царя свергли. А ты что, часто к нему в гости хаживал? — озадачил его Иван вопросом.
— Ваша партия… — опять накинулся Юрий.
— Не трогай нашу партию! Наша партия прошла сквозь ложь и сквозь предательства неуязвимой! А ты… Быстро же ты потерял цель и надежду… С тоски, наверное, в чучело обрядился.
— Чем занимался? — начал допрос Хохряков.
— Жил зятем богатого тестя, — издевался анархист.
Малышев подумал: «К несчастью, не все подлецы трусливы», — поднялся и направился к выходу.